Елена Рабинович
Три листка из старого блокнота
О.К-ву, соавтору и невольному автору идеи.
Наконец-то, я решилась отремонтировать кухню. Освободить помещение оказалось проблемой. За годы жизни, смену поколений, прибавление членов семьи в виде зятя, внучки и собаки кухня превратилось в заполненное всевозможными предметами пространство. Помимо старого кухонного гарнитура, двух холодильников, большого обеденного стола с шестью стульями прижились две секции румынской стенки, заставленные посудой, телевизором, видеомагнитофоном, системой «Караоке» с колонками. В открытых секциях стенки пылилась некогда популярная «Гжель». В ящиках инструменты, видеокассеты, диски и аудиокассеты. Один ящик выделен мне для всевозможных квитанций. Их не разбирала несколько лет, лишь закидывая свежие.
Кухня приходила в полный упадок, как впрочем, и вся квартира. Собака довершила разгром, разодрав линолеум на множество языков, цепляющих за ноги, выгрызла дырки, сожрала порог, превратив его в цементную яму. Стыдливо прикрывающий пол ковёр похож на решето. Я часто падала с тарелками и без оных. Относительно удачно, без существенного членовредительства.
Наконец, моё терпение лопнуло. Я затеяла мини-ремонт, пыталась втянуть мужа, но он срочно отбыл в командировку. И вот, разбирая ящики, чтобы освободить от ненужного и не выбросить нужное, наткнулась на три листочка, вырванных из блокнота.
«… Захотел написать стихи, но не пошло. Не могло пойти. Не хочется. Давно по ночам я стучусь сам к себе, но никто не открывает. То дома никого нет, то ты там не пускаешь даже меня. Я устал от одиночества.
Может, и надо сказать тебе спасибо за твоё стремление обогатить мою жизнь, расцветить её. Раньше, по крайней мере, я такую благодарность испытывал искренне. Но теперь не нахожу в себе сил радоваться этому. Пусть тебе стимулом в жизни будут другие. Пусть они делают твою жизнь полноценной, мне же остаётся только констатировать, что родственные обязанности – не самая высокая награда. Я заслуживаю большего, да, уверен в этом. Уверен и в том, что мой богатый внутренний мир, как ты говоришь, не только, видимо, респектабелен, а душа хоть и широка, но не резиновая, и испытывать на разрыв, а тем более приносить её в жертву, я не имею права.
Я себе пока ещё дорог, а это значит, что подменять свои эмоции обязанностями обречённого больше не могу. Да, мне стало страшно. Не за себя, может быть, как за существо, у которого есть пульс, дыхание, зрение, а за то, что из меня – обезьяны, хотят сделать какое-то земноводное. А я люблю бананы, солнце, море – жизнь одним словом.
Люблю, когда тепло, а мне с тобой чаще холодно и одиноко. Я стал… обезьяной на веревочке у шарманщика, испытывающего ко мне сердобольные чувства сострадания только за то, что я не родился человеком, и облагодетельствовавшего это существо, как ему кажется, всеми ценностями цивилизации, которые заключаются в достаточно нерегулярных подачках пищи, к которой она не привыкла, но которые, по мнению шарманщика, возвышают её существование в сравнении с прошлым, проведёненным в джунглях., в стае… Зачем?!! К сожалению, ответ известен, да и не в нём смысл. Просто верёвочка уже старая. Шарманщик по скупости даже не утруждал себя менять её, или хотя бы посадить обезьяну на цепочку.
Вот она поистлела и истерлась. Обезьяне осталось лишь чуть дёрнуть лапкой и вот она – свобода. Так, видимо, она и поступила. Ничего, похромает, похромает, да и запрыгает. И побежит, и вернется в свою стаю, и вернет её себе, только её радость и счастье.
А шарманщик?.. Он поймает или купит другую. А может и не обезьяну, а попугая или собачку. Так и будут они меняться, его «компаньоны» по жизни. Неизменной будет только мелодия старой шарманки. С ней шарманщик расстаться не сможет, так как другими инструментами не владеет, а переучиваться уже поздно.
Не успела только на прощание обезьянка намекнуть своему хозяину, что мелодия его шарманки уже порядочно надоела публике и надо менять публику, или переезжать на другую рыночную площадь, где старая песенка будет в новинку.
