Литклуб

  ТИМОФЕЙ ВОЛЬСКИЙ

   SUOMI

  Дмитрий Сергеевич всю жизнь, сколько себя помнил, хотел оказаться в Финляндии. Ничего необъяснимого в таком желании не было. Потому, что когда в середине декабря 39-ого обессилевший отряд, ровно в десять человек, пытался уйти от неприступного Выборга, его отец уже всматривался побелевшими глазами в огромный, без конца и предела лес, сумрачно уходящий за спину. И уже тогда всколыхнула его дремучую память какая-то черная точка, мелькнувшая над остроконечными шпилями заснеженных елей. Может, то была простая ворона, но у старшины она пробудила совсем иные мысли : "Быстро, мать вашу, к тому бугру!Снайпер!", "Может, заляжем, а?", "Какое "заляжем"! Мы тут как кролики!".Их лыжи, плоские, узкие, никак не предназначеные для снежной целины, растерянно забарахтались в метровых сугробах, а те пятьдесят метров, что оставались до пригорка, были как пятьдесят световых лет. Они не услышали ни одного выстрела, ветер был от них. Даже тогда, сквозь плотную пелену душно-морозного страха, его отца поразила математичность невидимого стрелка. Первым, раскрашивая снег, повалился старшина, за ним Леха Комаров, потом Валька Баев, а за ними и все остальные. Не было никаких стонов или хрипов. Профессиональность снайпера была какая-то сверхъестественная. Или, как сказать, может он был человечнее других? Отец, шедший в цепочке последним, уже никуда не бежал, когда Гравинский перед ним, гремя лыжными палками, упал на бок. Сергей Степанович выпрямился, и всей грудью развернулся в сторону вечного(он теперь это хорошо понимал), леса. Он ждал минуты две. Его одеревеневшие ноги были в снегу по колено, но некто с прозрачными ястребиными глазами не смутился. Кисейным фонтанчиком взвился снежок, и только по вибрации, передавшейся всему телу Сергей Степанович понял : его пожалели. С перебитой голенью он пролежал до сиреневых сумерек, и гаснущий слух только с легким интересом отметил какие-то зеркальные переливы финской речи. Ни рук, поднявших его, ни тряски грузовика, ни целительных уколов он не почувствовал. Он лишь помнил белые конусы елей, уходящие в бесцветное небо, и убегающие куда-то вниз. Потом - что-то горячее, пахнущее разогретым деревом и мягкая, дышащая можжевельником, тишина.
  Впрочем, все это он начал рассказывать Диме уже почти перед смертью; и финский лагерь, неподалеку от Турку, и наш, подалеку от всего, и штрафной батальон в самом конце Главной войны - все это были три прочных замка на устах человека видевшего ВСЕ.
 Но потом - когда отца уже давно не было, институт был закончен, а лингвистическая практика, виясь библиотечными закоулками, стала выруливать к докторской степени - Дмитрий Сергеевич стал понимать, что сны, поднимавшие его снежной пылью с кровати еще в младенчестве, обладают какой-то вневременной силой. Хрустальные озера меж рыжих, мшистых скал; белое небо, желтая морошка - все это складывалось в некий непрерывный узор, вроде того, что ромбами и угловатыми оленями поперечно окольцовывают толстые свитера серой необработанной шерсти. Ты его не замечаешь, как тот же свитер, нося его каждый день, пока не становится понятно, что не было в твоей жизни и минуты, когда бы этот рисунок(иногда призрачно, как тень бабочки, иногда ярко, как карнавальная лента)не протекал бы у тебя перед взором, направляя руки и мысли к цели неведомой тебе самому.
  И тогда он стал предпринимать какие-то неуклюжие, непривычные для его книжного существа телодвижения : какие-то разухабистые друзья байдарочники, этнографические изыскания в архангельской области, с застрявшей в памяти деревенькой Поле и пьяными старушками, распевавшими "Хасбулат удалой".И, наконец, что-то очень близкое, по принципу "холодно, теплее, горячо" бултыхнулось под веслами стеклом карельского озера, вкупе с тучами озверевших от безлюдья комаров. И это тоже оказалось не то. Не то, в чем-то очень важном, возможно, даже в самом принципиальном.
