Литклуб

ВАЛЕНТИН ГЕРМАН К 400-ЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ АКТЁРА УИЛЬЯМА ШАКСПЕРА («ШЕКСПИРА») И К 390-ЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ ФИЛОСОФА ФРЕНСИСА БЭКОНА (ПРЕДПОЛАГАЕМОГО «ШЕКСПИРА»-АВТОРА) О ЛИЧНОСТИ ШЕКСПИРА-АВТОРА Этой темы я уже коснулся однажды в печати, вступив в публичный спор с шекспироведом Ильёй Гилиловым, попытавшимся пропагандировать и защищать в нашем российском шекспироведении так называемую «рэтлендианскую» версию авторства шекспировских произведений. Я ответил Гилилову моей книгой на его книгу «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса». Моя же книга называлась «Портрет Шекспира, или Личное дело Фрэнсиса Бэкона». То-есть, я противопоставил гилиловской («рэтлендианской») гипотезе мою – «бэконианскую». Сама эта гипотеза была, естественно, не моя, а тоже лишь поддержанная мною, но она была, так мне кажется, довольно оригинально обоснована (впротивовес гилиловской версии) – обоснована посредством событийного и психологического моделирования вероятных жизненных событий с опорой на театральную методику событийного (логического и психологического) анализа пьес, т.е. – на метод, взятый из психологической режиссуры. Идея моей концепции, состоявшая в предположении, что «Шекспир» и Шакспер-актёр – это д в а человека, дуэт автора и исполнителя его произведений на сцене, и что вторым человеком, скрывшимся под псевдонимом «Шекспир», является Фрэнсис Бэкон, пришла ко мне после прочтения названной книги И.Гилилова в ноябре 1997 года. Книга м о я вышла в свет в 2002 году. Но и сегодня – в начале лета года 2005-го – я продолжаю ощущать её (вот эту мою версию) чрезвычайно убедительной. Убедительной не в качестве научно доказанной исторической фактуры, а в качестве такого предположительного (но – основанного на внутренней логике известных фактов) построения, которое само говорит за себя и которое приобретает – в силу своей целостности и внутренней жизненной обоснованности – некий эффект самоочевидности (или аксиоматичности, что ли). Во всяком случае, она, не являясь документально доказанной, требует, чтобы её не просто отметали, а аргументированно опровергали, как любую научную гипотезу. Реакция чита телей на мою книгу была достаточно разной, но практически все отмечали то обстоятельство, что читать книгу интересно, что она хорошо написана и увлекательна. Уже это для меня, безусловно, приятно, но я должен заметить, что более высоко качество моей книги оценивали профаны в собственно шекспироведении, т.е. – те люди, которые не обладали профессиональными знаниями в этой области. Специалисты же помалкивали, либо вскользь говорили о том, что в моей книге много всяких фактических ошибок или неточностей, что превращает её в роман, а на серьёзное исследование она не тянет. Хотя, говоря уж совсем строго, все те неточности, которые там есть, они не мои, а взяты из тех источников, откуда я переписывал факты (не будучи специалистом по шекспировской эпохе). Мне же было ясно, что и до специалистов по Шекспиру пока что не доходит то наиболее существенное и важное в моей книге, что является для них незнакомым, не своим, лежащим в плоскости каких-то других специальностей, чем те, которыми они непосредственно владеют. Дело в том, что все нынешние специалисты по Шекспиру являются по своей подготовке и по своему научному опыту л и т е р а т у р о в е д а м и или историками литературы. Они понимают только те методы и те подходы, которые свойственны литературоведению и истории литературы, но им чужды всяческие в е р о я т н о с т н ы е п о с т р о е н и я, они не отличают их от просто фантазий и домыслов, не могут применить сюда какие-либо критерии научной «весомости», что ли. Недавно мне довелось всё-таки побеседовать с одним из достаточно серьёзных специалистов в области профессионального шекспироведения – Борисом БОруховым (который живёт уже давно в Израиле и занимается по жизни компьютерами, переведя свою прежнюю профессию литературоведа, как он сам выразился, в категорию хобби). Тем не менее, он сделал недавно очень важное конкретное открытие (хотя оно и лежало как бы на поверхности и было попросту вспоминанием случайно забытого или – как на это посмотреть – повторной находкой случайно потерянного), открытие, что называется, под корень подрубившее «рэтлендианскую» концепцию Гилилова. Концепция Гилилова, состоящая в предположении, что под именем «Шекспир» писали его произведения два человека – граф Роджер Мэннерс Рэтленд и его жена Елизавета, урождённая Сидни, построена почти всецело на другом, столь же рискованном, предположении: что загадочный так называемый «Честеровский сборник», изданный в Лондоне как будто бы в 1601 году и имеющий название, которое можно во избежание кривотолков перевести описательно как «Трагическая жертва любви» («The martyr of love» или «Love\s martyr», где при переводе слова «martyr» – «мученик» – желательно избежать определённого рода или пола: «мученик» или «мученица»), был, дескать, мистификацией. По предположению (догадке?) Гилилова, он был на самом деле издан гораздо позднее – году в 1612 или даже 1613 – и посвящён смерти любящей супружеской пары – графа Рэтленда и его жены, последовавшей в 1612 году. Вот такая попытка дополнительно обосновать старую «рэтлендианскую» гипотезу. То, что содержание этого сборника как бы зашифровано, – это факт. Создатели его вполне очевидно хотели скрыть от властей именно то, кому посвящено это пышное и проникновенное погребальное оплакивание, составляющее главный смысл сборника. Речь в нём идёт как будто бы о двух любящих, умерших одновременно (они зашифрованы условными именами – Феникс и Голубь). И вот Гилилов, не видя в начале ХУII века в Англии ни одной такой двойной супружеской смерти, кроме смерти Рэтлендов, предположил, что сборник этот посвящён смерти именно Рэтлендов, а его дата издания – 1601 год, – помещённая на титуле, является лишь частью мистификации и сознательного сокрытия имён адресатов этого реквиема. Значимость самого реквиема, собравшего в сборнике всех лучших поэтов эпохи, заставила его (Гилилова) предположить, что погибшие супруги и были такой яркой звездой времени, как сам Шекспир, а присутствие имени Шекспира в числе авторов произведений сборника (казалось бы, невозможное, если оплакивается в нём сам Шекспир) объясняется тем, что представлявший и как бы загораживавший собою этого тайного автора актёр Шакспер («Шекспир») был ещё жив и должен был и сейчас, после смерти авторов, загородить и погрузить в тайну их истинные имена. Правда, при этом получается, что поэма, опубликованная в этом сборнике под именем «Шекспира», «Феникс и Голубь» принадлежит перу не «Шекспира», а самого актёра Шакспера (или кого-то ещё из друзей и сотрудников покойных авторов, – Флетчера или кого другого). Но Гилилова такое допущение не смутило. Действительно: чего смущаться? Уже столько всякого допущено!.. Допущением больше, допущением меньше – это дела не меняет. Так вот, Борис Борухов обнаружил – и не где-то в потайных и неразобранных до сего времени архивах шекспировской эпохи, а среди старых публикаций шекспироведов – сведения о том, что один из современников Шекспира – шотландский поэт средней руки Уильям Драммонд, известный благодаря тому, что он оставил потомкам свои «Разговоры с Беном Джонсоном» (ценнейший исторический документ эпохи), собирал у себя в Шотландии библиотеку и, при этом, записывал по годам приобретаемые и прочитываемые им книги. Сохранилось несколько таких списков книг, в одном из которых – за 1606 год – указан и наш злополучный сборник «The martyr of love» («Трагическая жертва любви»). В остатках его библиотеки или в её каталогах самой книги нет, но вот в списке она упомянута: читал, дескать, У.Драммонд данную книгу именно в 1606 году. Борухов, естественно, не ограничился старыми публикациями, запросил из британских архивов факсимильные копии подлинников Драммонда. Всё подтвердилось. Стало быть, данная книга (даже если бы она была читана Драммондом не в типографском издании, а лишь в подаренной ему кем-то из соавторов сборника рукописи) была написана во всяком случае не позднее 1606 года, но никак не после смерти супругов Рэтлендов в 1612 году. Стало быть (и это в научном смысле бесспорно), её содержание не может быть посвящено смерти Рэтлендов, но однозначно посвящено смерти кого-то другого*. Это значит, что концепция (а вернее – гора из всевозможных предположений) Гилилова бесповоротно рухнула для науки. Я присутствовал на докладе Б.