| Елена Кантор Все проходит и это тоже пройдет
Доктор Ведерников уже закончил прием. Провожал последнюю пациентку. Письмо еще лежало на столе. Взялся перечитать. Шизофрения или любовь? А может быть – одно и то же...
Она встретилась с Лукомниковым, потому что ей нужно было передать какой-то документ. Ерунда какая-то. В документ она не заглядывала и наспех набрала номер. Играла какая-то блатная песенка, потом раздался голос. Они договорились. Да что там договариваться? Передаст и все, как тысячи раз. Но…
Метро. Шум электричек, и у последнего вагона стоит мужчина небольшого роста, где-то в уголке, а она в шубе норковой… Вот передаст да и уедет. И чего разглядывать. Но… Он быстро кладет документ в сумку, она ежится от толпы бегущих и что-то говорит стандартное, а потом эскалатор ее подхватывает и Лукомникова вместе с ней и ожог, какой-то ослепляющий, колющий ожог − до изнеможения. Что с ней? Она не понимает, смотрит куда-то вверх, в потолок, потом на Лукомникова, который вместе с ней направляется к выходу. В горле у нее першит от странного чувства огня в душе. «Что? Почему? Зачем? Я не могу уйти…», − проносится у нее в голове, она отстреливает мысли, будто отворачивается от всех и каждого… Ожог… «Так не бывает», − проносится мимо нее, и она чувствует, что именно так и будет с ней, сегодня, в февральские дни, в морозы. Не поймешь − в морозы или в оттепель, но… Она не может уйти и оставить Лукомникова. Она уже вглядывается ему в глаза; и на улице, под ветер и дождь, под вечер и снег, Лукомников и она, высвобождаются от подземных шипящих рукавов метрополитена, направляются в какое-то пустое, дурацкое кафе на Пятницкой. Зачем? Она не понимает, но идет, слепо идет, прижимаясь локтем к неизвестному человеку, от которого уже очень долго не сможет оторваться.
Они с Лукомниковым пьют чай, зеленый какой-то, не выбирали. Говорят на посторонние темы, она что-то о творчестве, о делах, он тоже. Ожог превращается в мутный наркотический коктейль дождя, дождя и снега за окном. Она оставляет ему номер своего телефона, хотя он и так был оставлен. Потом после посиделок в кафе, кафе дурачков, как ей показалось, (три розочки за барной стойкой, официантка, и еще трое дискутирующих где-то у стенки) она и Лукомников выходят на февральский вечер, идут по Пятницкой, Лукомников уже взял ее под руку, а она словно летит, кружит над проезжающими машинами.
− Я летом люблю рыбачить, − отвечает ей на что-то Лукомников, она кивает и спрашивает:
− А мы еще встретимся?
Надо было о документе, но она забыла о документе, и слышит в ответ: «если захочешь, то в следующую пятницу, а так я позвоню раньше…»
Она едет домой восторженно быстро, она не помнит уже, как они попрощались, она не помнит, сколько проехала… Она становится не своя, а чужая, летящая, порхающая бабочка, странно, что зимой налетевшая на горящую лампочку… Увы, обжегшаяся до неузнаваемости.
Доктор Ведерников ежится. Что ж, работа предстоит большая. Адская работа. Читать надоедает, но он пересиливает себя.
В понедельник Лукомников позвонил. Она забыла спросить о документе. Он напомнил, но в пятницу они встретились снова, в этом же кафе, только Лукомников был какой-то расстроенный, уже хотел уходить, а она предложила, «давай выпьем», а он сказал, что не пьет, потом − что пьет много, она решила угостить на 23 февраля. И… Лукомников уже едет к ней, поздно ночью, они пьяны, она сама не знает, как пьяны, почему − пьяны. Но судьбы были вспомнены, жизни изложены, выводы сделаны, пожелания произнесены…
Лукомников был и в постели с ней, и на кухне, держа в руке мобильник. Он набирал непонятно кого, ей было все равно, она не чувствовала ничего, кроме его присутствия, его скольжения по ее жизни, Он, Петр Лукомников, плакал у нее на груди о пройденной чеченской войне, о потерянном времени, потерянной семье, жене, сыне, дочери, которые, как ему казалось, забыли о нем. Она обнимала Петра, гладила рукой его голубую рубашку и говорила по-детски, по-матерински, по-женски: «Все проходит. И это тоже пройдет». Утром он уходил на бровях… Она потом два дня стыдилась собственного присутствия, собственного опущения и вычеркивала Лукомникова из жизни…
Через два дня он позвонил. «Я тебя никак не обидел?..» Она обижаться не умела, и сейчас бы не смогла, становясь Стеной плача, хотя осознавала, что это тоже пройдет, но пока все еще только росло и пенилось… И она пригласила снова, только тихо, кротко попросила больше не пить.