  Его худая, какая-то заморенная фигурка стала появляться в самых неожиданных местах и весях, удивляя тем, что никак не монтировалось ни с писателями, любящими "колодцы-журавли", ни с аспирантами консерватории, сумрачно оглядывавших его воспаленными глазами. Со временем дискомфорт от его присутствия стали переживать даже коллеги.
  Клейкие тополиные почки сыпались на асфальт спального района, липли к подошвам, но Дмитрий Сергеевич смотрел вверх, на безнадежно размытые границы облаков, столь отчаянно несхожин со всем тем, чему его учили в институте. Каждый вечер он искал по всем каналам новости, приходящие из этой страны, но про нее рассказывали мало. Он читал про нее, но все эти книги, с тошнотворной методичностью повествовавшие об объеме валового национального продукта, о количестве осадков и о поставленной, казалось, даже не им, а когда-то давно-давно, когда пришли туда первые немногословные круглолицые люди, чтобы стать еще молчаливее и замереть с удочками у своих озер.
 Тем не менее Дмитрий Сергеевич был на весьма хорошем счету в институте, и все сотрудники, включая и ректора, смотрели на его потускневшие зрачки, спрятанные под тослтыми стеклами близорукости с немалым уважением, полагая за причину такой вымотанности те двадцать с лишним публикаций, по вопросам, понятным пяти-семи людям. У него уже был весь возможный в рамках НИИ набор льгот, но сокровенная стезя, увела его чувства так далеко, что, в общем, ни одна из них уже не трогала, а только формально отмечалась им как очередная. Он спокойно заполнял какие-то бумаги, анкеты, подписывал договоры и даже обязательства, не особенно задумываясь над их содержанием. Потому что все равно его обдувала по ночам та же душистая перекрученная метель, что залепляла глаза и рот его отцу, вышедшему в неположенный час из небольшого барака, а угрюмый часовой медленно поднимал немецкую винтовку, произнося вполголома : "Uksi, kaksi...", и отец тогда поворачивал назад. Он знал, что добряк Лайхинен не станет в него стрелять, а потому и не хотел его подвергать душевным терзаниям. Он сдавливал в ладонях тяжелый снежок, откусывал от него и поворачивал в барак, а синяя пурга толкала его в спину.
  И все это было для Дмитрия Сергеевича во сто крат важнее, нежели заметно выросший оклад, улучшившиеся жилищные условия, потому что еще ни разу в жизни он не обнял своими худыми нетренированными руками той оранжевой сосны, опустившей корни в бездонно-черную воду, ни разу не прошелся по мягчайшему ковру из ее иголок, а кожа его так еще и не испытала потрясения о настоящей восьмидесятиградусной сауны.
  Дмитрий Сергеевич устало закрывал "Petit Robert", вписывал очередную ссылку в новую карточку, и, с хрустом потянувшись, нашаривал под столом замшевые тапочки. Переходя из одной комнаты в другую, пробираясь на кухню, он не торопился отодвигать занавески и смотреть по сторонам. Квартира эта, которую он занимал уже пять лет, отличалась выгодным высокоэтажным расположением, но мансардой при этом не была. Но, однако, он все-таки приоткрывал окно, чуть перегнувшись через чугунную решетку микробалкона, смотрел на бульвар de Clichy, со станцией Pigalle в самом конце. Потом чуть морщился от арабских криков внизу, которые так и не смог связать в своем сознании с французской столицей, и, плотно прикрыв окно, опять шел к столу, где уже дымилась чашка кофе. Там, где уже много раз гулял его взор, он видел тополя со странной, как будто облезлой корой, но все еще не видел прекрасных замшелых елей, увешанных пахучими шишками, с которыми не сравнятся никакие новогодние украшения.
  Он все еще не видел благословенных бриллиантовых озер и небес, белых как его волосы, как тополиный пух. Дмитрий Сергеевич всегда мечтал попасть в Финляндию.

25.07.04.