Борухова в Москве об этой его находке. Это было на заседании общественной Шекспировской комиссии в ИМЛИ, куда был приглашён и И.Гилилов, но он не появился. Я получил также в подарок от докладчика ксерокс с его статьёй на эту тему в «Иерусалимском журнале» на русском языке. Да, это открытие безусловное. И оно уничтожает тот «вклад», который Гилилов хотел внести в шекспироведение, подкрепив своими оригинальными аргументами «рэтлендианскую» гипотезу. Но саму «рэтлендианскую» гипотезу личности «Шекспира» это открытие, конечно, не уничтожает. Оно для этого недостаточно. Собственно говоря, «Честеровский сборник» – «Честеровским сборником», а «рэтлендианская» гипотеза, если не идти за Гилиловым,– сама по себе. С этим сборником она напрямую не связана. Так вот, я спросил у Б.Борухова, как он относится к м о е й книге (а он её читал, и это было мне заранее известно). Я увидел, что он воспринял её скорее как роман, который хорошо читается, даже поразился, как можно было написать такую определённую концептуальную книгу, столь мало прочитав научной литературы по всей сумме затронутых в ней вопросов. Он сказал даже, что ему кажется (может быть, ему так представлялся реальный объём работы при написании такой книги), что я совершил «подвиг», написав эту книгу. В остальном, было ясно, что он считает мою книгу безусловно ненаучной, непрофессиональной, дилетантской, т.е. – не имеющей отношения к шекспироведению, как к науке. Но – по-своему замечательной. Вот и всё. При всём том, он, как мне показалось, п о н я л, что я пытался построить некую психологическую реконструкцию времени и жизни конкретных людей, используя режиссёрскую технологию анализа и построения жизненных ситуаций! Но ему, вероятно, казалось, что такого рода процесс относится не к научному моделированию, а к сугубо романному творчеству. Во всяком случае, я остался с этим впечатлением от нашего разговора, происшедшего на следующий день после его вышеупомянутого доклада в ИМЛИ. Ну, что ж? Ларчик-то, может быть, и просто открывался, но не всякий спец догадывался его просто взять и открыть. Значит, нужно время, нужна гораздо большая образовательная широта. Узкие специалисты воистину порой не видят «слона» рядом с «козявкой» и лезут в «щель», не замечая широко распахнутых «ворот». Но вот что ещё сказал тогда Борис Борухов, касаясь темы личности «Шекспира». А он, как я понял, был в курсе практически всей новейшей периодики на эту тему, опубликованной за последнее время на Западе по-английски (что для меня очень важно, так как сам я по-английски – увы! – свободно не читаю). Кстати, этому обстоятельству он тоже очень удивился, имея в виду то, что ведь я перевожу сонеты Шекспира и т.д. Да, перевожу – со словарём… Но это не требует от меня свободно читать или говорить на современном английском. Узкий специалист этого не понимает, как не понимает и того, что можно работать научно и строго на каком-то ином уровне конкретизации проблем, на более высоком или более низком «этаже» абстракции (если так можно выразиться). Меня же, признаюсь, удивило это его удивление. Так вот. Он сказал, что, перелопачивая всю массу литературы по всем гипотетическим версиям относительно личности «Шекспира», он несколько раз менял _____________________________________ * Я в своей книге выдвинул версию, что сборник «Трагическая жертва любви» посвящён памяти сожжённого на костре в Риме в 1600 году Джордано Бруно (жившего в первой половине 80-х годов XVI века в Англии), а сдвоенность образов «Голубя» и «Феникса» символизирует связь между Бруно и Истиной, за утверждение которой он погиб. свои предпочтения и свою личную позицию в этом вопросе (по мере, как я понимаю, знакомства с теми или иными аргументами исследователей) и сейчас стал опять склоняться к традиционной версии о стратфордском Шакспере, хотя, в принципе, как он считает, если рассматривать всех имеющихся кандидатов в «Шекспиры», то сегодня мы должны, в любом случае, остановиться только на двух, отбросив всех прочих, а именно – на стратфордском Шакспере и на Бэконе. – Почему? – спросил кто-то из присутствовавших. – Только они двое точно были гомосексуалисты, – ответил Борис.