Надежда Трубникова Из воспоминаний девчонки
Любимый диван со сказочным названием «оттоманка» стоял у глухой короткой стены комнаты, занимая почти всю ее ширину. По воскресениям две девочки усаживались на него, прижавшись к маме, и слушали. Она читала им чудные книги. В солнечное утро 22 июня это был Шота Руставели. Так возникла неразрывная связь начала войны с напевами «Витязя в тигровой шкуре».
Мир детства велик. В нем высокие дома, огромные дворы, опасные и бесконечные, измеренные детскими шагами улицы. Уехав из тех мест, где прошли годы осознания своего «я», мы живем в иных мирах. Вернувшись через много лет, находим скромной высоты дома, знакомый, но теперь почему-то тесный двор, совсем не длинную тихую улочку. Я ощутила это, заглянув во взрослые времена туда, где мы жили в войну.
Помню адрес на папиных фронтовых треугольниках: Москва, 140, Верхняя Красносельская, 14, кв.1 – и в скобках: при школе №317. Для ответа только номер полевой почты.
До войны папа был научным сотрудником ВНИАЛМИ (Всесоюзный научно-исследовательский институт агро-лесо-мелиорации), мама – учительницей математики. Жили мы на тогдашней окраине в домишке из одной комнаты с дровяной печкой и плитой на кухне, удобствами во дворе и водой из уличной колонки. Там я родилась.
Перед войной в школах не хватало директоров. Маму совсем не привлекала эта должность, но она согласилась из-за ведомственной квартиры при школе. По сравнению с прежним нашим жильем это был двухкомнатный дворец с газовой колонкой в ванной. Туда мы переехали буквально накануне войны – даже прописаться не успели.
Отец, отказавшись от брони, ушел в ополчение. Дойдя до Бранденбурга, он был вторично мобилизован – на демонтаж немецких военных заводов. Вернулся к нам лишь в феврале 1947-го. Только тогда и был прописан.
В эвакуацию мы не уехали. Мама сказала: «Москву не отдадут. А если понадобится, я возьму дочек и уйду с последними красноармейцами». Сшила из суровой ткани три рюкзака – большой для себя и два маленьких. В них долго хранился неприкосновенный запас сухарей, соли, сахара, спичек и мыла. Сухари время от времени заменялись свежими, а старые мы съедали. Наш НЗ поселился на платяном шкафу. Мама была беспартийной. Никогда не была фаталисткой. Откуда эта ее вера в бедламе всеобщей паники? Как могла она знать, что Москву не отдадут? Но Москву не отдали.
В мире детства, даже военного, много солнца. Я с удивлением обнаружила, что в глубинах памяти есть всё: по взрослому тревожное и детски наивное, важное и незначительное, печали и радости, осени и зимы, но там над всем царит ясный солнечный летний день.
На детские воспоминания навалилась такая долгая жизнь с ее иногда немыслимыми перипетиями, что мне уже невозможно снова вселиться в ту давнюю глупенькую девочку и вести рассказ от ее лица. Трудно порой избежать и переклички с днем сегодняшним. Сюжеты извлечены из памяти девчонки военного времени, но рассказываю их я, человек двадцать первого века, проживший ту самую долгую жизнь, а потому лишенный детской непосредственности и наивности восприятия. Прошу простить мне невольно вытекающие из этого особенности стиля.
Из моих воспоминаний не складывается одно большое живописное полотно, даже мозаичное. Нет композиционной цельности. Есть отдельные эпизоды или детали, врезавшиеся в детскую память. Отсутствуют не только обобщающие фон и антураж, но и логика хронологической последовательности событий, которые могли бы обеспечить единство целого. Есть только время. И это время – война.
Зовут у нас детьми войны
В войну родившихся детей,
Но разве мысли их полны
Недетской памятью о ней?
Написав когда-то эти строчки, я была не права. Память о детстве не может быть недетской. Война и детство, конечно, – две вещи несовместные, как гений и злодейство. Время было для детства неподходящее. Но мы все равно оставались детьми. Об этом мои воспоминания.
"Снежная королева"
Была во время войны такая детская песенка:
Четверка дружная ребят
Идет по мостовой.
О чем-то тихо говорят
Они между собой.
Я не умею петь, но ее простенькие слова мысленно ложатся на знакомый мотив.
Нельзя ребятам на войну,
Пока не подрастут,
Но защищать свою страну
Сумеем мы и тут.
Это – припев. Нас было четыре девчонки-подружки, и мы тоже хотели защищать страну.
Мне шесть седьмой, мне семь восьмой,
Мне скоро будет пять,
Пойдет девятый мне зимой,
Мне в школу поступать.
Мы были примерно погодками, но все на парочку лет старше песенных ребят. Однако нам нравилось распевать этот куплет по голосам, как это делали по радио. Мне зимой 41-го должен был пойти девятый год, и я мечтала о школе. Но я была младшей, подруги смотрели на меня немного свысока, и поэтому мне доставалось петь: «… мне скоро будет пять…», а сестра, которой в июне исполнилось одиннадцать, с чувством собственного достоинства пела: «…пойдет девятый мне зимой…».
На фабрику уходит мать,
А детям нужен глаз;
Я их учу маршировать,
Носить противогаз.
