Литклуб

М.Я. Берзина — по професссии этногеограф — прожила долгую и интересную жизнь. Отцом ее был Ян Антонович Берзин — латышский революционер, член партии большевиков с 1902 г., один из ближайших сподвижников Ленина. При советской власти работал на различных дипломатических постах за границей, затем начальником Центрального архивного управления и редактором журнала «Красный архив». Был арестован и расстрелян в 1938 г. Ее мать — Гармиза Роза Абрамовна — сперва эсерка, затем также член РСДРП(б) — была арестована в 1938 г. вслед за мужем и погибла в лагере. М.Я. Берзина родилась в эмиграции в Париже. Затем после начала 1-ой Мировой войны ее родители, вместе с другими русскими эмигрантами перебрались в Англию.
«А где же те липы, под которыми прошло мое детство?
— нет тех лип, да и не было никогда»
Помяловский



ПАРИЖ. МЛАДЕНЧЕСТВО.

Парк МонсурИ: мы, дети, играем на светлой песчаной дорожке. За аккуратной оградой аккуратно подстриженная трава, на которую ступать нельзя. Мама впоследствии неоднократно поминала, как мало французы заботятся о детях — в частности — негде играть в парках; дети хилые. «У ребенка должны быть ножки как тумбочки» — говаривала мама. У меня и были ножки как тумбочки (сохранилось фото). Съедала тарелку рисовой каши с маслом и сахаром и просила еще. «Хватит» — говорила мама. «Ну что, Вам жалко, дайте ей еще, ребенок просит!» — заступался знакомый Вася. «Посмотрите, кого Вы жалеете!» — жестокая мать показывала на толстуху дочь.
/Что за проблема аппетита? Почему? Только в России? Только у интеллигенции? Я ее никогда не знала, ни у себя, ни у своих детей. Судя по художественной литературе, ее нет ни в Англии, ни в Америке./
Ходила в детский сад. Я этого не помню совершенно, но сохранилась фотография. Потому что мама где-то работала, или потому что родители были сторонниками общественного воспитания — не знаю.
Сильнее всего запомнилось драматическое.
Сидим с мамой и папой за обедом. Взрослые прибавляют к еде горчицу, а мне не дают. Я, конечно, требую. «Маленькие горчицу не едят» — говорит папа. Но я все-таки требую (что за характер!). «Ну, так помни — ты сама просила! Высунь-ка язычок!» и на язычок мне намазывается немного горчицы. Я забралась под стол и ревела. Очень обидно было, что не на кого обижаться: сама напросилась! (Педагогика!)
На лестнице просунула голову сквозь перила, а назад втянуть не могла (эффект стрелы). Помню, папа бледный подбегает с пилкой и осторожно подпиливает (с разрешения хозяйки!) перила у самой моей шеи. Ух!
Самое страшное — первая в жизни поездка в трамвае. Длинные сиденья вдоль боковых стен, лицом друг к другу. Напротив нас — семья с девочкой в синем бархатном пальтишке с капором. Трамвай дребезжит, все спокойно. Но вот я забираюсь коленями на сиденье, чтобы посмотреть в окно. Ужас! Из-под трамвая с огромной скоростью убегает булыжная мостовая. Вот-вот она кончится, и мы рухнем в бездну, в ничто. Я поднимаю крик. Меня кое-как утихомиривают, сажают, все спокойно. Но снова я взбираюсь смотреть в окошко, снова вижу ужасное зрелище, снова кричу. Меня стыдят: вот девочка в синем капоре не кричит. Как несправедливо! Ведь она больше меня. И кроме того не смотрит в окно...
Начала говорить только в 2 года. Посадили меня за стол и я вдруг заговорила — сразу и без умолку. Помню, как катала любимую куклу в колясочке и упала, опрокинув колясочку. Я плакала и какие-то взрослые меня утешали, не понимая (глупые!), что я плакала не о себе, а о кукле.
Август 1914 года. Война! Папа, по случаю моего рождения бросивший было курить, снова начал. Мама (если я правильно поняла ее слова, сказанные многими годами позже) сделала аборт.
Папа (латыш, блондин) пошел в лавочку. Там его приняли за немца, отказались отпускать товар, чуть не побили, вернулся с пустыми руками. Мама (жгучая брюнетка — средиземноморский тип) сбегала в лавочку и устроила там скандал с полным успехом.
Летом 1914 года (мне было неполных четыре года) я прочитала свое первое слово: я сидела на коленях у отца, он читал русскую газету; в газете одно слово было выделено огромными буквами. Я ткнула в него пальчиком — «Что это?» «Это — слово «ВОЙНА» — ответил папа. На другой день уже новая газета, и опять то же слово, я его узнала сразу. «Папа. Опять война!» — закричала я радостно. Так началась для меня грамотность.
Не знаю, почему было нельзя оставаться во Франции: то ли могли интернировать, то ли мобилизовать, то ли выдать России... В общем, русская эмиграция подалась в нейтральную Бельгию.
Пляж, море... Нанизывание бисера...
О Бельгии лета 1914 года я через десятки лет слышала любопытный рассказ Владимира Ивановича Позина. Был он тогда молодым журналистом. Встретив случайно на улице главу правительства Вандервельде, воспользовался случаем, чтобы взять интервью; спросил, можно ли ожидать вторжения германских войск — нарушения бельгийского нейтралитета. «Ни в коем случае!» — воскликнул Вандервельде, — «бельгийский нейтралитет будет соблюдаться!» А между тем до германского вторжения оставались считанные дни...
Как только германская кайзеровская армия пересекла границу, нарушив нейтралитет Бельгии, и двинулась на Брюссель (или еще раньше — в ожидании этого?) находящиеся в Бельгии русские эмигранты кинулись через Ла-Манш в неприступную Англию. Как-то была организована эвакуация по-видимому всей эмигрантской русской колонии; во всяком случае на пароходике нас было очень много. Помню это первое в жизни морское плавание: пароходная палуба, взрослые сидят на корзинах и сундуках, мы дети бегаем, дивимся на огромные белые дымовые трубы, на толстые белые столбы с раструбами, которые нам объяснили непонятным словом «вен-ти-ля-тор», на загадочное машинное отделение, где в темной глубине ритмично вращались тяжелые маслянистые ходуны и стоял странный, ни на что не похожий запах... Эта эвакуация (моя первая эвакуация от немцев) была для меня сплошным праздником.