– А это обстоятельство – увы! – сегодня признано (или – должно быть признано) обязательным для такого выбора. Я напомню читателю (особенно, если он ещё не читал моей книги «Портрет Шекспира, или Личное дело Фрэнсиса Бэкона»), что я в ней остановился как раз на этих двух кандидатурах, но не стал выбирать м е ж д у ними, а взял их в д в о ё м: уж коль скоро они гомосексуалисты, то я и создал из них тандем*, некую систему сотрудничества под единым псевдонимом, когда Шакспер превратился в «Шекспира» и закрыл собою обоих! – Но почему же, всё-таки, вы из этих двух склоняетесь выбрать Шакспера? – спросил я. – Почему не Бэкона? – А вы перечитайте его эссе «О любви», – ответил Борис. – Это в его «Опытах и наставлениях». Ну, и что? – А он там филистёр… или – филИстер… уж не знаю, как правильно по-русски. – Хорошо, – ответил я. – Перечитаю… И вот я перечитал… Вы знаете: меня в очередной раз просто подавила громада авторской личности. Филистёр**?.. Филистёр – это ведь что-то мелкое, что-то ничтожное, крошечное (по-немецки «Der Philister» – «обыватель»). Как же может быть «обывателем» м ы с л и т е л ь ?! Это – в принципе несовместимо! Перед нами – очевидная громада! Как можно этого не ощущать, не видеть? Не понимаю… Вообще, говорить о великом мыслителе, что он – пусть хотя бы лишь в чём-то одном, с какой-то одной своей стороны – филистёр, обыватель, – очень рискованно. Хотя… утверждал же кто-то из марксистов (то ли сам Маркс, то ли Ленин), что Гёте, мол, – «безнадёжный филистёр». Не вообще, конечно, не в целом, а в чём-то частном, локально содержащемся внутри его главного, великого. Меня эта мысль, помню, всегда как-то царапала и отвращала: как это Гёте, плоть от плоти «штурм-унд-дранга» («бури и натиска»), гений, может быть – с какого-то одного боку – пошлым обывателем?.. Не знаю, не укладывалось в голове. А тут – и это как-то очень похоже – находят (вот так же отчасти, с какого-то одного боку) филистёром, обывателем великого Бэкона… Какая-то подозрительная это похожесть – в попытке найти у гения этакую «Ахиллесову пяту»… На это, кстати, очень хорошо ответил когда-то Пушкин. Помните? Он писал, что вот, дескать, толпа очень любит всяческие мемуары известных людей, прямо упивается ими, ища в них всевозможные мерзости, чтобы – за счёт этого – утвердить, оправдать самих себя. ______________________________________________ * Это, конечно, не наука, а только лишь догадка, но наука – благодаря этой догадке – получает возможность более точного выбора направления своих исследований. Ведь такую догадку с т о и т проверить. ** Ф и л и с т ё р – я предпочитаю употреблять это слово в таком, русифицированном, его виде, когда оно почти не ощущается каким-то чуждым, иностранным. – Смотрите, – говорят они, – он мал, как и мы, он – мерзок, как и мы!.. «Врёте, подлецы! – отвечал Пушкин. – Он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе!..». Что он имел в виду? Как это – «иначе»?.. Я думаю, что тут речь идёт не столько о различии по с у т и, сколько по м а с ш т а б у (по личностному масштабу). Оказывается, такое различение не формально количественно, а тоже качественно. Здесь (как по гегелевской диалектике!) количество каким-то образом «переходит в качество». Чтобы это уразуметь, полезны самые конкретные, самые наглядные примеры. Даже – вот такие… Я помню, какое у меня было ощущение, когда я летом 1979 года впервые увидел с моря Карадаг – вблизи, с расстояния в несколько десятков метров!.. Тогда ещё не было там (в восточном Крыму) заповедника, и прогулочные катера шли в максимальной близости от вулкана. Они это делали специально, чтобы произвести впечатление на туристов. С тех пор увидеть и пережить то же мне не удавалось: теперь катерам не разрешается приближаться к подножию Карадага ближе, чем на несколько километров. Заповедник! А тогда… Выходящая из моря – гибкая, как волна, но – навеки застывшая – стена бурого вулканического камня поднималась отвесно вверх и заслоняла небо, как бы наваливаясь на катер, нависая над ним своими каменными, гигантскими всплесками… А он, катер, урча мотором, рвался вдоль неё, огибая неохватный апокалиптический объём!.. Параболические каменные волны, перевёрнутые на 90 градусов в вертикальную плоскость, как бы жили – от движения самого катера – и двигались непостижимым, сатанинским а н т и м о р е м, стремясь догнать его, может быть – перевернуть, потопить… Это было и страшно, и восхитительно грандиозно (похожее чувство я испытал когда-то в узкой «теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле…»). Конечно, тут всё дело в очевидном перепаде масштабов. В своё время Н.