Мемуары Анна Масс
Вахтанговцы, старшее поколение
В 1933 году в Москве проводилась паспортизация населения. В районную милицию пришел молодой человек со скрипкой в потертом футляре. Назвался:
- Шереметев.
Дежурный, отыскав в списке его фамилию, сострил:
- Уж не родственник ли графов Шереметевых будете?
- Я и есть граф Шереметев, - ответил молодой человек.
Милиционер опешил. Бросился в кабинет начальника, долго что-то выяснял. Вернувшись, оглядел посетителя, и со словами:
- Подавись, барское отродье! - швырнул паспорт ему под ноги.
(Из театральных анекдотов).
В детстве мне посчастливилось знать этого графа. Он жил в нашем доме в Большом Лёвшинском переулке, во втором подъезде, в семнадцатой квартире. Был женат на знаменитой вахтанговской актрисе Цецилии Львовне Мансуровой, Цилюше, как все в театре ее на-зывали. Работал в театре - скрипачом, концертмейстером, сочинял музыку к водевилям. Мы, дети, его обожали. Когда он выходил из подъезда с двумя своими рыжими веселыми сеттерами, мы сбегались к нему со всех концов двора. На наших глазах дяди Колин большой палец отделялся от руки, описывал круг в воздухе, а потом снова прирастал; проглоченный шарик каким-то чудом оказывался в кармане Мишки Рапопорта или в ухе Ани Горюновой.
Его и взрослые все любили. Он был красив, элегантен, прекрасно знал этикет, свободно говорил на нескольких языках. И в то же время был прост, отзывчив и доступен как истинный аристократ. Когда в театр приезжали иностранные гости, Николая Петровича выпускали вперед. Театр гордился своим представителем. И одновременно немного над ним подтрунивал. Копил анекдотические истории о столкновениях графа с советской действительностью - наподобие случая в милиции или, например, в керосиновой лавке, когда продавец осадил его:
- Обождешь! Не граф Шереметев!
В тридцатые годы театр получил в качестве дома отдыха бывший охотничий дом Шереметевых в Плёскове. Обслуживающий персонал, набранный из старых графских слуг, и жители окрестных деревень помнили "Николашу" еще ребенком, и когда он впервые приехал в отпуск с женой, среди местных начался переполох. Повар готовил "их сиятельствам" отдельно и подавал сам. Крестьяне являлись с подарками и отвешивали поясные поклоны. Цилюша, как истая графиня, выходила на балкон и принимала приветствия и подар-ки. Отдыхающие артисты наслаждались ситуацией и изощрялись в шут-ках.
... Почему он остался, не уехал? Отец его умер до революции, а мать в 1924 году добилась заграничных паспортов для себя и детей. Он должен был уехать вместе с семьей в эмиграцию, но вмешалась судьба: однажды он попал на репетицию "Принцессы Турандот", увидел исполнительницу главной роли - и оказался сражен. Она ответила на его чувство. Мать с четырьмя младшими детьми уехала без него. Как прадед его, нарушив сословные каноны, женился на актрисе, так и нынешний граф повторил его поступок.
Они были под стать друг другу - Цецилия Мансурова, урожденная Воллерштейн, образованная, интеллигентная, очаровательная, и Николай Петрович Шереметев. Вот только Бог не дал им потомства.
Погиб Шереметев в 1944 году от случайного выстрела на охоте. Больше Мансурова не вышла замуж. Всю дальнейшую жизнь она помогала своим и его родственникам, урожденным Голицыным, племянникам и племянницам. Профессор, ученый, известный художник - они говорят, что без ее помощи вряд ли смогли бы стать теми, кем стали.
Казалось бы, тут какая-то неувязка получается: в годы, когда "классовый враг уничтожался по всему фронту" и по стране тянулись эшелоны с заключенными, один из этих "врагов" спокойно жил, играл на скрипке и ходил себе по Арбату - правительственной трассе, где из каждой подворотни люди с поднятыми воротниками прочесывали толпу острыми взглядами. И его не трогали?
Не тем ли объясняется загадка, что граф работал в театре Вахтангова?
Это был театр странно счастливой судьбы. Другие, наиболее яркие, наиболее своеобразные театры подвергались в тридцатые, в сороковые, да и в пятидесятые годы бешеной травле, их разгоняли, закрывали, убивали их руководителей. Известна участь Мейерхольда, Таирова, Михоэлса и их театров. А Вахтанговский процветал! И при этом сохранял живое, оригинальное лицо, нарядную театральность. Легкие, фривольные, пронизанные чудесной музыкой "Принцесса Турандот", "Соломенная шляпка", "Мадмуазель Нитуш", "Слуга двух господ", романтический "Сирано де Бержерак"... Их почему-то не упрекали ни в формализме, ни в конструктивизме, ни в буржуазной идеологии - да мало ли какие еще убийственные клише были тогда в ходу. Как ни удивительно, по отношению к театру Вахтангова система идеологической травли не срабатывала!