Я более чем уверен, что ты ничего не услышишь и не поймешь, а уловишь только звуки немужской сентиментальности в этих строчках, но, честное слово, мне это нисколько не обидно, ибо более чем когда, я понимаю, что ты мне не судья, не советчик и, увы, не помощник. А посему, я выбираю свободу, пусть с кровью, но свободу, которую мне прийдется ещё завоевать у самого себя.
Ты скажешь, а не надоела ли обезьяна хозяину, и отпускать её на волю ему не позволяло чувство жалости, мол, погибнет без его «заботы».
Ну что ж. И это может быть, тем более прав, разрывая верёвку. Как хотелось бы написать, что буду рад, если узнаю, что у тебя всё хорошо, что твоя жизнь сложилась по плану, но радости не испытываю.
Для меня это равнозначно тому, что, возможно, пожалеть отравленного Гитлера или посочувствовать изведенному мышьяком на о.Св. Елены Наполеону. Крутись. Это уже книга для других. Я же говорил, что не люблю детективы». (1994 г.)
***
Боже! Кому адресовано это отчаяние, этот крик? Неужели мне?! Вглядываюсь в буквы и ищу различия в почерке. Не может быть! Писал не муж?! Мы прожили тридцать лет, а я его не знаю. Он так чувствовал?! Раньше, несколько лет назад мне не пришло бы в голову, что заслуживаю такое. Всегда мужская бравада, постоянная попытка утвердиться, доказать мне и окружающим, что он – мужчина, глава, голова, ум, истина в первой инстанции и, не дай Бог, «подкаблучник» как многие другие (по его мнению).
Нет. Он не стал бы так писать. Чувство юмора, острый ум, скрытность и кавказское воспитание не могли родить обнаженные чувства, приоткрыть кровоточащую рану. Я же – не шарманщик. Не хочу никого держать на верёвке, тем более на цепи. Это я, как оказалось, живу на цепи, боюсь с неё сорваться, так как уже не умею жить на свободе. Мне не нужны слушатели устаревших мелодий, а новой не зародиться в усталой рваной душе. Раны затянулись, но шрамы не рубцуются. Кашпировский бессилен удалить их, да и не верю я Кашпировскому. Нет. Он не писал этих слов. Он не умеет так горевать, мучиться и страдать. Перечитываю три листка и думаю, думаю.
Кажется, знаю автора. Почти забыла. У нас в доме полгода жил друг дочери и её мужа. Повторюсь… Безразлична к мужской красоте. Более того, красавцы в глянцевых журналах раздражают. Их самовлюбленность отвратительна. Готовность фотографироваться в любом виде говорит лишь о глупости, примитивности. Мальчики в подтанцовках вызывают жалость и гадливость. Что их ждёт дальше? Малюсенький талант и большие амбиции родят, как правило, несчастных, пустых, завистливых мужчин. Все наши «звезды» далеки от звезд и даже огоньков.
Гость был безупречно красив. Лицо с тёмными выразительными глазами обрамлялось пепельными волосами до плеч. Сочетание славянских и персидских кровей (может быть, я придумала древних персов) дало изящный овал лица, точёный нос с тонкими нервными ноздрями, рот, хорошо очерченный и вместе с тем нежный. Длинная шея, изысканные кисти рук с тонкими пальцами и продолговатыми ногтями. Этот человек как бы сошел со старых итальянских и испанских полотен и неожиданно поселился в доме. Кабальеро, гранд, синьор. Им любовались люди разных возрастов, тем более что молодой мужчина – профессиональный актёр. Не столь знаменит, как его собратья, к сожалению. Его мало снимали и снимают в кино. Что тому виной? Недостаток таланта или неумение и нежелание предлагать себя, почаще мелькать на тусовках, отсутствие пробивной силы. Категорически отказывался сниматься в рекламе. Из трёх листков ясно – он горд. Не будет просить, унижаться и откровенно лгать. Знаменит одной ролью не в своём театре, которому верен. Роль замечательная и серьёзная. «Иисус Христос – суперстар». В театре Моссовета.
