Литклуб

Ирина Сумарокова

        Домой! Лишнева будто ножом пырнули. Из последних сил он пролепетал:
        - А можно ждешь оштатьшя?
        - Увы..., - Серенький вздохнул и заметно подтаял по краям. - Лимиты исчерпаны. Наше обиталище того и гляди прорвётся. И тогда, ты, Мишенька, сгинешь в незаселённой пустоте, да и мы не уцелеем...
        - Никогда мы не свидимся более! – запереживал Витязь. – Как вернёшься, Клапан сразу сгорит от перегрузки...
        - Хватит хныкать, мужики! Чему быть, того не изменить! – вскричала русалка. – Выпьем-ка лучше на посошок Небесного шампанского!
        У каждого в руке очутился тончайший бокал, а в нём – небесно-голубое шампанское искрился многоцветными вспышками напиток небесной голубизны. Выпили все, даже малыши, а когда чокались – получилась грустная музыка. В тот же момент из-за реки донёсся столь же грустный многобокальный звон.
        - Заречные прощаются, - вздохнул Витязь.
        Шампанское подействовало. Лишнев развеселился. Он так смеялся, что из глаз потекли слёзы. Дети бросились вытирать ему лицо душистыми платочками. А когда он открыл глаза, вокруг оказалось темно. Впрочем, темнота почти сразу же растворилась в оранжевом свете майского предвечерья. Охранник уходил куда-то вбок. Нашкодивший удод снялся с шарообразной самшитовой кроны и полетел вслед за охранником.
        Ворота были открыты. Бурчал мотор такси.
        - С утра двинем на вещевой! – объявил Саня, забирая у Лишнева деньги. – Всё тебе купим. Начнём с майки. На твою стыдно смотреть, особенно надпись хороша: "Пацаны, я рокер!"
        - Тома в шеконд хэнде купила…
        - Удачная покупка: дёшево, но с шармом! – фыркнул Резаков и добавил разнежено:
        - А хорошо, что я с утра свининку запёк. Чувствовал: будем ликовать! Ну, Мишаня, как там, у богачей? – полюбопытствовал он.
        - Прошто офиш, - промямлил Лишнев.
        - Да ты нигде там не был! – вмешался таксист.
        Он вывернул стекло дверцы и нервно сплюнул на колесо едущей рядом иномарки.
        - Сменщик туда пассажира завозил. Всё, говорит, у них есть: и дача, и кляча, и тачки, и фигачки. Такую территорию отхапали, твари! Ничего... всё одно - хреново кончат! Вон, какую крепость навели, да от судьбы не укроешься!
        …Над стеной меж еловых веток суетились удоды, а выше, на уютном охристом небе, несмотря на присутствие солнца, уже намечалась луна. Её сопровождал Серенький. Он что-то держал в руках, а потом бросил вниз, и тут же небесные энергии растащили его на клочки. Маленький тёмный предмет, им брошенный, на миг скрылся за памятником Герою-Труженику, вернее за букетом из множества инструментов, который он прижимал к груди.
        Когда такси обогнуло монумент, в окно влетел чёрный бумажник и шлёпнулся Лишневу на ногу.
        - Ух, ты! – заорал таксист. – Менты за ханыгою гонятся!
        Отвлечённый уличным событием, таксист не заметил бумажника. Но Резаков заметил.
        - Наверно, тот ханыга бросил! От улик избавлялся...- шепнул он Лишневу, поднимая бумажник и пряча его в потайной карман своей куртки.
        Лишнев кивнул: что ж, пусть будет ханыга...
        В мастерской Резаков распотрошил столь нежданно обретённый бумажник. В нём оказалась приличная сумма денег и визитная карточка зубного техника.
        - Завтра, Мишаня, пойдёшь делать зубы, распорядился Резаков. - Здесь как раз хватит.
        В четыре руки они почистили и пожарили картошку, разогрели в духовке мясо, наполнили стопочки Саниной настойкой на полезных травках. Радостно поужинали.
        По стенам полыхали мощные резаковские лучи, а белые храмы на щедро положенной берлинской лазури наглядно воплощали понятие духовной чистоты.

