АННА  МАСС

 

 

После фестиваля

(1957 г., сентябрь.)

 

 

Фестиваль молодежи и студентов в Москве летом 57-го потряс нас открывшимися перспективами. Словно распахнулись наглухо запертые железные ворота в загадочный мир, на который мы до этого жадно смотрели сквозь щелочки и дырочки плотного забора, а тут он сам ворвался к нам во всем своем карнавальном блеске, со своими песнями, улыбками, танцами - и мы слились в дружеском хороводе.

Эти парни и девушки были так не похожи на нас! Их непринужденность, раскованность, открытость, то, как они обнимались и целовались прямо на улице, при всех - все это приводило нас в восторг. А их одежда! Восхищение вызывали не столько даже экзотичес­кие покрывала африканцев или яркие сари индусок, сколько настоящие джинсы и узкие брюки. Большинство из нас лишь слышало и мечтало об этих грубых, необыкновенно прочных и удобных ковбойских штанах, а узкие брюки у нас носили только стиляги, за что их отлавливали дружинники и позорили журналисты, обзывая плесенью и папиной "победой".

При всем том, у нас не было чувства ущемленности. Мы были хозяевами, принимали гостей, дарили им Москву, братались, обменивались сувенирами, понимали друг друга, не зная языков. Это было какое-то вдохновение, полет души.

Праздник кончился, а мы продолжали жить в его атмосфере. Собирались компаниями, вспоминали разные случаи. Шурка Червинский очень смешно изображал, как они с двоюродным братом Димой клеили на улицах наших девчонок, нарочно коверкали русский язык, выдавая себя за иностранцев. Мы умирали со смеху. Вообще, эмоции и впечатления били ключом. Мы все почувствовали себя немножко другими после фестиваля, как будто гости оставили нам в подарок огонек своей внутренней и внешней свободы. Бдительные комсомольские органы тут же почуяли этот огонек и принялись его гасить. Так сказать, погуляли, и хватит, пора возвращаться к уставным отношениям.

Снова мы дохли со скуки на политинформациях и комсомольских собраниях, снова поднимались с мест как один и заводили унылым хором: "Дети разных народов, мы мечтою о мире живем, в эти грозные годы мы за счастье бороться идем!.." Но огонек не гас, а наоборот, разгорался. По Москве разгуливали иностранные туристы. Приезжали студенческие делегации. Им показывали Мавзолей, Третьяковскую Галерею и непременно возили в Университет на Ленинских горах, недавно построенный высотный дворец, где на втором курсе биофака, училась Маринка. Ей, неплохо болтающей по-английски и положительно проявившей себя во время фестиваля, комсомольский комитет часто поручал проводить студенческие экскурсии. Для Маринки это каждый раз было чем-то вроде продолжения фестиваля, его праздничным отзвуком. Кроме того - об этом она, разумеется, в комитете комсомола не говорила, но со мной делилась - иностранные студенты нравились ей гораздо больше, чем наши. Своей открытостью, отмытостью, готовностью к шутке они являли явное преимущество перед нашими, с их высоко стриженными затылками фасона "полубокс", нечищеной обувью и топорными манерами.

Я-то верила ей на слово - к нам на филфак в старое здание на Моховой иностранцев редко водили. К тому же у меня вот уже год был постоянный друг, или, как в те времена выражались, хахаль. И он не любил никаких моих общений на стороне, тем более, с иностранцами.

На одной из университетских экскурсий Маринка разговорилась с очень понравившимся ей студентом из шведской делегации. Она сказала ему, как бы между прочим, что вот, иностранцам показывают только официальные исторические места, а настоящую Москву с ее переулками, сквериками, двориками не показывают, а это-то как раз самое интересное. Борис Хольм - так звали юного шведа - с энтузиазмом ответил, что было бы замечательно, если бы она согласилась с ним встретиться и показать ему настоящую Москву.

Они договорились назавтра, в воскресенье, в двенадцать, у гостиницы "Центральная", где разместили гостей.

Назавтра в десять Маринка позвонила мне в полном отчаянье и прорыдала, что все сорвалось, потому что она сдуру проговорилась родителям  про  свидание  со шведом,  а те устроили ей дикий скандал и не выпускают из квартиры. И что я должна пойти к "Центральной" и передать Борису Хольму от нее записку, чтобы он не подумал, что она скрутила ему динаму.

Ко мне должен был прийти Игорь, мой кавалер, мы договорились

пойти в кино. До его прихода оставалось полчаса. Я поднялась к Маринке на пятый этаж нашего дома и позвонила. Тетя Лена открыла и тут же заперла за мной дверь на ключ, а ключ положила в карман фартука.

