Надежда Трубникова Из воспоминаний девчонки
ИГРЫ ДЕВЧОНОЧЬИ
Наши игры в военные годы, заслуживают особого рассказа. Нынешние компьютерные и роликовые дети о них и слыхом не слыхивали.
В современных и старых фильмах можно и сегодня увидеть, как девочки прыгают «в классики» или «в лягушечку», но замечают-то такие кадры, как правило, только подобные мне «специалисты», а для большинства это – лишь ничего не значащие моменты. Вряд ли кто-то запомнил, что в одном из телефильмов об Эркюле Пуаро с Дэвидом Суше в главной роли английская девочка прыгает «в лягушечку». А мне эпизод врезался в память: не помню названия фильма, с трудом вспоминаю суть расследования, а его помню.
Мы постоянно играли и «в классики» и «в лягушечку», а также во всем известные «прятки» и «салки», которые мы называли более ласково : «пряталки» и «салочки». Но, пожалуй, больше всего любили прыгалки. Их чаще называют «скакалки», но мы говорили по-своему. Лет тридцать-сорок назад ими еще пользовались спортсмены или просто желающие сбросить вес. Теперь же в эпоху фитнес-клубов и обилия тренажеров они совсем ушли со сцены. А мы и не видывали фабричных пластиковых прыгалок с деревянными ручками; у нас были просто куски веревки, лучше всего толстой бельевой, с узелками на концах. Называлось это прыгать через веревочку. Детское кино «Слон и веревочка» – про нее. Каждая маленькая девочка, как героиня стихотворения Агнии Барто Лида, мечтала научиться прыгать «и с разбега, и на месте, и двумя ногами вместе». Нынче в сборниках Барто это стихотворение уже не печатают, ведь оно так устарело… и прохожие уже не испытывают затруднений, как бывало:
Здесь прохожим не пройти,
Здесь веревка на пути,
Хором девочки считают
До пятидесяти пяти…
Преграждала прохожим путь, конечно, коллективная «веревочка», когда двое ее «крутят», а остальные по очереди «вбегают» и прыгают. Виртуозы умели вбегать и прыгать сразу вдвоем… мы с сестрой умели тоже.
Резиновый мячик теперь игрушка только для самых маленьких малышей. А тогда-а-а… – тогда были настоящие чемпионы игры в «тройки» или более сложные «пятерки». И чем меньше мячик, тем весомее слава. Надо было, ударив мячик об стенку, отбить его, не уронив, три или пять раз подряд открытой ладонью, ребром сложенных рук, кулаком, лбом, коленом, грудью… всех вариантов не перечислить. Например, кинуть мяч из-за спины – называлось «через спинку»; тут уж, конечно, не требовалась непрерывность – лишь бы каждый раз не уронить мячик, а поймать его после удара об стену. В результате такой бурной игровой деятельности мы до вечера ходили с грязными лбами, коленками и платьями на груди. Дома лбы и коленки мыли сами, а мамам доставалось отстирывать платья.
Эти игры были девчоночьими. Мальчишки их презирали. Они иногда только снисходили до участия в пряталках и салочках. А вот «казаков-разбойников», которые, судя по литературе, были многими востребованы, в моем окружении почему-то не существовало.
Но были у нас и «всехние» игры.
"ВСЕХНИЕ" ИГРЫ
«Всехние» игры, общие для девчонок и мальчишек, сегодня назвали бы, наверно, играми унисекс. Одной из них была лапта. Конечно, мы играли не в традиционную дореволюционную, а в «круговую» лапту, как мы ее называли. Команда водящих вне круга – за двумя чертами на земле, должна была выбить, «осалив», то есть, задев мячом, всех членов команды внутри – между ними. Ужасно стыдно было подать «свечу», когда брошенный тобой мяч удавалось поймать, и команда в круге получала «очко», позволявшее осаленному не покидать круг или покинувшему вернуться. Играли, бывало, дотемна, пока видели летящий мячик. Возбужденные, распаленные игрой, мы неохотно, с глубоким сожалением расходились по домам. В следующем поколении детей эту игру называли «вышибалы».