Г.Чернышевский в своей знаменитой диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» писал: «Возвышенное есть то, что гораздо больше всего, с чем сравнивается нами. Возвышенный предмет – предмет, много превосходящий своим размером предметы, с которыми сравнивается нами; возвышенно явление, которое гораздо сильнее других явлений, с которыми сравнивается нами. Монблан и Казбек, – продолжает Чернышевский, – величественные горы, потому что гораздо огромнее дюжинных гор и пригорков, которые мы привыкли видеть…». И так далее (прерву здесь цитату). Чувство возвышенного порождается в нас самим созерцанием, ощущением вот этого перепада масштабов в окружающих нас явлениях. Мы, может быть, ничего при этом не соизмеряем, не идём от рассудка, мы просто этот перепад чувствуем и трепещем от этого ощущения. Но ведь и в е л и к а я м ы с л ь столь же очевидно возвышенна! И перед нею обыкновенный ум, казалось бы, должен аналогичным же образом затрепетать… Однако, как часто в одном только этом случае отнюдь не трепещет заурядная душа, а остаётся бесчувственна и равнодушна. А всё потому, что она не видит, не слышит, не ощущает очевидного перепада масштабов – в её собственном мышлении и в мышлении гения. Это бывает не только перед интеллектуальным текстом, но и перед шедеврами искусства: перед симфонией, картиной, поэтической строфой… Для того, чтобы заурядная душа и заурядный ум при виде чужой могучей мысли или чужого гениального произведения затрепетали, нужно воспринять, ощутить этот перепад масштабов между самим собой и гением. А если нет такого органа, чтобы ощутить, значит – всё это для данных людей просто не существует. Это для них невидимо, неслышимо, неощутимо. И тогда доказывать, например, что мысли Бэкона о любви суть могучие мысли, безусловно и очевидно превышающие масштаб мышления рядового человека, бессмысленно. Когда-то, лет двадцать назад, когда я ещё служил в одном советском ведомстве по делам культуры, мы пытались с коллегами-математиками разработать и внедрить в практику метод числового выражения силы эстетической реакции человека на искусство. Это отдельная специфическая тема, и я её не могу и не буду здесь подробно излагать, но – понимаете, в чём суть? Чиновники от искусства были не в состоянии просто лично увидеть и оценить перепад масштабов между творениями разных художников. И им был нужен какой-то объективный инструмент для этого. Им было нужно поэлементно обсчитать свою оценку сложного произведения искусства, помножить её на коэффициент и только потом увидеть – по числовому итогу этого обсчёта, – что это произведение гениально. А другое – заурядно. Иначе они ошибутся и п е р е п у т а ю т гения и бездарность!* Вот такие чиновники руководили у нас тогда искусством. Впрочем, и сейчас их вряд ли меньше. Это не значит, что я считаю такой математический метод в принципе вздорным и ненужным. Нет, он необходим, потому что надо же хоть как-то достучаться до глухих, слепых, бесчувственных людей, хоть как-то дать им понять, что между чем-то и чем-то существует, оказывается, колоссальная, существеннейшая разница. Может быть, хоть тогда, хоть через посредство такого рассудочного понимания они проникнутся трепетом перед возвышенным! Могу привести в подкрепление вот этой моей позиции ещё одну цитату: на этот раз из Ф.М.