Они договорились. Лукомников обещал прийти в понедельник. Но он не помнил адреса. Да и как его запомнишь, когда женщина ведет его домой, бухого и разбитого, смешного и подкошенного, но так аккуратно ведет, чтоб не потерять и не рассыпать, чтобы не разбить, не расплескать.
Она хотела продиктовать адрес, но Петр сказал, что позвонит с работы, и тогда все запишет, уже в понедельник.
Доктор Ведерников встал из-за стола, нервно закурил, прошелся по кабинету.
В понедельник она готовила и готовилась, копошилась, кружилась, как юла, до половины первого, но телефон молчал. Она набрала сама. Мобильный телефон Лукомникова был выключен. И в три, и в четыре, и в пять, и в семь, и в десять… И к ночи… Она поняла, что сходит с ума, что никакого Лукомникова и нет в помине, что это игра ее воображения. И никто и не должен был приходить…
Номер Лукомникова молчал и на следующий день. Она стала звонить по скорым, в милицию по Москве и в его подмосковный городок. Не пропадал, не заболел… Легче всего было предположить, что телефон им же и потерян. А почему ей не перезвонил? Да ведь номер внесен в память, в SIM-карту, а ручкой не написано ничегошеньки. Как тут перезвонить? Ей казалось, что ему очень неудобно, неприглядно в такой ситуации, в которой он оказался, а, может быть, и не так. Но второе в душу не шло, последнее выворачивало ковшом, как комья глины. Она плакала. Нет, не один день, конечно, и тем более − не вечер, когда Лукомников обещал прийти. Она, как чумная, ходила на работу, на курсы, и даже пыталась забежать в церковь…
Но странный мужчина с металлическим привкусом, и мистической улыбкой, в выцветшем искусственном полушубке остановил ее у Таганской церкви, назвав ее по имени, рассказав о сфере ее деятельности, о занятиях, предпочтениях и еще о том, что она сейчас ищет свою любовь. Она остолбенела. Он не сказал ничего ошибочного. К тому же улыбался, подмигивал и еще добавил, что от Бога трудно найти мужчину. Больше от дьявола…
«Как прогрессирует», - занервничал доктор.
Мороз пробежал у нее по коже. Что ж февраль, в конце-то концов. Она рассказала заглянувшей подруге о предсказателе, видящем, как ей показалось, исчезнувшего из ее жизни Лукомникова, того, кто сумел удивительным огнем обжечь на эскалаторе… Подруга пыталась набрать его номер со своего, так же безрезультатно.. После отъезда подруги ходила, как потерянная до выходных, в выходные, не может быть, заиграла старая песенка и раздался голос Петра Лукомникова…
Он рассказал, что потерял трубку, позвонить было некуда. Она чувствовала, как он радовался, что его нашли. «Это очень хорошая черта − не отступать», − добавил Лукомников¸ и они договорились о следующей встрече.
Спустя неделю, может быть, погодя, Лукомников все-таки пришел к ней. Принес розы, конфеты… И попросил поговорить. У него было припасено. Опять вспоминалась жизнь под белую, неунывающую, горькую и убивающую, опять слезы в глазах Лукомникова говорили ей, как несчастен ее возлюбленный, и она, наверное, не сможет ему помочь. Но попытается хоть как-то что-то сделать.
Шизофрения или любовь? Ведерников закашлялся. По-видимому, это одно и то же, когда заходит так далеко и без тормозов. И кто болен − любящий или объект любви? Тема предстоящей конференции, не иначе.
Постель, мобильник, оставившая жена, бросивший сын, редко вспоминающая дочь, недоброжелатели на работе… Чувство подступившего зла. Конечно, в лице человека, которого так хочется выбросить и разорвать, и вместе с тем отпустить невозможно и тяжко. Она стала привыкать, что мобильник может быть несколько дней выключен, абонент может просто и не слышать ее звонков, но в период здравого смысла достанет нужную книгу с полки, расскажет о прочитанном, будет нежным, ласковым, чем-то приятно изумит… С работы он звонил рано, с утра, когда она еще спала… Она шалела от его голоса, он догадывался, говорил медленно, приятно. И обещал, что уже ничего крепкого в ее дом приносить не будет. Разве что пиво… «Но пиво − это ерунда», − на следующий раз посчитала она, потому что книжки так же снимались с полок, жизнь вспоминалась, музыка слушалась, любовь мужала в ее глазах. Ее собственная в ее собственных. Лукомников рассказывал о сестре, живущей в Прибалтике, о матери, об умершем недавно отце… Он даже признался, что бросивший его сын совсем недавно пришел к нему на помилование в гараж. Она знала, что пять раз, проведенных в Таганской церкви, просила именно об этом. Попросить о возвращении к нему жены пока как-то не получалось, духу, видимо, не хватало, хотя корила себя за это. Ведь для любимого человека нужно уметь через себя перешагнуть и быть способной на все.