Еще две особенно любимые мною игры, в которые давным-давно не играют: «в ножички» и «в чижика». Не могу о них не рассказать.
Название игры – «в ножички» звучит страшновато, навевая мысли о бандитизме или о каком-то современном триллере. На деле же она была безобидной, хотя каждый игрок был действительно вооружен собственным ножом. Особенно ценились скальпели. Суть игры: в спокойном закутке двора находили участок голой земли – не затоптанной, без травы и асфальта. Теперь таких, пожалуй, и не найдешь. Очерченное там игровое поле делилось на владения участников – не более четырех. Взяв ножичек большим и указательным пальцами, отведя назад кисть руки, надо было бросить его так, чтобы он вертикально вонзился в землю противника. По направлению лезвия проводилась линия, и отрезанный кусок присоединялся к твоему владению. Стоять или сидеть на корточках, когда бросаешь нож, можно было только на своей земле. Приходилось порой не просто стоять на одной ноге, а балансировать «на пуанте». Победитель становился помещиком. Почему в сороковых годах двадцатого века прижился у нас этот термин, объяснить невозможно. Помню, как я гордилась, когда обыгрывала мальчишек, а они за это меня уважали.
Об игре «в чижика» сегодня, наверно, знают даже понаслышке единицы, и уж вернее всего никто не играл сам. «Чижик» – это круглый или граненый брусочек длиной примерно пяти-семи, а диаметром около двух сантиметров, заостренный с обоих концов наподобие короткой очинки карандаша. Он помещался в центр «дома» или «квартиры». Так назывался начерченный на земле квадрат со сторонами 60-70 см. Первый игрок, ударив деревянной дощечкой-битой по заостренному кончику, отбивал подскочившего «чижика», как можно дальше. Второй пытался вернуть его в «дом». Если удастся с первой попытки – верный выигрыш. При недобросе следующим ударом «чижик» будет откинут еще дальше. Игра требовала мастерства – ловкости и точного глаза. Она была так страшна для оконных стекол, что постоянно подвергалась гонениям. К счастью, у нас было большое безопасное пространство, и мы упивались своей свободой. Как же увлекателен был «чижик» и для девчонок и для мальчишек! Теперь – увы! – можно только пропеть на прощание: «Чижик, чижик, где ты был…».
Завершая рассказ об играх, я неожиданно для себя самой обнаружила удивительное: мы, дети военной Москвы, в войну не играли…
СЧИТАЛОЧКИ
Чрезвычайно важной составляющей всех наших игр, были считалочки, сегодня тоже ушедшие в небытие. Для установления очередности игроков тогда мы пользовались только этим способом.
Раз, два – кружева;
Три, четыре – нацепили;
Пять, шесть – кашу есть;
Семь, восемь – сено косим;
Девять, десять – Акулина тесто месит,
Позвала кота домой,
Налила ему помой;
Кот ел, ел, ел,
Не доел и улетел…
Раз, два, три, четыре, пять –
Ты идешь его искать.
Это – первое, что приплыло по волнам памяти. Никогда бы не сказала, что помню именно ее. Большей абракадабры не придумать. А таких считалок-считалочек было много – длинных и коротких, поумнее и совсем глупых…
Про зайчика, которого – «Пиф-паф!» – убивает выбегающий охотник, даже теперь знают все. Сюжет обыгрывался на эстраде, в кино и в литературе. Но был и другой зайчик, особенно мной любимый:
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять;
Был он жареный в сметане,
Прыгал зайчик по поляне.
В это время из-под ёлки
Вылезали злые волки,
Зайца жареного съели
И опять под ёлку сели.
Раз, два, три, четыре, пять –
Я иду его искать.
Были и такие жуткие, что их следовало бы, кажется, ужаснувшись, запретить использовать детям. А нам было хоть бы что, когда радостно считались нараспев всем и сегодня известным стишком о вооруженном ножом месяце, который всех подряд будет бить – надо полагать, убивать.
