Литклуб

 

ВИКТОРИЯ ШПАК ПОЭЗИИ XXI ВЕКА О, великая, Будь праздной, О, безликая, Будь разной – Произнесённой, Анфасной, Многоликая. Небесной, Как фреска, Безымянной, Исповедальной, Беспрекословной, Несословной, Генной, Узнаваемой, Бесценной, Непрощаемой, Апокалиптичной, Непроизносимой. Испроси мне Счастья с поличным. Безразлично Отвернись Глазами вниз. Буду я С тобой молчальницей Горькою, молочаем Поросшею. Искушением прошлым Стану Буддою. Стыну… Стыдно Давнему зеркалу Старыми мерками Изменять Яко тать. Только бы, Господи, - С проседью – Да не вспять! Успеется. Заветрится, отсеется. Ковыльной метёлкой – По кобыльей чёлке. Взбрыкиваю! О, великая, Отвернись: Это – Не для поэта – Головой вниз С портрета, Многоликая. Безъязыкая, свернись Калачиком, Отсканируйся. Значит ли, Что будешь живая, Чувства сжимая, На шаре Исконно вращаясь И покрикивая, О, великая! ПАМЯТИ АНДРЕЯ РОСТОЦКОГО И ДРУГИХ... Помнишь, как у пропасти Разбивались хрящики, Развивались звуками, Уходили с именем? Отойди, оступишься. Не пугайся. Стаями Отлетают низкие Печи изразцовые. За тебя молилась бы, Да судьба нескладная Повалила на спину, Утопила в памяти. Помнишь? Не старался бы Изгибаться струями На кипящем тереме В понедельник вечером… До рассвета схлынули Звёзды надоевшие Да друзья, что с именем Пировали в пропасти. ПИСЬМО Посмотри американский фильм из восьмидесятых голливудских. Может быть, пройдёшь сквозь этот фильтр, если ты не видел фильмов русских, тех, с которых зал весь уходил из кино, что называлось «Прага»… С поколением хватало сил не почувствовать, что ты салага, чтоб понять, какое зазеркалье мне Андрей Тарковский предлагал. Я сидела в опустевшем зале, и меня тогда спасал вокал, потому что Рериха прочла я и полна была его дорогой – просто не была излишне злая или оказалась недотрогой. Диссидентство был не мой конёк, я тогда была, казалось, выше. Джомолунгма представлялась крышей, за которой пропадал порог подсознания, душа парила, подпевая снам и самым лучшим резонаторам моих влечений. Так стихи рождались. Но на уши я накладывала груз сомнений и не слышала стереотипов, штопки созданных и болевых прорывов. Так фольклор свои пришпилил кнопки и берёг меня от нервных срывов. Так и до сейчас моя Богиня, светоч-Шацкая свеченье расстилает. Кто бы, Господи, мне спас от смерти сына, хоть ему открылись двери рая?.. Тьфу, я всё своё, а не о фильме… Ты его, конечно, погляди. Он и классный и совсем не мыльный. Он американский. Погоди… *** Я наступила на горло рождественской песне: песня теперь и седая, и с дыркой в башке. Из позабытых, что дедушке пели, чудесных. Я так порывисто, прямо в едином носке к «Рёнишу» нашему плотно садилась, спешила, даже в гармонии лажу играла порой, чтобы ему было с нами уютно и было чем-то гордиться. Но хор был, понятно, сырой. Сколько зато излучалось тепла и терпенья, как же ребячьи врезались в покой голоса той высотой и свободой небесного пенья, силе которого вовсе не нужен пассаж… Это ушло навсегда. Даже память не мучит. Лишь отголоски на связках и звуки в мозгу. Жить нужно нынешним, это и проще, и круче, и позитивнее. Только я так не могу… *** Ты помнишь, мы бежали к электричке, и мне вдруг что-то бросилось в лицо. А ты по старой сволочной привычке орал: - Ну, что же ты, в конце-концов?! А я никак. Какой-то ступор странный, туман и сухость горкой на язык. И вот теперь, когда ты вовсе старый и от меня уже совсем отвык, мне жалостью тупой нутро заныло. Нет, не к себе, а просто к временам, когда мы бегали, орали, пели, выли от радости - что юным было нам… И ты меня поддерживал вальяжно, когда я скрипкой так увлечена, не замечала, ох, да это ль важно, тебя. Такие были времена… *** Вот если б я могла, как он, сказать, как думаю, навылет и навсегда душой ковыльной по ветру, огибая стон, додуматься до острой силы, я стала для него бы милой... Но это слово не моё, оно божественно банально, и потому у двери спальной сердито ухает совьё, упрёком волосы рассыпав и яду перед этим выпив. Я виновата перед ним. Моя вина - моё свеченье, и убедительно влеченье, хоть он почти что аноним. Как тот бездонный тихий Рьявол, что так Марией тайно правил. Я скоро голодать начну на чистом воздухе ирпенском и снова встречусь с вальсом венским, сознанье в лёгкость окуну. А ты пиши мне и пиши, чтобы читали малыши. Виолончельное влеченье на удивление моё, - поёт моё нутро, поёт без внутреннего разрешенья. Но ты мне всё равно пиши, чтобы играли малыши. И я додумаюсь до силы, и домолчусь до высоты, где только ты, где только ты, а мне бы места не хватило. Но чтоб созрели малыши, ты всё пиши, пиши, пиши... ПОКЛОН Вот и вошла моя Венгрия в Вену, шприцем тягучим, покруче, покруче, это тебе не мадьярская сладость, – здесь на Излучине, на перепаде всё ты получишь за евроизмену... Сырость пахнула глубинами братства, темень cглотнула стены аббатства. Тихо, – сказала княгиня-киянка, я иностранка, но не испанка. Что же ты, Андраш, Андрюша, мой любый, тут на болоте станцую я чардаш, ты же не против? Убить не прикажешь? О, как безжалостно требуют губы, и «сереклек», словно стон, будто эхо, там, за Днепром, всем князьям на потеху. ПОшто за дальнюю эту границу – как привыкать и очей не смыкать – ладушку милую, кралю-девицу вывезли. Век её нам не сыскать... Нам? Это нашим проснувшимся внукам? Как же она на портрете красна! Слышишь славянские гукают звуки мимо извечных метаний науки, – крест наклонился в поклоне. Она...