|
Литклуб |
Глава первая. Моё путешествие в Сары Озек.
Когда над собаками
лев голова,
Любая собака
похожа на льва.
( бейт 2047 )
Ура, приехали. Место уместно. Ни ровно,
ни гористо; ни ново, ни ветхо; ни тревожно, ни скучно. Солнце есть, но за тучей.
Вылезаем из машины и складываем вещи под большим кряжистым деревом, похожим на дуб.
Кто-то из-под дуба бежит вверх по холму. На его вершине — чугунный знакомый
силуэт. Валиханов, чья душа соединилась с простором степи еще при жизни, не принял
этого чугунного.
Валиханов-памятник с берегов метро
«Лермонтовская» томится здесь на вершине, недоумевая, вглядывается в окружающее.
Он не понимает происходящего, потому что никогда здесь не был.
Погода устойчиво безопасная, и только
едва заметные токи воздуха предупреждают: разгерметизация возможна. После тесноты
машины радость, есть куда распространиться, чем подышать. Полдня мы ехали, втиснутые
в узкое, душное пространство автобуса. Мы заскорузли и окуклились, и, врастая внутрь
своей души, загромоздились, поминутно натыкаясь на себя. При этом мы не стали коллективом,
ведь общих разговоров у нас не было.
Мы — это, во-первых, автор проекта
мемориала архитектор Бек. Двое его аспирантов:
Сережа и Шолпон. И нас двое, к делу не относящихся.
Сережа, светловолосый и тихий, был
не оживлен, но деятелен, как молодой послушник. И он действительно служил, только
не Богу, а Беку. Сегодня это служение — фотографирование музея. С нами он разговаривал
только по поводу нашего обращения в новую веру и в отсутствие Бека рассказывал нам,
что тысячи студентов, русских, казахских, а также уйгурских, корейских, немецких,
косяками, как перелетные птицы, ходят за своим кумиром.
Они ловят слова и на лекциях тесно
сидят всей толпою. Заворожённо слушают гул шести веков, как промчавшихся конниц.
Ловят блики костра, где травы несгорающий запах — наркотик. И светлеют их лица,
когда глина, вращаясь, от еле заметных касаний, встает словно лебедь. И, как лебедь
летящий, синие символы жизни на стенах трепещут. Берегущая сила штриха охраняет
глядящих. Разве это возможно без Бека?
Восхищает он всех широтой, бескорыстной
любовью к студенту. Он на равных со всеми, но всех опекает, как Бек. И картоны,
и тушь без него фиг достанешь? — Кумир.
Шолпон, как и Сережа, из бековой рати,
но характер другой. Молчаливая и гордая под слоем румян, нанесенных на детское личико,
закованная в броню малолетней неприступности, она не очень-то нас замечала. До сих
пор Бек и Шолпон были неразлучны, как Дон Кихот и его верный оруженосец, оформленный
на полставки Дульсинеей. Теперь Бека окружают и ведут. Характер у него мягкий, и
никто, ни рабочий, ни художник, ни инженер не отказывают себе в удовольствии поскорее
нагрузить “главного” тем неразрешимым, что они сообща создали.
Шолпон, Венера по-русски, осталась
с нами.
Итак, мемориал. В него входит уже упоминавшийся
холм с чугунным Чоканом на вершине, система строящихся каналов и музей, сразу вызвавший
удивление перед неизбежностью странного. Здание-создание не только странно, но и
естественно.
Первоначальная программа проста. Это
с треугольными отворотами киргизская шляпа из сверхтвердого фетра. Потом шляпа вышла
в открытый космос бековой фантазии. Получилась рифовая колония острых углов. Высота
стены равна высоте каждого из треугольников над нею. В некоторых точках срастания
отворотов, но всегда в неожиданном месте, прямо на вас нацелена дубина с обломанным
концом. Из-за полости внутри можно предположить, что это берцовая кость мамонта
с отломанным суставом, использованная Беком как прообраз водостока. Но нам сказали,
что это фаллический символ, хотя в таком качестве водосток скорее подошел бы музею
Собакевича, чем изящному дому Валиханова.
Мы ходим по зданию внутри, обходим
его снаружи. Мы — уже не мы, потому что все порознь. Шолпон гордится, Бек работает,
Сережа бегает: по-горизонтали, по-вертикали, кругами, зигзагами, боком, задом. В
самом деле, здание-создание меняется с каждым шагом. Закон срастания отворотов не
дается в руки, хотя лезет в глаза. Хочется осознания.