Лукомников приезжал к ней, не часто, но приезжал, а потом и пиво перестал пить у нее дома. «От алкоголя один только вред», - говорил, пожимал плечами, она чувствовала, что счастлива: секунду от услышанного, минуты от объятий, часы от его присутствия… И ради этого можно переживать ожоги, ожоги бабочки, налетевшей на раскаленную лампочку на кухне… К лету ближе это действительно произойдет.
Лукомников любил чистоту и порядок. Он сокрушался, когда на коврах у нее находил пыль. Это армейская привычка, говорил он. По полу нужно ходить босиком, чтобы и в постель потом было не зазорно ложиться. Мух и бабочек она потом из люстр повытряхивала, люстры протерла, чистоту постепенно навела, только Лукомников звонил все реже, и она, не стесняясь, звонила ему сама. Он всегда отвечал ласково и спокойно, и все-таки еще приходил. Настроение у него стало улучшаться. Сын вернулся, на работе наладилось, пить, как говорил, бросил. «Я его подняла», - казалось ей, но к доктору здоровыми не ходят…
Сначала Лукомников не смог прийти, сославшись на то, что заболел. А, может быть, ему действительно не здоровилось. Скоро приближался его отпуск. Наступило лето. Во время отпуска он не обещал быть в Москве, сославшись на приезд сестры из Прибалтики. В июне похолодало. Встречи были, но ей стало казаться, что каждая − последняя. Она писала стихи, стихи о нем… Он иногда это проглядывал, пролистывал, даже давал советы, она не прислушивалась, слушала только свое сердце… Он знал, что она любит. Она это не скрывала, она даже призналась ему в этом как-то, не дома, опять же − на эскалаторе, в метро, смастерила что-то наподобие кольца, где и начало, и кульминация − под одним символом. Сказала и сердцем почувствовала, что уже все. Но он еще пришел и собирался в следующий раз. Но внезапно простился, в двух словах, в SMS-ке, исключив все ходы и выходы. И к телефону после этого не подходил, и выключал аппарат. Просто ампутировал и все. Оставил ей голое, электронное: «Прости, прощай. Все проходит… И это тоже пройдет».
− Это все? − спросил Ведерников секретаршу.
− Нет, − ответила девушка, − еще листочек.
«Очевидно, не прошло. Так это ж неизлечимо», - зло рассмеялся Ведерников.
На последнем листочке было еще о приезде писавшей к объекту любви после прощания. И еще о его одном звонке. Дальше как-то нервно и скрупулезно о состоянии его квартиры, о каком-то бомже, оказавшимся там же, когда она приехала, о каких-то извращениях возлюбленного, о его предмете любви, где предмет менялся: речь шла на этот раз не о жене, а о какой-то еще женщине, по которой он опять пил горькую. И еще о странных злобных выходках. Ведерников понимал, что больных прослеживается явно двое. Нет, трое. И сама любовь.
А потом жирным шрифтом о том, как она, писавшая, была изнасилована дьяволом. О красном хвосте отъезжающей электрички, о сумасшедших глазах Лукомникова, о его ядовитых обжигающих губах.
А дальше, как бы для контраста, что-то о духовном облике Сергиева Посада, где очевидно проживал возлюбленный …
− Да, что ж тут сделаешь? − сказал себе под нос Ведерников, выругался и засобирался уходить. «Жаль женщину, «все проходит и это тоже пройдет», не помню, что-то из мифологии или библейское что-то», − почесал сам себя за ухом Ведерников.
− Не тут-то было, − остановил его кто-то в дверях и черной дьявольской рукой прижал к стене. − Ждите следующего письма, доктор. Теперь уже от меня самого.
Алый, скользкий, зверский язычок прошелся по торчащим из портфеля листочкам. −Ожог, − отреагировал Ведерников. −Лукомников, когда ж ты оставишь меня в покое, − пробурчал он, не снимая шляпы, и поспешил прочь.
2008 г.
|