Достоевского (из 3-й части «Бесов»): «…закон бытия человеческого, – пишет он, – лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться пред безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на которой он обитает… Друзья мои, все, все: да здравствует Великая Мысль! Вечная, безмерная Мысль! Всякому человеку, кто бы он ни был, необходимо преклониться пред тем, что есть Великая Мысль. Даже самому глупому человеку необходимо хотя бы нечто великое…». Это верно. Но для этого он должен ощутить дистанцию между собой и великим. Увы, – это не всегда бывает. Особенно (не скажу «страшно», чтобы не оперировать сплошными эмоциональными категориями, но…) деструктивно, тормозяще для прогресса, когда вот этого чувства, этого личного ощущения, этой способности схватывать, фиксировать многократный перепад масштабов начисто лишены специалисты в области гуманитарных наук. Они же ведь считают себя у ч ё н ы м и, что-то такое познающими и объясняющими! Но как же могут они что-то понять и объяснить другим людям, если они сами (пока им не помогли своими прикладными методами настырные математики) не видят и не ощущают очевидный перепад масштабов своих гуманитарных явлений – объектов своего изучения?! И что же это тогда за н а у к а ?! Р а з л и ч е н и е м а с ш т а б о в – это, извините, область не сугубо личная, индивидуальная, это область общая, и она должна быть доступна науке. В случае с Фрэнсисом Бэконом – для меня это очевидно – ф и л и с т ё р о м объявляют гения современные филистёры, чтобы не принимать всерьёз его мудрость и его прозрения. Так им удобнее. Так им проще ощущать самих себя интеллектуалами. Если читать эссе Бэкона «О любви» глазами обывателя, спуская, стаскивая его могучую мысль на обывательский, филистёрский уровень (не понимая того, что гений анализирует не просто свой личный человеческий опыт, но совокупный опыт в с е г о ______________________________________ * «Кто умеет измерять ум и талант? Никто. Но когда им нет края, нет границы, мы это сразу видим, это бросается в глаза. Общение с такими “бескрайними” умами оставляет впечатление волшебное, почти мистическое – они проникают как бы в глубь вещей…» (Н.А.Толстой – академик-физик Никита Алексеевич Толстой, сын писателя Алексея Толстого, – «Литературная газета» от 1. 05. 1985 г., стр.13). ч е л о в е ч е с т в а), то, наверное, можно сплеча объявить Бэкона пошлым филистёром. Наверное… Я сам не пробовал его читать так, не знаю. Во всяком случае, тогда необходимо показать в споре с ним свою собственную интеллектуальную, личностную мощь и высоту. Надо – так сказать – п е р е п л ю н у т ь в е р б л ю д а ! Не оказаться бы только при этом крыловской лягушкой, что хотела раздуться до величины вола. Для пущей убедит ельности приведу, всё же, хотя бы одну цитату из самого Бэкона: «Плохо говорит Эпикур: «Satis magnum alter alteri theatrum sumus» – как будто человек, созданный для созерцания Небес и всех благородных предметов, не должен делать ничего, как (только – В.Г.) стоять на коленях перед маленьким идолом и быть рабом, не скажу, низменных желаний (подобно животным), но (собственного – В.Г.) зрения, которое было дано ему для более возвышенных целей». Да-да, это относится как раз к любовной страсти и – как будто бы – отвергает (или принижает) её… Но… давайте вдумаемся в этот текст. Прежде всего, нам придётся максимально точно перевести цитату из Эпикура (а точнее – из СЕнеки, потому что Бэкон цитирует здесь Эпикура в передаче Сенеки, который в одном из своих писем излагает мысль грека Эпикура по-латыни). Итак, переводим с латыни. Ищем сначала глагол. Вот он: «sumus». Это значит: «мы являемся». Чем мы являемся? «Magnum...theatrum» – «великим…театром» (или: «обширным… нескончаемым… театром»). «Alter alteri» – значит: «друг для друга». А что такое «satis»? Это наречие, которое значит: «достаточно». «Non satis» – «не достаточно». Надо учесть, что «satis» – это такое наречие, которое часто бывает именной частью сказуемого: «satis est» («этого достаточно» – очень известное выражение). В каком же качестве это слово присутствует в данной фразе? Относится ли оно просто к сказуемому «sumus»: «Мы в д о с т а т о ч н о й м е р е являемся великим (обширным) театром друг для друга»? Не очень вразумительно, не правда ли? Относительно превосходной степени («великий театр») нелепо указывать такое ограничение, как «в достаточной мере». Или оно выступает здесь в функции этакого самостоятельного, дополнительного сказуемого, от которого «sumus» зависит? И там просто опущен служебный глагол?.. То-есть, эта зависимость такова: «Satis e s t, quod sumus...» («Достаточно того, что мы…»). Тогда перевод будет звучать как-то так: «У д о в о л ь с т в у е м с я ж т е м, что мы