Ну, правда, раскритиковали в 1932 году спектакль "Гамлет" в постановке Николая Акимова, приклеив ярлык формализма, но это была все же критика, а не разгром. Хитрые вахтанговцы "признали ошибки", сняли спектакль - и тут же прогремели на всю Москву двумя новыми: "Егором Булычевым" в постановке Бориса Захава, с Борисом Щукиным в главной роли, и "Интервенцией" в виртуозной постановке Рубена Симонова. Это были и в самом деле замечательные спектакли, гордость театра. К тому же в них звучала беспроигрышная тема революции, в первом - строго и лаконично, во втором - празднично, колоритно, в сопровождении блатных песенок и одесского юмора.
Хотя, по воспоминаниям стариков, и обруганный за формализм "Гамлет" отнюдь не был неудачей. Наоборот! Дерзкий, парадоксальный, с прекрасной музыкой Шостаковича, с выразительными декорациями самого Акимова, с неожиданной режиссерской трактовкой образа Гамлета в исполнении комика Горюнова - спектакль мог бы стать настоящей жемчужиной, если бы не грозный партийный окрик. Тем не менее, "грех" был покрыт и театр продолжал процветать.
И это при том, что его труппа была очень уязвима по своему социальному составу.
В театре, будто в некоей резервации, собрались столь откровенно "классово чуждые" и "социально опасные" элементы, что даже трудно понять, как они тогда уцелели. Мало того, что уцелели - получали звания и награды!
Режиссер Захава был внуком генерала. Жена его, актриса Мария Некрасова - дочерью священника. Работали в театре княжна Рита Оболенская, купеческая дочь Елена Меньшова... А еще и такие, чье происхождение вообще ни в какие ворота не лезло: Василий Куза - сын румынского короля! (или не сын, а племянник, это не столь принципиально). Правда, он еще в юности стал убежденным коммунистом, порвал с королевской родней... Теперь-то мы знаем, какая судьба ждала многих убежденных коммунистов. Между тем, Василий Васильевич Куза был не только актером, но и секретарем партийной организации. Пережил тридцать седьмой и погиб в июле сорок первого, когда в здание театра, где он в ту ночь дежурил, попала фугасная бомба.
Как же разгадать эти театральные загадки?
Частичный ответ дает Юрий Елагин в своей книге "Укрощение искусств". Он объясняет феномен театра имени Вахтангова тем, что к нему благоволили руководители государства. В двадцатые и тридцатые годы завсегдатаями его были члены правительства, руководящие работники ОГПУ, а потом НКВД. В их числе - Авель Енукидзе, Климент Ворошилов, заместитель начальника ОГПУ Агранов, сам Сталин. Моя мать, актриса театра, вспоминала, что еще и до середины двадцатых Сталин приходил запросто и садился в шестом ряду партера. Позднее его постоянное место было в правительственной ложе, в углу второго ряда, за широкой спиной телохранителя.
Начальству нравились вахтанговские комедии, нравились и строгие "идейные" драмы - "Человек с ружьем", "Виринея", "Разлом". Нравились красавицы актрисы, которых они отмечали порой особым вниманием. Может быть, новым крепостникам и самому главному из них - сыну сапожника - была приятна мысль, что их тешат своей игрой бывшие князья и графы?
Елагин пишет: "Во всяком тоталитарном государстве положение деятелей искусства зависит, прежде всего, от взаимоотношений с правительством. Все мы, служащие театра имени Вахтангова, попали в элиту, новую элиту нового советского общества сталинской эпохи".
Власть баловала своих шутов и наложниц, кое-что им прощала, кидала кусочки посытнее. Большинство москвичей жило в коммуналках, а вахтанговцы - в отдельных квартирах. Кроме нашего, построили еще один дом - рядом с театром, в Большом Николопесковском. В стране голод и разруха, а при театре хороший буфет, столовая, прачечная, пошивочное ателье, свое подмосковное имение.
Конечно, театр был привилегированным. И как в любом привилегированном коллективе, а в театральном особенно, в нем, казалось бы, должны процветать и зависть, и интриги, и доносы, благо, они в те годы поощрялись. А где доносы, там и аресты. И театр очень скоро пришел бы к творческой и нравственной деградации.
Но вот этого как раз и не было! Ни интриг, ни доносов. Наоборот! Когда с сотрудником или с кем-нибудь из его родных случалось несчастье, театр тут же спешил на помощь. А помощь эта, несмотря на все привилегии, требовалась часто. Одного только Николая Петровича Шереметева арестовывали раз десять. Но он не оставался в заключении более нескольких суток: тотчас ехали представители театра к своим могущественным почитателям и графа освобождали.
Когда у Марии Федоровны Некрасовой арестовали брата, театр помог, и брата выпустили.