Отходим от музея. Почему это в степи,
пока еще не слишком жарко, чувствуешь себя так легко, как будто здесь ускорение
свободного падения ощутимо меньше. Интересно, а как в этом месте чувствовал себя
Валиханов? Пользуясь временным освобождением от избытка мыслей, давайте на него
посмотрим.
Глава четвертая. Юрта.
Посмотришь, все люди идут караваном,
И негде им стать долговременным станом.
( бейт
1386 )
Нет, это не Валиханов, посмотри получше,
это инженер-строитель, видишь, они с Беком вернулись в музей.
А мы поднимаемся вверх к памятнику,
чтобы увидеть все сразу, понять замысел архитектора. Жара, и чугунный Валиханов
притулился к холму, как казанская сирота. Стихийный солнечный террор. Даже истукан,
кажется, трепещет.
Здание слышится мелодией, по казахской
традиции, идущей от пяток, но не такой уж сложной. Мы, по русской традиции, слушаем
мелодию, как недоступную в принципе.
Когда спускаемся, жара оглушает, и
мы входим в музей пустые.
Юрта-музей устроена как винтовая
лестница вокруг центра.
Все колючее, ежистое, современное,
временное, сверкнув белой полосой, остается за порогом. Полумрак, прохлада, ничего
яркого, раздражающего. Мы вошли в убежище, имя которому юрта. В центре узел нарядных
веревок с массивными кистями, как на знаменах. Вылетающий из центра потолок то падает
на вас, то взмывает к небу. В местах низкого потолка можно ложиться спать, тем более,
что под ногами мягкий ковер, — вы уже чувствуете потолок, как покрывало. Там,
где потолок поднят, ощущение воздуха и неба. Кажется, юрте не будет конца, мы взбираемся
винтом все выше и выше, и самое интересное впереди, хотя, может быть, не на прямом
пути, а как-нибудь в сторону. И шаги, и звуки голоса пропадают в момент появления,
потому что все затянуто коврами и полотнами. В этом неотражающем, сноподобном мире
бессмысленны условности, ибо вы внутри одной из них, и собственная непредсказуемость
вставлена в правила игры. Музей настраивает на восприятие самого себя. Слушай, как
отзывается твоя душа на этот полусумрак, на эти, проверенные традицией порции воздуха,
на символы в орнаментах и культовые предметы. Ведь ты не знаешь их значения, тем
легче тебе. Ты увидишь просто линии рисунка, просто веревки и кисти, просто копья
и конские черные волосы на них, и неразгаданность чужой жизни будет шевелиться в
тебе и расти от эмбриона заинтересованности, родившейся в тот день, до самостоятельной
черты твоего характера, черты уважения и восхищения другими народами, другой жизнью.
Возвращаемся. Сойдя с ковра и обувшись,
выходим. Сразу приходится закрыть глаза, потому что солнце, хотя и прикрытое легким
облаком, до такой степени обелило пространство, что зрение его больше не воспринимает.
Тот самый дуб оказался единственным деревом в округе. Валиханов на холме упирается
затылком в знойное марево и, кажется, не приходит в себя. Белый песок крошится в
белую пыль, и пылью накрахмаленный воздух топорщится и царапает кожу. Жарко не той
ослепительной, ясной, трезвой жарой, обыкновенной в этом климате, но толчками и
прилипаниями жара идет по жилам, по коже, по волосам.
Перед музеем работает бульдозер, то
и дело скрываясь в клубах пыли под оглушительный грохот. Мы вдвоем с Шолпон ныряем
в пыль и выныриваем из нее. Шолпон превратилась в девочку в ситцевом платье. Жара
не позволяет людям надолго задерживаться в выдуманном, и ее простые мысли, просто
выраженные, производят больше впечатления, чем напускная серьезность. Правда, излишняя
целеустремленность осталась, и в этом есть опасность, что, перерастая собственные
эмоции, человек начисто отвергнет себя прежнего или усомнится в своем ближнем. Скажет,
да, это была не я, или да, теперь это не он. Он это, он. Да и ты тоже все ты.
Снаружи становится невыносимо, и мы
ищем спасения внутри музея. Теперь, входя в музей, ощущаешь духоту на клеевой подкладке.
Люди, поначалу что-то прибивавшие,
сновавшие с разными предметами, теперь исчезли. В низкой части пространства лежит
на спине рабочий, клеивший покрытие пола, да на ковром устланной приступке неподвижно
сидит второй.
И в этих условиях, когда не живешь,
а мыкаешься, не думаешь, а квасишься, неожиданно появляется Валиханов. Нет, не для
того, чтобы вместе с нами пройти по музею. Наоборот, чтоб мы вместе с ним доскакали,
наконец, до Китая.
