Валентина Василевская
О Чехове
Когда я училась в школе, то на уроках русского языка читала учебник русского языка — надо же было чем-то себя занять, а постороннюю литературу не потерпела бы учительница. Там, однако, было кое-что интересное — примеры из классиков на разные грамматические правила. Примеры сопровождались инициалами классика в скобках, а иногда и не сопровождались. Но это уже не имело значения — я быстро научилась их распознавать по самому строю фразы, по выбору слов... И какие же они разные! Самые неприятные были примеры из Горького, от них меня прямо корчило и становилось стыдно, как будто это я их написала. Отвратительная фальшь, как будто человек нарочно старался сказать так, чтобы резало ухо и раздражало вкус. Фразы Толстого— сложные, интересные, увесистые, насыщенные подробностями и написаны вроде бы с некоторым усилием, словно он не пишет, а пашет, переворачивая пласты сырого материала. Гоголь, о! Это полет, фантазия, мощный заряд энергии, неожиданность — прямо с ног валит— и все так и сверкает. Достоевского, кажется, не было или почти не было — когда я училась, он все еще был под полузапретом. Фразы из советских «классиков» — Фадеева, скажем, или Ажаева — толстого серого сукна. По сравнению с ними даже Горький мог порадовать. И наконец, Чехов. Самые музыкальные, легкие и прозрачные, самыми простыми словами — чудо! Это стихи, да несомненно, это стихи.
Так я узнала, что Чехов — великий писатель. Да, но что же еще у него есть, кроме красоты его фразы?
Все рассказы Чехова называются одинаково. Один рассказ, к примеру, называется «Машенька», другой — «Наденька». Которая Машенька, а которая Наденька — вспомнить невозможно. Какой рассказ, скажите, называется «Бабы», а какой — «Бабье царство». Не помните? Вот и я не помню. Сборник называется «Хмурые люди», а одни из рассказов называется «Скучная история». Или наоборот? Бог его знает...
И кончаются они тоже примерно одинаково — «Стал накрапывать мелкий дождик» или «Он махнул рукой и поплелся к дому».
А как начинаются? Невозможно припомнить (я сейчас пишу, сознательно не справляясь в книге — чтобы лучше рассмотреть — что же от него в конечном счете остается?). В одном рассказе Чехова интеллигентная дама читает свой роман, начиная его словами «Мороз крепчал». По замыслу это должно означать, что дама бездарна, а роман пошл. А как же он сам-то начинает? «Одним летним вечером...» Так, что ли? Как начинается «Степь» (один из немногих рассказов Чехова, озаглавленный так, что заглавие можно запомнить)? «Степь, чем далее, тем становилась прекраснее»? Нет, это Гоголь... Не выдержала, посмотрела. «Степь» начинается так: «Из N., уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром выехала и с грохотом покатила... и пр.».
Что делают персонажи Чехова? Да ничего в общем-то. Ничего запоминающегося. Герои Достоевского, например, чего они только не делают! Решают мировые вопросы и возвращают Богу билет в рай; кончают жизнь самоубийством; насилуют малолетних девочек и лупят старушек топором по голове; сжигают деньги в печке и попадают под суд за отцеубийство... Пожалуй, это уже чересчур. Со стороны Достоевского это перебор, безусловно. Кстати сейчас вспомнила, что у Чехова тоже есть один персонаж, который сжег свои деньги в печке. Это Соломон из «Степи». И как же автор к этому относится? Соломон произносит целую речь, которая, казалось бы, должна нам объяснить его поступок и вообще пролить свет на эту интересную личность. Но речь его автор не приводит (как это характерно). Зато автор передает свое (или Егорушки, что одно и то же) впечатление от этой речи. И вот оно: «Судя по его глазам и улыбке, он презирал и ненавидел серьезно, но это так не шло к его ощипанной фигурке, что, казалось Егорушке, вызывающую позу и едкое, презрительное выражение придал он себе нарочно, чтобы разыграть шута и насмешить дорогих гостей». Ну, это, положим еврей, человек чуждой культуры, неизвестно автору, что у него там внутри. Но вот чисто русская коллизия и предмет несомненно близкий авторской душе — в рассказе «В усадьбе» один одичавший и злобствующий помещик предлагает своему гостю «крестовый поход против чумазых», не зная, что тот — мещанин. Вот ключевая фраза: «Минута прошла в молчании, и стало невыносимо совестно, когда вдруг как-то болезненно, натянуто и некстати прозвучали в воздухе слова:
— Да, я мещанин и горжусь этим».