Скандал и в самом деле имел место, но нападающей стороной, как мне показалось, были вовсе не родители.

- Отдайте ключ! - кричала Маринка. - Не имеете права! Я уже взрослая!

- Маринушка! - жалобно взывал дядя Иосиф, - Ты сама не осоз­наешь, чему ты себя подвергаешь! Тебя обвинят в связи с иностранцем!

И в светлых, чуть навыкате, глазах прошедшего войну журналиста трепетал страх.

- В какой еще связи?! - орала Маринка. - Москву показать - связь?! У вас грязное воображение! Вам бы только все опошлить!

- Я тебя заклинаю! - стонал дядя. - Тебя исключат из комсомола! Из Университета! Ты себя погубишь!

- Нечего меня запугивать! Откройте сейчас же дверь!

Тетя Лена мученически молчала, не вынимая руку с зажатым ключом из кармана фартука. Наверно, такое же выражение лица было у Муция Сцеволы после известной процедуры с жаровней.

Я была полностью на стороне Маринки. Ко мне снова подка­тила волна обиды за мою десять лет назад растоптанную любовь к болгарскому пионеру Георгию Цветкову-Грозданову, когда мои родите­ли и тот же дядя не дали мне с ним переписываться, выкрали письмо с адресом, сбили влет трепетное чувство.

- Чтобы я еще когда-нибудь вам хоть что-нибудь рассказала! - пообещала Маринка, после чего мы с ней уединились, и она стала писать записку, одновременно давая мне указания:

- Ты его сразу узнаешь: он очень высокий, худенький, а волосы такой шапкой, светлые, очень густые и вьются - совершенно как у Вана Клиберна. – (в апреле в Москве был международный конкурс имени Чайковского и всех свел с ума занявший первое место обаятельный юный американец Ван Клиберн). - Только ты ему не говори, что эти сволочи меня не пускают. Я тут пишу, что заболела.

Игорь  ждал меня  во дворе. Я  сказала, что кино откладывается, нужно срочно подъехать к "Центральной", выполнить Маринкино поручение. Мы  доехали  до  Пушкинской  площади,  прошли по улице Горького и встали наискосок от подъезда гостиницы, на остановке двадцатого тролейбуса. Ровно в двенадцать из подъезда вышел высокий юноша с копной светлых, вьющихся волос, с голубыми глазами на симпатичном полудетском лице. Хотя у подъезда топталось довольно много народу, ошибиться было нельзя - он действительно был очень похож на знаменитого пианиста.

Оставив Игоря в сторонке, я подошла к юноше и на всякий слу­чай спросила:

- Борис Хольм?

- Е-е-ес!  - удивленно протянул он.

- Ай эм систер оф Марина, - объяснила я, пускаясь в трудное плаванье по морю английского на своей дырявой лодке. - Ши из кэн нот... Э-э-э... Ту дэй. Ту кам. Ши из ил. Ши сэнт ю дыс нот.

Я достала из сумочки записку и передала ему. Он прочитал. Его простодушное лицо выразило огорчение и разочарование. Поручение было выполнено. С облегчением произнеся "гуд бай", я повернулась и пошла к своему избраннику, невольно сравнивая его приземистую, коренастую фигуру с элегантным обликом шведа и стараясь, чтобы результат этого сравнения не был заметен на моем ли­це, так как мой друг был самолюбив и очень обидчив.

- Что ты ему передала, кретинка? - белыми губами спросил он, глядя куда-то за мою спину. Я обернулась и увидела, что какой-то человек в клетчатой рубахе, кажется, один из стоявших у подъезда во время моего разговора со студентом, направляется к нам.

- Записку от Маринки,  - объяснила я.  - А что?

Игорь втащил меня в отходящий троллейбус и сам вскочил на подножку. Человек в клетчатой рубахе остался на остановке.

- Ты что, совсем того?! При всех передавать иностранцу записку! Идиотка! За вами же следили!

Должно быть, во мне действительно что-то было, что давало моему спутнику право на столь резкое определение моих мыслительных качеств. Все же его страх передался и мне. Следили? Вот кошмар! Могли запросто арестовать из-за дурацкой записки!

На первой же остановке Игорь выдернул меня  из  троллейбуса, мы перебежали улицу,  тут же вскочили в другой,  идущий в сторону Маяковской. От Маяковской, молча и сосредоточенно, заметая следы, как партизаны, за которыми гонятся полицаи, долго петляли какими-то улицами и переулками, пока не очутились на Тверском бульваре перед Литературным институтом, где мой спутник учился на поэ­та. Слева от учебного корпуса в длинном одноэтажном строении, в одной из тесных писательских квартирок жила Ёлка. Мы позвонили, и она нам открыла.