Для нас все эти Акулины, кормившие помоями летающих котов, съеденные волками прыгающие жареные зайцы и кровожадные месяцы просто не существовали. Нас завораживали рифмы, неосознанный юмор абсурда и виртуальность образов, как напрашивается сказать сегодня. В те темно-зеленые, цвета хаки годы слова «виртуальный» в обиходе не было и в помине. Зато в московских дворах звучало на все лады:
Эне-бене-рес,
Квинтер-винтер-жес,
Эне-бене раба,
Квинтер-винтер-жаба…
Жаба прыгала, скакала,
Но в болото не попала,
А попала в чей-то дом,
Там родился черт с горбом.
Или поучительное, приоткрывающее источник получения лыка – почему-то с последующим воровством и замужеством:
Заяц белый,
Куда бегал? –
В лес зеленый. –
Что там делал? –
Лыко драл. –
Куда клал? –
Под колоду. –
Кто украл? –
Чина-чин,
Кого берешь,
Кого замуж выдаешь?
Или, наконец, предельно короткое со странной инверсией в счете:
Три, четыре, пять, один –
Кто не любит, выходи!
Таня
В первые годы войны нелегко было с детскими книжками. Мама где-то купила дореволюционное издание книги Льва Толстого «Рассказы и сказки для детей». Когда-то это была роскошная книга: твердая серо-голубая обложка с тиснеными портретом писателя и заглавием, плотная бумага, крупный красивый шрифт и прекрасные графические иллюстрации. Увы! К нам она попала распадающейся на отдельные тетрадочки или даже листочки; но качество издания было налицо, и обложка еще сохраняла слегка поблекшие следы былой красоты. К тому же ведь это был Лев Толстой для детей, – вот почему мама ее купила. Я очень любила эту книжку и перечитывала ее много раз. К сожалению, потом она где-то сгинула в тумане прожитых лет.
В этой книжке наряду с рассказами и сказками, публиковавшимися и читанными не раз позднее, был рассказ «Бог правду видит, да не скоро скажет», который больше никогда не встречался, но запомнился мне на всю оставшуюся жизнь. Однажды был убит человек. Обвинили в убийстве, осудили и отправили в тюрьму, на каторгу и в сибирскую ссылку на 25 лет молодого парня, который был невиновен. Закончился срок ссылки, и седой преклонных лет человек шел из Сибири в родные края. Сидя у костра с очередным кратковременным попутчиком, он рассказал про свою неудавшуюся жизнь и страдания за чужую вину. И вдруг слушавший упал перед ним на колени и стал со слезами молить о прощении. Это он убил, а подстроил все так, что подозрение пало на другого. И этот другой теперь перед ним, а его жизнь все равно не удалась. И безвинно пострадавший простил его, так как через четверть века бог все-таки сказал правду. Так я запомнила содержание. Помню, как все во мне протестовало. Это чувство было таким сильным, что я даже с мамой не поделилась. Обостренное детское чувство справедливости инстинктивно восставало против того, что, как я узнала, конечно, намного позднее, называется толстовским всепрощением и «каратаевщиной».
Может быть, это покажется странным, но я вспомнила Толстого, когда мне случайно попала на глаза рубрика «ретро» в какой-то то ли районной, то ли отраслевой газетке. Я прочитала: «65 лет назад 27 января 1942 года в «Правде» был напечатан очерк П.Лидова «Таня», рассказывавший о подвиге Зои Космодемьянской». Короткое сухое сообщение мимоходом.
Странно ёкнуло что-то внутри, и перед глазами встала газетная страница с очень крупной, нечеткой, но проникающей в душу фотографией девичьего лица, искаженного мукой и морозом. Память восьмилетней девчонки запечатлела и воспроизвела его с поразительной четкостью. В тот морозный зимний день мое сердце готово было разорваться в куски, когда кто-то из собравшихся у нас взрослых дрожащим голосом читал вслух рассказ, написанный журналистом страстно, по горячим следам…
Потом узнали, что ее зовут Зоя, и многолетнее безудержное прославление убило девушку еще раз уже под именем Зои Космодемьянской, убила искренность и душевную боль памяти о подвиге, затоптала безликими казенными словами и пытки и смерть на виселице девушки Тани. В результате в годы начавшейся перестройки стали кричать, что это и не подвиг вовсе. Но мое детское чувство не ушло, а затаилось где-то глубоко; я не могла предать себя восьмилетнюю.