Вот видите, когда человек говорит не о ежедневных мелочах, когда он выражает какие-нибудь сильные, яркие, большие чувства, то его слова звучат болезненно, натянуто и некстати, тогда кажется что «это он придает себе такой вид нарочно, чтобы разыграть шута».
Словом Чехов боится изображать крупное, боится дать себе волю и говорить «о возвышенном» сильными словами. И не зря боится. Потому, что когда перестает бояться, то выходит «небо в алмазах».
Начитавшись Чехова, начинаешь ностальгически вспоминать Александра Дюма. Как это у него там?
— Врача! — вскричал Де-Тревилль. — Моего, королевского, самого лучшего! Врача, черт возьми, или мой храбрый Атос умрет!
Вот «Дама с собачкой». По замыслу — рассказ о большой любви, выросшей из пошлого курортного романа. Извините, Антон Павлович, курортный роман вижу и описано неплохо, а большой любви не вижу. Нету. Автор не умеет. Только ежедневное, пошлое и мелкое, причем большие трагедии и сильные чувства тоже становятся ежедневными, пошлыми и мелкими. Если бы выразить мировоззрение Чехова одной фразой, то она звучала бы так: «В жизни нет ничего настоящего, а если иногда кажется, что есть, то это иллюзия» (См. например, «Черный монах»).
Удивительно, но современная Чехову критика его обвиняла в «безыдейности», отсутствии тенденции, в том, что ему все равно, что описывать. Вот уж с точностью до наоборот! Чехов — писатель не только тенденциозный, но довольно грубо пропихивающий свою тенденцию читателю в глотку. Сильные плохие, потому что сильные. Крупное фальшиво, потому что крупное (в жизни нет ничего крупного). Серое ярче красного. Маленькое значительнее большого. Одним словом: «Акулов не бывает» — как выразился один семилетний мальчик, разоблачая лживые россказни взрослых.
Вот героиня «Попрыгуньи», гоняющаяся за «необыкновенным» и сводящая в могилу своего скромного, незаметного мужа, который и есть на самом деле тот великий, необыкновенный человек, которого она искала. Как известно, у героев рассказа были прототипы. И вот прототип этой мерзкой «попрыгуньи» — женщина, которая стала затем сестрой милосердия, перевязывала раненых во время Первой Мировой Войны, а потом героически погибла в французском Сопротивлении, спасая обреченных на смерть евреев. А муж ее — прототип Дымова — отнюдь не погиб от заражения крови, а сделал хорошую карьеру и благополучно умер в больших чинах, причем ничего не известно о каких-нибудь его великих открытиях. Пальцем в небо, Антон Павлович! А почему? А потому что любовь к яркому и сильному принципиально отрицается, ради скромного и незаметного. Идеологическая слепота!
Всякий, в жизни видящий что-то кроме сора — миловидного или противного— по мнению Чехова, лжет и фальшивит — в лучшем случае выдумывает. Как Треплев в «Чайке». Это о чеховской страсти к правдивости — страсть к принижению — вот как надо ее понимать.
А вот и вру. Сейчас вспомнила — из рассказа «В овраге». Там мать у которой ошпарили младенца кипятком — нарочно. Она несет из больницы трупик ребенка, завернутый в одеяло. И вот что говорит ей старик, взявшийся ее подвезти:
— Ничего... — повторил он. — Твое горе с пол-горя. Жизнь долгая, — будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! — сказал он и поглядел в обе стороны. — Я во всей России был и все в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли: и помню, плывем мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, — если помер, то царство ему небесное, — глядит на меня жалостно, слезы текут. «Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные...» А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия! —
Вот наглядное опровержение всего, что сказано выше о Чехове. Не верьте мне. Чехов — действительно великий писатель.
2007
|