Эту квартирку с кухонкой-закутком занимал до 1951-го года Андрей Платонов с семьей, а теперь две его небольшие смежные ком­наты отдали писателю Августу Явичу. В третьей жила их молчаливая соседка с дочкой лет тринадцати. Год назад к соседке вернулся муж, угрюмый, костлявый человек с металлическими зубами. Кажется, он тоже был литератором, но я как-то не удосужилась узнать его фамилию. У него был взгляд человека, который не совсем понимает, куда он попал и как себя вести в этой благополучной обстановке, за гостеприимным столом Ёлкиных родителей. От него исходило такое внутреннее напряжение, что казалось, он вот-вот взорвется от какого-нибудь пустяка.

Вскоре ему с семьей дали квартиру, и Ёлка тут же перебралась в освободившуюся комнату. Повесила над тахтой "Портрет неизвест­ной" Крамского, какие-то фотографии, у окна поставила письменный стол, завалила его конспектами и учебниками, перетащила от роди­телей туалетный столик с зеркалом, кресло, пуфик, все это тоже завалила - одеждой, коробками, книгами - получилась захламлённая, но уютная нора, в которую можно было прийти в любой день и час.

Ёлка принесла нам чаю, хлеба и нарезанной колбасы.  Мы ели и возбужденно рассказывали о том, что с нами произошло.

С моим другом Ёлка была хорошо знакома, так же, как и я с ее другом, Лёнькой Ж., тоже студентом Литературного института, только не поэтом, а прозаиком. Мы довольно часто собирались вчетвером, когда мои родители уезжали на дачу с ночёвкой. Пили вино, курили. Игорь и Лёнька яростно спорили, не сходясь во вкусах ни на поэзию, ни на прозу. Отспорив и допив вино, мы тушили свет, заводили проигрыватель и танцевали. Потом Ёлка и Лёнька уходили в соседнюю комнату, а мы с Игорем оставались в этой, и у нас происходило то,  что еще недавно было для меня жгучей тайной,  кружило голову и потрясало воображение, а теперь обернулось какой-то непристойной обязаловкой.  Я даже не обижалась, когда мой напарник в какие-то особенно важные для себя моменты в сердцах сравнивал меня с бревном или с рыбой, потому что признавала, что эти сравнения в какой-то степени справедливы.  Может быть, основная причина такой моей индиферентности заключалась не столько в моих малых чувственных способностях, сколько в том, что мой соратник успевал за день общения так осточертеть мне своим гонором, беспричинной ревностью и занудством, что когда дело доходило до главного, то из всех испытываемых мною эмоций доминировали досада и скука. Но я была воспитана на классике и убеждена, что без любви отдаются только развратные женщины, а мне не хотелось считать себя такой. Поэтому я из последних сил внушала себе, что люблю Игоря, только сама этого еще пока не осознала.

- Слышь, старуха, - попив и поев, обратился к Ёлке мой спутник. - Мы тут посидим, а ты выйди, погляди с бульвара, ходит кто около дома, или нет. Только сама не засветись.

Ёлка пошла смотреть. Страх мой давно исчез, я была уверенна, что никто нас больше не преследует. А может, и с самого начала не преследовал. Разве что, когда мы удрали, тот, в клетчатой рубаш­ке, подошел к студенту и отобрал записку. А там ни адреса, ни фа­милии, только объяснение, почему не смогла прийти.

Вернулась Ёлка и сказала Игорю:

- Да ну тебя! Никого там нет.

- Тогда так, - сказал он с суровой интонацией командира, от­дающего приказ своим подпольщикам уходить по крышам. - Я выйду первый. Пройду проходными дворами. Ты выходи часа через пол. Косынку надень какую-нибудь для маскировки. Следи, чтобы хвоста не было. Я уж сегодня к тебе не поеду. Завтра созвонимся. Ну, бывайте.

Он ушел, а мы с Ёлкой еще долго сидели, откровенничали как в школьные годы. Ёлка призналась, что Лёнька ей что-то разонравился. Тогда и я призналась, что мой мне давно уже разонравился.

Почему-то нас обеих очень развеселила такая синхронность. Ёлка сказала,  что у них в институте Связи есть  очень  симпатичные ребята, и  что  в  субботу  будут танцы,  и предложила пойти туда вдвоем.

- Потому что, - объяснила она, - хахали приходят и уходят, а лучшие подруги остаются.