       * * *

        Стрезикозин был раздражён: его офис сделали непригодным для пребывания. Ковролин затоптали, во всех углах набросали обёрточную бумагу, навоняли непросохшими красками. А как расшумелись! Стрезикозин и не представлял себе, что в Сабочаево-Чертанске столько живописцев.
        - Почему вы не берёте мою композицию? – басил жирный бородач. - Тут же всё, как у вас в объявлении! Поглядите, какое бесподобное качество! Я классический русский реалист! Одна моя лунная дорожка на тыщу баксов потянет! А русалка какая шикарная! Она ж с натуры писана!
        - Как это? – поднял брови Стрезикозин.
        - А так! – огрызнулся художник. – Женская часть – с супруги моей, а хвостовая – с карпа. Специально брал в отделе живой рыбы!
        - Нет, - отрезал Аверкий Кириллович.
        - Ну почему, почему? - бесился художник. С досады он ткнул углом рамы в свежеокрашенную стену.
        Стрезикозин поморщился. Он открыл было рот, чтобы прикрикнуть на вандала, но его уже затолкал в противоположный угол долговязый альбинос с горящими розовыми глазами.
        - Берите! – хрипло выкрикнул он. – Берите отечественный эротизм!
        Стрезикозин посмотрел и увидел карикатуру на своё видение: щуплый парень в свекольно-красном пальто опасливо трогал большущий свекольный же зад брюнетки. К её неэстетичным грудям пристроились два хилых мальчугана с пучками вороньих перьев на костлявых лопатках. Из ядовито-зелёной травы торчал рыбий хвост. Вокруг этой группы, задирая ноги на одинаковую высоту, плясали голые коренастые бабёнки.
        - Это что, варьете? – съязвил Стрезикозин.
        - Буржуй бездуховный! Тварь американская! – завизжал художник и, закатив глаза, принялся выпускать изо рта вспененные слюни.
        - Не обращайте внимания на этого мракобеса, он притворяется, - пред Стрезикозиным появился толстый, аккуратно причёсанный шатен. – Они все ремесленники. Я здесь единственный профессионал. Я создал модерн-версию на вашу тему. Название, знаете, какое?
        - Не знаю, - буркнул Стрезикозин.
        - "Концептуальная ночь". Тут, как видите, букет техник: коллаж, оригами, а изюминка всего – сама чернота, из которой в мозгу рождаются какие хотите образы.
        - Это ж просто мятая черная бумага! – возмутился Стрезикозин. - Вы что, за идиота меня принимаете? Забирайте свой мусор – и до свидания! Это всех касается!
        Он распахнул дверь и чуть не сбил с ног Галину Петровну, которая как раз вносила картину Лишнева. В кремовом бизнес-костюме она выглядела, как дочь богача, посещающая службу лишь затем, чтобы все восхищались её способностями. Сквозняк всколыхнул легкие волосы. Открылся безупречный овал лица и розовые полупрозрачные ушки. Стрезикозин взглянул и понял: пред ним единственный вариант женской красоты, пробуждающий в нём и умиление, и страсть.
        На картину он даже не взглянул.