Когда сослали "за басни" моего отца - Владимира Масса, то отбывать бы ему всю ссылку в Тюмени, не будь он мужем вахтанговской актрисы. Через два года по ходатайству театрального руководства, в которое входили Горюнов, Русланов, Щукин, Куза, отец был назначен художественным руководителем Горьковского молодежного драматического театра им. Чкалова, над которым вахтанговцы взяли шефство. Сюда приезжали на творческие семинары, работали в качестве режиссеров-педагогов Львова, Бажанова, Антокольский, Глазунов. Отец не чувствовал себя оторванным от Москвы. А когда его, тоже не без хлопот вахтанговцев, "простили" и разрешили ему жить в Москве, то первым театром, поставившим в 1944 году его первую после ссылки пьесу "Где-то в Москве", был театр Вахтангова.
За все годы не удалось отстоять только Валентину Григорьевну Вагрину - Вавочку, как ее называли в театре. Когда в 1937 году арестовали, а потом расстреляли ее мужа, крупного работника торгпредства, ее тоже взяли как жену "врага народа". В эти годы театр уже не был так всесилен, как прежде: многие из его влиятельных поклонников распрощались с жизнью в лубянских застенках. Но все равно театр пытался вызволить Вавочку. "Вышли" на следователя. Тот сказал: "Освободим, если она откажется от мужа".
С позиций тех лет, что могло быть разумнее - отказаться от мужа "врага народа"? Да она просто обязана была от него отказаться, это был ее долг советского человека. А главное - она купила бы себе этим свободу!
Вавочка от мужа не отказалась. Ее отправили в лагерь.
В 1946 году ее освободили. Какая радость прошла волной по нашему дому, по театру:
- Вавочка вернулась!!
Она вернулась поблекшая, постаревшая, о прежней ее легендарной красоте можно было лишь догадываться. В Москве ее не прописывали, да и негде ей тут было жить. Но театр остался верен себе: добился прописки, Шихматовы уступили ей комнату в своей квартире. Ее снова приняли в труппу и сразу дали роль - Джесси в пьесе Константина Симонова "Русский вопрос". На репетициях, слегка лукавя, горячо убеждали, что у нее получается "в тысячу раз лучше, чем у Серовой в Ленкоме". После премьеры шумно поздравляли, а еще через некоторое время пересказывали друг другу хвалебные отзывы прессы о ее игре. Хотя сами и организовали эти отзывы.
Что это было? Тихое и постоянное сопротивление Системе?
Да, это было, было всегда. Но была еще и дружба, рожденная на заре театра, в студии Евгения Вахтангова.
Но был случай, когда театр отвернулся от человека. Освальд Федорович Глазунов, ведущий артист и директор театра, когда началась война и вахтанговцы частично эвакуировались в Омск, частично организовали фронтовую бригаду, бежал с женой и сыном в оккупированную Ригу. Там Глазунов и его жена-балерина работали в театре. Когда Красная армия вошла в Ригу, Глазуновы были арестованы "за сотрудничество с немцами" и отправлены в лагерь. Освальд Федорович писал вахтанговцам отчаянные письма, умолял помочь... Много позже стали известны подробности его смерти: грузовик, в котором зимней сибирской ночью перевозили заключенных, застрял на железнодорожных путях. Приближался поезд. Охранники не разрешили заключенным покинуть кузов машины. Грузовик вместе с людьми был смят в лепешку налетевшим составом. Изольда, жена Глазунова, в пятьдесят шестом году вернулась, разыскала сына, тоже Освальда, Оську, как мы называли его до войны, и уехала с ним на родину в Латвию.
Время смягчило воспоминания, и впоследствии старики говорили о судьбе Глазунова с сожалением, даже сочувствием. Но тогда! В кодекс дружбы вахтанговцев входили не только сопереживание и выручка, но и неприятие предательства. Именно так была ими воспринята работа Глазуновых "на немцев".
Слишком просто? Но в те жестокие годы эта простота представляла собой резкий контраст с новой государственной этикой, основанной на классовой ненависти и на равнодушии к чужому страданию. Вовсе не простая была эта простота. Может быть, в ней и заключался феномен театра. Так называемые "классово чуждые элементы" (включая и самого Вахтангова, сына табачного фабриканта) составляли наиболее интеллигентную, высокообразованную и высоконравственную часть коллектива. Именно они создали ту культуру отношений, которая не давала опуститься нравственной планке. И возникала надежная обратная связь: театр оберегал и защищал своих именно потому, что постоянно удерживалась на высоте планка благословенной старомодной порядочности.
Таким было поколение наших мам и пап. До самого конца, до грустного прощания с ними в театральном фойе с затянутыми сукном зеркалами. До тихой чарующей мелодии из "Принцессы Турандот" над гробом последнего из них.
|