являем собою нескончаемый театр друг для друга»*. Примерно так. А теперь спросим себя, насколько эта фраза передаёт существо философии Эпикура?.. В чём смысл жизни для Эпикура и его последователей – «эпикурейцев»? Жизнь с а м о ц е н н а, она важна своей полнокровной полнотой, ценна сама по себе! Мы купаемся в ней и наслаждаемся её чувственностью… Никакой другой (более важной, чем сама жизнь) цели у неё нет и не должно быть! Она – самодостаточна. Что нам нужно от других людей, среди которых мы живём? В лучшем случае, мы наблюдаем, как они проявляют себя перед нами, рядом с нами. Они создают для нас дополнительное ___________________________________________________ * Кстати, в том академическом, заметьте, издании, по которому я цитирую тут Ф.Бэкона (Сочинения в 2-х томах под ред. А.Л.Субботина, т. 2, АН СССР, М., 1972 г., стр. 371), эта латинская фраза переведена неправильно. Она переведена так: «Каждый из нас для другого являет великий театр». И всё. Наречие «satis» оставлено попросту без внимания. Мысль Эпикура – за счёт этого – получилась совершенно абстрактной, не известно к чему относящейся и не известно что выражающей. Да ведь и не «каждый» является «великим театром»: речь идёт лишь о пространности, бесконечности этого всеобщего театра. чувственное благо – з р е л и щ е. Или – т е а т р ! И большего мы друг от друга ждать не должны. Этого (т.е. – вот этого в з а и м о н а б л ю д е н и я, в з а и м о з р е л и щ а, этого т е а т р а) для нас вполне д о с т а т о ч н о. Да это же самая суть, формула философии Эпикура!* Но Бэкон, как видно из приведённой цитаты, с этой-то эпикуровской формулой смысла жизни и н е с о г л а с е н. Он считает, что Эпикур не прав, говоря это (процитированное Бэконом): зря он это сказал, «плохо сказал». Почему – «плохо»? Потому, что – с точки зрения Бэкона – ж и з н ь ч е л о в е ч е с к а я н е с а м о д о с т а т о ч н а, а п о д ч и н е н а в ы с ш е м у с м ы с л у В с е л е н н о й. И – поэтому – дело человека на этой Земле не к р и в л я т ь с я друг перед другом, представляя некий театр, а исполнять своё высокое предназначение. Это принципиальный мировоззренческий спор! И вот – с точки зрения этого спора – л ю б о в ь ч е л о в е ч е с к а я (понимаемая, разумеется, вполне традиционно, как нормальная л ю б о в н а я с т р а с т ь) принадлежит к плоскости «эпикурейского», самодостаточного восприятия жизни и никак не лезет, не втискивается в систему человеческого служения высшим целям этого мира. Она проходит через человечество каким-то вторым, параллельным служению и подвижничеству, путём, увлекая за собой лишь б е с п л о д н ы е д у ш и, а гениев и титанов захватывая в свои сети лишь изредка и – тогда – м е ш а я им осуществлять высокую миссию их земной жизни.** Я понимаю, что такую позицию можно не разделять и отторгать её аскетический пафос, опираясь на свой личный эмоциональный и жизненный опыт, но воспринимать её не как с т и х и е б о р ч е с к у ю позицию, а как позицию о б ы в а т е л ь с к у ю (филистёрскую, т.е. – мелкую, тусклую, пошлую), – совершенно невозможно. Если говорить здесь об о т р а ж е н и и в о б щ е м своего, личного, индивидуального, то – да, это позиция человека, не нашедшего счастья в любви. Но разве такой человек всегда только мелок и эмоционально беден? Да нет, чаще всего – наоборот. Приведу ещё одну, вдруг мелькнувшую перед моим слухом, цитату из какого-то письма Ф.М.Достоевского: «Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить!». Вот вам ещё один «филистёр»! Пережив безнадёжную страсть, из-за тщетности которой ты был готов даже, может быть, покончить счёты с жизнью, перестрадав и, со временем, всё же излечившись от неё, начинаешь понимать, что, конечно же, она не стоила таких жертв и такого самоотречения. И это осознание правды приходит независимо от того, разочаровался ты или нет в том человеке, который был когда-то объектом твоей страсти, т.е. – разочаровался ты в нём или нет, как в л и ч н о с т и. Просто ты понимаешь, что внутри тебя сработал тогда какой-то естественный механизм, заложенный природой, точно так же, как бомба, которую закладывают и потом взрывают, чтобы уничтожить врага. Конечно, это уроки отрицательного (несчастного) опыта, но они тем более убедительны. Несчастье в любви заставляет порой человека прозреть, счастье – зачастую ослепляет его. _____________________________________________ * Читаем об Эпикуре в марксистском «Философском словаре» под ред. И.