Оказывается, он писал стихи. Мне не пришлось их слышать. Я – мама друзей, маму же, живя в одном доме, почти не замечают. Она есть – это главное. Накормит, напоит. Постелит чистую постель, потерпит, если друзья поселятся на неопределённое время. По утрам взрослые дети мужского пола в количестве от одного до трёх, разгуливают в простынях, затянутых на манер римских тог, говорят: «Здрасти!» и просят кофе. Поклонницы гостя изводили семью ночными звонками.
Кажется, я догадалась, кому адресованы неотправленные строки. Знаю, ещё ребёнком, своевольным, трудным, не терпящим чьего-либо влияния, попыток воспитания. Девочка выросла. Правда, маленького роста. Очаровательная, обаятельная, образованная молодая женщина. Напичкана свежими анекдотами, музыкальна, с прелестным голоском. Кокетлива, мило танцует, безотказно играет на фортепиано и поёт. Любит быть в центре внимания. Кончила музыкальное училище. Затем Театральный институт но… Не работала ни одного дня. Ей лень вставать рано. Не хочется жить по чужому регламенту. Она любит себя больше всех на свете.
Дома – невыносима. Домашний тиран. Лишена всяческих нравственных устоев, основ. Вероятно, очень сексуальна и не очень разборчива в партнёрах. В молодости меняла их так часто, что счёт потерян. Приемного отца довела до инсульта, его уже нет на свете. Родной бросил её в три года и забыл о существовании. Мать билась головой об стенку буквально, а бабушка с дедушкой, рафинированные интеллигенты рыдали, выслушивая отборный мат, истерические крики и жутчайшие оскорбления.
Когда знакомые девицы повыходили замуж, она тоже вышла за молодого, способного, но очень больного (врождённый диабет) художника. Вскоре он умер, оставив ей пару картин и фамилию.
Наконец, к тридцати годам, она нашла итальянца. Решила уехать, потому что жить и работать в России нельзя (её новое жизненное кредо). Домашние вздохнули спокойнее. Напрасно. Итальянец увёз её в Африку, где работал: изучал флору и фауну. Жили уединённо, с африканскими слугами. Стало скучно. Да и Италия не поразила. Мужчины похожи на грузин (в ней одна четвёртая часть грузинской крови), а женщины на грузинских кикелок (примитивных женщин – мещанок). Наша героиня сбежала в Москву. Бросила итальянца, семья которого владела половиной недвижимости небольшого города под Римом. Увлеклась автором трёх листков. Добивалась его, как всего, что понадобилось немедленно, срочно, сию минуту. При этом ждала итальянского ребенка. Автор трагических строк влюбился, переехал жить в её семью с родителями и бабушкой, ненавидящей его.
Родился очаровательный маленький мальчик. По ночам, когда малыш плакал, герой, казалось, носил его на руках, менял памперсы (уже появились в нашей жизни), грел детское питание и кормил.
Быть мамой молодой женщине скоро надоело. Вернее хвастаться малышом – нет, ну а повседневные заботы она переложила на своего мужчину, бабушек и соседку. Молодая бабушка работала, содержала всю семью, а прабабушка с полюбившей малыша соседкой растили его.
Героиня окунулась в московскую тусовку, вовлекая друга.
Чем всё закончилось, понятно. Мужчины менялись. Многие делали ей подарки: квартиру в центре Москвы, дачу под Москвой, машину. Становилась старше, партнёры молодели. Прабабушка старела. Умерла, дорастив малыша до школьного возраста. Продав подаренную квартиру, размотала деньги. Вновь переехала к маме. И сыну. Вскоре отправила мать жить на дачу, правда зимнюю. Та согласилась сразу, чтобы не погибнуть дома. Необходимо было зарабатывать деньги для внука и неуёмных потребностей дочери. В 60 лет защитила докторскую диссертацию, не отказывалась от командировок, где читала курс лекций для специалистов в области олигофрении, логопедии и фониатрии.
Автор трёх листков больше никогда не встречался с женщиной, которую любил и помогал растить мальчика, считавшегося какое-то время их общим сыном. Он долго выходил из депрессии подле нас. Не мог вернуться в свою одинокую квартиру.
Не знаю, как сложилась судьба О.К. дальше. Боюсь интересоваться. В его любимом родном театре на Таганке бываю редко, да и театра, бывшего глотком свободы когда-то, уже нет.
Август 2003 г.
|