И вот однажды я услышала рассказ о новом документальном расследовании былого, восстановление обстоятельств малого эпизода Великой Отечественной войны. Их было трое: командир, Таня и третий. Третий оказался трусом. Попав в руки фашистов, он из страха смерти предал Таню, навел врагов на ее след. Ее схватили, когда она уже уходила в лес и вот-вот была бы вне досягаемости… ее жестоко пытали и повесили… а он остался жить. Командир тройки до рассвета ждал товарищей в лесу в условленном месте. Не дождавшись, вернулся в отряд. Третий не вернулся, как и Таня, но что с ним сталось, никто не знал. Некоторое время спустя, командир столкнулся с ним случайно лицом к лицу. Обрадовались, разговорились, тот рассказал придуманную историю своего спасения, командир поверил. Но вдруг в его голове мелькнула тревожная мысль: почему третий ни словом не обмолвился о Тане? Уличенный своим товарищем, предатель не выдержал и признался. Такова краткая суть рассказанного. А фронтовик-ветеран, участник разгрома немцев под Москвой, взволнованно говорил о том, как они в жестоком бою выбивали фашистов из деревни Петрищево и не пощадили ни одного немца, – ведь именно эти немцы пытали и убили Таню.
В репортаже, конечно, называли девушку Зоей. Но я позволила себе писать здесь имя Таня потому, что это моя память о войне. Да и красноармейцы сорок второго года, конечно же, мстили за Таню.
Я пишу это с комком в горле и слезами на глазах. Воистину бог правду видит, да не скоро скажет. Я слушала, а перед моим внутренним взором стояло искаженное мукой и морозом девичье лицо и напечатанное крупным черным шрифтом на газетной странице имя Таня…
ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ
Мы эти суровые размеренно произносимые слова слышали не с экрана кинотеатра или телевизора: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!», – многократно гремело из всех репродукторов на фоне завывания сирен. Как же страшна была первая тревога! Мы бежали в бомбоубежище, и казалось, что бежало все вокруг нас. Потом говорили, что тревога была учебной, но какая разница, если мы этого не знали! Страшно было по-настоящему.
Первую тревогу мы перебоялись в бомбоубежище «рыбного института», как все его называли. Там и теперь Государственный институт рыбного хозяйства и океанографии. Второе наше бомбоубежище было в соседнем восьмиэтажном доме. Туда мы не один раз еще бежали. Потом мы уже не бежали, а быстро шли в соответственно оборудованное помещение бывших винных подвалов. Все говорили о прочности их сводов по сравнению с перекрытиями жилого дома. Однако через некоторое время не стали ходить и туда. Очень трудно было просыпаться и идти куда-то в ночь, а налеты были преимущественно по ночам.
На войне, как на войне. Человек приспосабливается ко всему. Мама, как и многие другие, поняла, что от прямого попадания не спасут никакие своды: если не погибнешь от взрыва бомбы, то умрешь под завалами. Более надежное убежище – метро было от нас далеко; к тому же станция «Красносельская» неглубокого заложения, не то что «Кировская» или «Маяковская». Но и просто оставаться дома было опасно. Выдавленные взрывной волной стекла и влетевшие через окна осколки бомбы при близком падении могли не только ранить, но и убить. Наклеенные полоски бумаги могли уберечь только от очень дальней волны. Каждый защищался, как мог, подручными средствами.
В квартире нашей окна школьные, большие. Спастись было непросто, особенно в первой, проходной комнате, вытянутой вдоль наружной стены с двумя окнами. Но комната, расположенная перпендикулярно первой, имела большую глубину и одно окно в торце. В ней у дальней стены мама и устроила широкое спальное место, а перед ним поставила платяной шкаф. Там укрывались мы все трое во время ночных тревог. Это была мамина военная хитрость. К счастью, испытать ее на деле не пришлось.
|