Т.Фролова (М., Изд. полит. лит., 1986, изд.5-е, стр. 568): «Познание имеет целью освободить человека от невежества и суеверия, страха перед богами и смертью, без чего невозможно счастье. В этике Э. обосновывает разумное наслаждение, в основе к-рого лежит индивидуалистический идеал уклонения от страданий и достижения спокойного и радостного состояния духа. Наиболее разумным для человека является не деятельность, а покой, а т а р а к с и я …». ** «Когда человека терзают муки неразделённой любви, то всякое занятие, требующее внимания и каких-то усилий, кажется ему невыносимой обузой» (С т е н д а л ь, «Пармская обитель»). Возвращаясь к моему спору с Борисом Боруховым о масштабе личности Фрэнсиса Бэкона, я хочу сказать вот что: мне и ранее неоднократно приходилось читать и слышать от разных людей, претендующих быть специалистами в какой-то конкретной области истории философии или в конкретной области истории искусства, что Фрэнсис Бэкон – ну никак не мог быть (ни под какою маской, ни под покровом какой-либо тайны) реальным Шекспиром-автором, потому что он – сухарь, рассудочный зануда и, в общем, в конечном счёте – филистёр. А Шекспир-автор – разумеется, абсолютная противоположность этому. Вы поняли теперь, читатель, что этот аргумент (этот якобы несокрушимый и категорический аргумент) покоится-то на элементарной глухоте самого говорящего, самого утверждающего это, но не умеющего различить очевидный перепад масштабов в тех объектах, которые он изучает? Причём, вот это неразличение масштабов относится у таких узких специалистов не только к Бэкону, как философу, но и к Шекспиру, как драматургу! Они – на самом деле – и Шекспира-драматурга тоже видят и ощущают в каком-то плане ф и л и с т ё р о м! Не в плане, в отличие от Бэкона, жизнелюбия и чувственного богатства, а в плане к у ц е с т и и этого жизнелюбия, и этой чувственности. Да, они думают, что Бэкон беднее Шекспира в плане жизнелюбия, полнокровия и т.п. Но они не видят, например, того, что Шекспир бесконечно богаче всех остальных драматургов интеллектуальной насыщенностью своих пьес, что он безусловно превышает д о п у с т и м у ю м е р у и н т е л л е к т у а л ь н о с т и драматургии, приемлемую для любого, самого интеллектуального просто драматурга! Они, как персонаж известной басни, который не заметил среди букашек слона, не видят того, что Бэкон и Шекспир – это два равновеликих гиганта-мыслителя, которые, поэтому, вполне совместимы и по масштабу, и по смыслу их интеллектуального поиска. Совершенно случайно я услышал по «Радио России» в передаче Ильи Бузукашвили «Великие европейцы» рассказ о Шекспире и в нём цитату, мне не знакомую и поразившую мой слух. Цитата такая (в незнакомом мне русском переводе из какого-то произведения Шекспира): «Как факелы, нас Небо зажигает – Не для того, чтоб для себя горели…». Откуда это? Увы, вспомнить не могу, а разыскивать по всему собранию сочинений Шекспира – труд для меня сейчас неподъёмный. Как-нибудь в другой раз. Но – обратите внимание – какое необычайное совпадение с воззрением на смысл человеческой жизни философа Бэкона: «…человек, созданный для созерцания Небес и всех благородных предметов… не должен… стоять на коленях перед…идолом и быть рабом… зрения, которое… дано ему для более возвышенных целей»! Я чётко сознаю, что я не являюсь шекспироведом-исследователем. То-есть, я не работаю с конкретными историческими документами и не слежу за всем потоком международных публикаций в этой области. У меня на это нет ни сил, ни времени. Я занимаюсь ещё многими другими вещами. Но я призываю шекспироведов, избравших именно это направление исследований своей основной профессией, проявлять чуткость и к смежным дисциплинам. Не замыкайтесь в своей профессиональной щели! Периодически оглядывайтесь по сторонам и смотрите, не стоит ли рядом с вашими дорогими «букашками» огромный и, в сущности говоря, очевидный и непререкаемый «слон». 18 – 22. 06. 2005 3. 07. 2005 4 – 11. 03. 2007