Носить противогаз мы запросто могли научить кого угодно, ведь у каждой был свой собственный, и мы умели с ним обращаться. А вот маршировать мы никого не учили. Зато собрали пять-шесть соседних ребят и сыграли для них «Снежную королеву». Тут уж я оказалась в выигрыше. Мне досталась роль Герды, и только я играла одну роль. Даже Снежная королева должна была быть еще и бабушкой и атаманшей разбойников, а Кай – придворной вороной… Уму непостижимо, как мы сумели в обычной комнате изобразить любимую сказку. Я не помню деталей нашего «сценария» (в кавычках). Его просто-напросто не было, как не было и репетиций. Мы напропалую импровизировали. Декорациями были стулья, а нарядом Снежной королевы – ставший почти белым старенький мамин сарафан с выгоревшим и полинявшим сиреневым рисунком… но зрители были в восторге.
А назавтра мы снова шли по улице, взявшись за руки, и пели:
Нельзя ребятам на войну,
Пока не подрастут…
Форпост
Летом 41-го мы паслись, как говорится, на подножном корму. Отец на Калининском фронте. Мама с утра до позднего вечера на работе. В школе, где она была директором и звалась теперь по-военному комендантом, размещались ополченцы с периферии, как правило, из деревень. Забот было много: обустроить, накормить… то и дело кто-нибудь запихивал в унитаз старую портянку: «А что такого? Нужник же! Все сгниет!». А назавтра они уходили на фронт, и вряд ли оставались в живых. На их место приходили другие…
Мы с сестрой были фактически предоставлены сами себе. Болтались дотемна во дворе. Играли с соседними ребятами в круговую лапту, «в ножички», «в чижика», в мяч об стенку. С парапета крыльца в 5-6 ступеней увлеченно прыгали с раскрытыми зонтиками, как с парашютами, и вывернули наизнанку все зонты. Но это было летом. А что было делать с нами зимой, если школы в Москве не работали? Моя мечта о школе сбылась только год спустя, осенью 42-го.
А осенью 1941 года появились форпосты. Мало кто сегодня помнит о них, знает, что означало это слово. А я не забуду никогда, как волновалась накануне первого дня. Пусть это не школа, я еще не знаю, что это, но я как будто шла в желанную школу. В форпосте надо было быть завтра в одиннадцать. Меня никто не заставлял, но я легла пораньше сама, чтобы не проспать. В какой-то момент приоткрываю глаза, смотрю на часы и вижу, что они показывают одиннадцать без пяти. В ужасе, думая, что проспала, с трудом сажусь на постели и бормочу спросонок: «Уже одиннадцать часов, а мне еще так спать хочется…». И слышу веселый смех мамы и старшей сестренки, которые как раз ложились спать. Долго еще этот случай был в семье притчей во языцех.
И вот он – форпост. Поскольку детей, не уехавших в эвакуацию, в Москве осталось немного, в одном помещении собрали ребят разных возрастов. Кажется, это была одна из кружковых комнат Дома пионеров, – точно я не помню. Детская память еще более избирательна, чем взрослая. Нас научили вязать крючком. Мы вязали кисеты для фронтовиков и пинетки для младенцев. Навыки вязания крючком сохранились на всю жизнь. При желании я могу сотворить для себя любую вещь. А вот спицами так и не умею, – потом учиться было некогда.
Надо признаться, что для человека восьми лет этот, казалось бы, нехитрый ежедневный труд был не так уж легок. Руки уставали; мозоль на пальце образовалась только позднее, – сначала он болел. Но трудились мы самозабвенно, а награда за труд была по тем временам царской. Каждый получал рабочую хлебную карточку – целых восемьсот граммов вместо детских четырехсот… даже взрослым служащим полагалось только шестьсот.
Не анекдот
А еще были талоны УДП. Не помню, давали ли нам их в форпостах или их для нас получала мама. По этим талонам «усиленного дополнительного питания» мы обедали в столовой, к которой были «прикреплены». На первое тарелка жидкого супа на «м. бульоне», то есть – мясном. Конечно, без мяса. На второе котлетка с ложкой водянистого картофельного пюре, каши или вермишели; иногда вместо котлеты сосиска. На третье компот из сушеных яблок или кисель из концентрата. Случайно попадавшиеся в компоте одинокие ягодки кураги или чернослива радовали как неожиданное лакомство. Одно и то же изо дня в день. Но как же было вкусно! Я полюбила на всю жизнь котлеты, даже самые примитивные готовые, а домашние – и говорить нечего! Их могу предпочесть любому ресторанному деликатесу.
Почти сразу после появления талонов УДП родилась и расшифровка аббревиатуры: «умрешь днем позже». Она распространилась стремительно, передаваясь из уст в уста. Однажды, совсем недавно, в аудитории, где большинство слушателей по возрасту не могло обедать в столовых по талонам УДП, читался рассказ о быте того времени. Услышав расшифровку, многие громко рассмеялись, как над анекдотом о Чапаеве или Штирлице. Я от неожиданности вздрогнула. Тогда, в 41-м не смеялись над этой остроумной шуткой, а лишь обменивались улыбками. Это был не смешной анекдот, а грустная действительность. Тогда, в 41-м обычно добавляли: «ничего не поделаешь – война». Эта присказка стала вообще неотъемлемой частью любого разговора, никогда не обходившегося без сожалений о бытовых неурядицах. Как часто она напоминает мне о себе даже сегодня! Стоит произнести по какому-то поводу: «Ничего не поделаешь…», как хочется закончить фразу так, как заканчивали тогда…
Однако, стряхнув с себя первую реакцию на прозвучавший смех, я подумала, что – и, слава богу! Война ушла от людей далеко-далеко. Совершенно естественно, что «умрешь днем позже» звучит как веселый анекдот. Только бы не забыли они, молодые современники, что была война, и какой была она…
|