        * * *

        Прошёл год.
        Стрезикозин и Омутянская жили теперь вместе. И до того полюбилась Аверкию Кирилловичу Галина Петровна, что он взял и осуществил почти все её мечты. Правда, "Роллс-Ройсов" он ей не приобрёл, чтоб гусей не дразнить, да и дорого, но "Мерседесы" – чёрный и белый – она получила. И галерею получила. Ей для этого Стрезикозин заказал европристройку. к стене со стороны Площади Политического просвещения. Здесь выставлялись только произведения Михаила Лишнева и только на тему Большой картины.
        Причина, по которой Омутянская избрала именно этот арт-объект, была ей самой не до конца понятна. Правда, с Большой картины началось её личное и профессиональное счастье. Но одного этого сентиментального соображения было б недостаточно: дело есть дело, и ей, специалисту по блистательному Карлу Брюллову, не могла импонировать безвкусная самодеятельная мазня. Но происходило нечто паранормальное: Большая картина почти физически втягивала её в себя, а примитивный рыжий свет в лишневских избушках побуждал её капризные губы растягиваться в умильной улыбке. С тех пор, как внутренний голос привёл в порядок её жизнь, Галина Петровна стала считаться с паранормальными вещами. Отбросив здравый смысл, она сделала ставку Лишнева.
        Залы драпировал чёрный бархат. На его фоне, при соответствующей подсветке, картины казались окнами, раскрытыми в беззаботную сказочную жизнь.
        …В листве ивы возлежали витязь и русалка, а крылатые детишки украшали кувшинками его голову и её хвост.
        Сюжет этой новой вариации Большой картины придумала сама Омутянская. И не ошиблась. Картину быстро приобрели, несмотря на вопиющую безвкусицу. Следующую работу Лишнева купили в пару к первой. На ней все жители Большой картины играли в жмурки; Серенький повязал шарфик на лик луны, чтоб и она приобщилась к забаве.
        …Потренькивая тоненькими браслетами с магической символикой из арсенала Симоны, Галина Петровна разъясняла состоятельным сабочаевцам, что без картины из её галереи их быт лишен престижности. Омутянскую слушали благосклонно, потому что она была и шикарная, и культурная женщина: таких в Сабочаево-Чертанске давно не видели.
        На открытие галереи Галина Петровна, по недомыслию, пригласила подруг и маму. Подруга Лера, школьная учительница рисования, которую Омутянская, работая у Богатенького, одела с ног до головы, ляпнула при всех:
       - Как ты ещё, Галка, гуашь от масла отличаешь после поломойной поденщины?
       А подруга юности, Зинок, сожительница алкаша с Мыловарки, воскликнула и, конечно, при всех:
       - Умеешь ты, Омутянская, мужиков потрошить!
       Мама тоже не преминула публично бросить в неё камень:
       - Здесь богато, но я не вижу искусства! – громогласно заявила она.
       "Какой эксперт нашёлся! - про себя огрызнулась Галина Петровна. – А то я сама не понимаю!"
       От этих неприятностей Омутянскую отвлёк шестилетний мальчик из культурного семейства, которое и сюда явилось в полном составе (у них не было приглашения, но они так просили, что она велела их пропустить). Не отрывая восторженных глаз от её колье, составленного из серебряных резвящихся русалок, мальчик звонко произнес:
       - Дорогая госпожа галеристка! Вся наша интеллигентная семья благодарит вас за дивную выставку неомифологической живописи!
       Галина Петровна нежно прижала мальчика к бедру, задрапированному льющимся шифоном.
       - Пойдешь ко мне работать, когда подрастёшь? – шепнула она ему на ушко.
       - Да! – воскликнул мальчик и побежал к своим.
       На последующие презентации Омутянская никого не приглашала, кроме этого семейства, потенциальных покупателей и представителей СМИ. Мальчик каждый раз получал от неё дорогой шоколадный набор и альбом по искусству.
       Стрезикозину теперь вполне хватало душевных радостей и художественных впечатлений, чтобы заполнять краткие передышки в работе.
       Богатенький, предоставивший галерее Омутянской крышу на щадящих условиях, худо-бедно сделал на этой галерее и на "Стрелунах" крутейшую виллу на Кипре. Туда он пока послал Симону врачевать отдыхающих россиян. Симона уехала вместе с визажистом: они расписались. Оба остались довольны и природой, и условиями проживания, и заработками.
       Саня Резаков тоже был доволен. Он легко расстался с духовно-энергетическим творчеством и помогал Мише: Омутянская платила щедро.
       Внешность Лишнева привели в порядок. Волосы столь обильно напитали бальзамами, что они обрели блеск и здорово закурчавились. Бородку убрали. Между прочим, обнаружился приятный подбородок. Существенную роль в облике Лишнева сыграли новые зубы из швейцарских материалов. Галина Петровна уделяла внимание и одежде своего художника: его костюмы были в меру классичны, в меру артистичны. Она сама придумала для него галстуки, на коих геометрические узоры дублировались бисерным шитьем. Эту скрупулёзную работу выполняла Тамара, бывшая третья жена Лишнева. Она же обшивала теперь маму Омутянской. Обе были на седьмом небе. Тамара – потому что хорошо зарабатывала, мама – потому что ненавидела "магазинский стандарт". Для двух других бывших лишневских жён тоже нашлась выгодная, подходящая к их характерам работа. Первую Валентину, серьёзную и на вид не из пикантных, взяли к Стрезикозину секретарем. Вторую Валентину – с нестандартным голосом и загадочной улыбкой – посадили в оккультном офисе вместо уехавшей Симоны.
       В здании галереи у Лишнева была шикарная мастерская и жилые апартаменты: спальня, гостиная, столовая, спорткомната и кухня. Всё это обустраивали бывшие жены. Они здорово смягчились от небывалого достатка. Запрет на общение с сыновьями был полностью снят. Они стали ходить к отцу каждый день. Лишнев давал им деньги, и старший сын, Миша, шёл за мороженым, жвачками и пепси-колой. Потом сыновья лакомились и шептались, настороженно поглядывая на Лишнева. Он не умел с ними общаться. В той части души, где прежде была боль от разлуки с детьми, образовалась пустота. А пустота заполнилась тоской. Он тосковал по другой семье, той, что осталась в Большой картине. Роскошная жизнь его не радовала, как чужая мебель, которой без спросу загромоздили жильё. И когда благополучие рухнуло, он не огорчился. Только жалко было Богатенького, которого застрелили прямо в лоб.
       В день убийства Богатенького сожгли особняк Стрезикозина вместе с галереей Омутянской.
       Когда приехали поджигатели, Лишнев стоял в экспозиционном зале и выбирал место для новой работы, которую только что принёс из мастерской. Картина получилась невесёлая: последнее время ему было особенно тоскливо.
       …В избушках за рекой не горит свет. Луна переместилась за иву и сквозь осеннюю голую крону выглядит, как разбитая тарелка. Лунная дорожка - неприятная, прерывистая. Русалка, витязь, дети едва различимы в полутьме. Серенький закрыл лицо руками.
       "Зачем я такую скучную картину написал? - упрекал себя Лишнев. - Её никто не купит. Я подвёл Галину Петровну…"
       Не успели поджигатели выйти из автомобилей, как охрана – два десантника с автоматами – разбежалась. Лишнева ударили в подбородок и выбросили из окна. Он немножко полежал в прохладной лебеде и пошёл домой. Он нормально себя чувствовал, только швейцарских зубов у него больше не было.
       Стрезикозин и Омутянская срочно улетели к Симоне на Кипр. Они уговаривали Лишнева полететь с ними, но он отказался, а почему – и сам толком не знал.