Тимофей Вольский АКВЕДУК
Римские улицы конца июня не успевают остыть к семи утра, когда разомлевшие туристические группы вылезают во дворик перед отелем, ожидая озабоченного гида, поправляя на лодыжках и пальцах ног пластыри, прикрывающие мозоли. Они были заработаны вчера-позавчера в Помпеях, и были своего рода маленьким отзвуком тех не оставляющих надежду ожогов, что положили конец жизни и начало вечности этой базальтовой кормушке Неаполя.
Но Средиземное море милостиво. Не сумев охладить асфальт, оно, тем не менее, за ночь сменило и почистило воздух, остудило раскаленные сердца, а гостиничные кондиционеры просто и механистично очистили дурные туристические головы.
И вот Арсений – в который раз уже примеривая свое звуковое имя к окружающему миру – стоял, переминаясь, как и весь прочий люд, у крутящихся латунных дверей отеля «Лацио» и ждал несгибаемую Валерию Александровну. Было пять семейств, со стандартным набором детей, четыре молодые пары с разной степенью заинтересованности, и два, таких же как он, одиночки. Было бы естественно предположить, что отдельные люди потянутся друг к другу, попытавшись организовать что-то вроде семьи на время тура, но такого не произошло. Не просто так они попали в один автобус без сопровождающих. Не для того они приехали сами по себе, чтобы нарушать белое спокойствие своих «single»-номеров – как значилось в листах бронирования. Они, как и Арсений, стояли далеко друг от друга, и курили, поглядывая из глубины старого дворика в неровный голубой квадрат неба.
Его как раз и поразило это небо в то, первое утро, когда он подскочил в половине седьмого от звонка портье, а в голове еще возмущенно барахтался незаконченный сценарий сна, явившийся неразличимым продолжением их прибытия в Рим поздней ночью. Ритмичный грохот чемоданов на колесиках, потные спины, выи малинового окраса, сонный портье, взирающий на ошалевшую толпу со спокойствием Харона, и раздававший ключи с тяжелыми бронзовыми бирками, словно бы говоря про себя: «Все там будем…» – все это не имело никаких границ с его 505-м номером, где он возблагодарил появление на свет того великого человека, который изобрел кондиционер, – и обрушился всем существом на широченную двухместную кровать. И еще раз ему бегло подумалось, что, все-таки, странно и чуть деспотично как-то, что ни в одной гостинице он не видел пока одноместной кровати. «Нет, дорогая, ты уж извини, но это пространство теперь мое», прошептал он раскидывая крестообразно руки по псевдо-шелковым простыням, и как-то бледно улыбнулся, уже перетекая за границы того, что можно осязать. Осязание – верный признак бодрствования, и самое редкое чувство в сновидениях, а потому всегда удивляешься, даже внутри сна, если ощущаешь под пальцами неровный, выщербленный известняк, оскальзываешься на мелких камушках склона, покрытого выжженной желтой травой и слышишь ровный и всегда немного мрачноватый голос Валерии, замечательного гида, которая, казалось, знала про Италию всё. Она немного извинялась за эту незапланированную остановку, но уж больно красив был этот акведук, протянутый меж холмов, а Арсений прокручивал в голове по множеству раз – с чисто сновидческой закольцованностью – все те слова, что присутствуют в любой туристической книжке, а теперь летящие из уст Валерии – то ли этой, смотрящей на него увеличившимся лицом откуда-то сбоку его сна, то ли другой, реальной, но сейчас просто не существующей: «Акведуки устроены таким образом, что для подачи воды не требуется никаких водонапорных механизмов, акведук всегда слегка наклонен и вода просто течет в нужном направлении – главное правильно рассчитать систему наклонов и поворотов. Просто когда Рима не стало, то воду подавать стало некуда – родники и речушки отвели от акведуков и направили в крестьянские поля, что, может статься, и правильнее…», летел ее голос между полукруглых опор, возводимых рабскими руками, постепенно сливаясь со скрипом каната, деревянного подъемника и звоном кирки, дребезжавшей невыносимо и протяжно, у самого уха, превратившейся в плоский гостиничный телефон.
Тогда он хрипло пробормотал «грация…», бросил трубку и раздвинул тяжелые непрозрачные шторы. Потом, какими-то полуонемевшими руками, открыл окно и неизвестное время не мог от него отойти, чтобы хоть как-то почистить зубы, помыть смявшуюся морду и расчесать то, что с натяжкой называлось волосами. Воздух, древний и переполненный юношеским смехом воздух, прочистил его «single» за какие-то секунды. А не испорченное, не поцарапанное за столько веков небо, вылилось ему в глаза невыносимым Адриатическим «джек-потом» всей его жизни. И лишь возвышаясь над черепичной путаницей беспечных итальянских домов, венчая купол невидимого храма, боком к Арсению и чуть склонив голову, стоял огромный Христос. Где-то там, под его стопами, уже перекрытые крышами квартала, укрылись маленький звонарь и большой колокол, начинявшие особой ритмичной приправой простор еще почти пустых улиц, по которым лишь проносились треща маленькие мотоциклы с багажниками, забитыми печатной продукцией.
Сегодня была «Большая экскурсия по Вечному городу». Так написали в программе. Вообще-то она должна была случиться еще в первый же день, по приезде, но Валерия извинилась, что некая Марина приболела, а эту экскурсию ведет она и только она. «Так что – мы сегодня с вами отправимся в Помпеи. Завтра съездим в Тиволи, во дворец Борджиа, а уж послезавтра Марина обещала выйти». Все тревожно прикидывали – как эта самая Марина собирается уложиться со всей программой в один день, если в нее входили и Форум, и Колизей, и Сан-Пьетро, и даже музеи Ватикана, своей насыщенностью готовые поспорить со всем вышеперечисленным.
Вот тогда-то Арсений и осознал свое плоскостопие во всей красе. Уже выруливая на лестницу, охраняемую оранжево-синими швейцарскими гвардейцами и ведущую из музея прямо на площадь перед Сан-Пьетро, он не понимал – как ,сквозь эту острую боль добредет до Колизея, значившегося в списке последним? Но он дошел. Боль не ушла, даже никак не смягчилась, а вполне закономерно и даже физиологично усиливалась от шага к шагу. Но Арсений про нее молчал, и вовсе не потому, что некому было о ней сказать, а потому, что рука его уже коснулась черной и полустертой ступни мраморного Петра, там, уже внутри храма. Арсений не загадал никакого желания – просто не успел. Только на какое-то зыбкое мгновение, когда его ладонь уже сползала с гладкого камня, откуда-то, из бокового зрения показалась запыленная дорога и бредущий по ней старик. Фигура замедляла шаг, а потом совсем остановилась. Затем стало различимо лицо – седая нечесанная борода, иссохшие и плотно сжатые губы. Лицо уже смотрело вверх, губы шевелились, но слов не было слышно. И вот старик повернулся в обратную сторону, и зашагал, растворяясь постепенно в глубине бронированного стекла, за которым молчала Пьета из незабвенно розового мрамора. Вокруг толкались какие-то неясные японцы, и Арсений плохо понимал – как ноги его сюда вынесли. Он понял только одно – у него не хватит уже духу пожаловаться на эту боль даже самому себе, и он пройдет все, и терпеливо выслушает все, что поведает им через радионаушники холодная, деловая и все время немного раздраженная Марина.
Уже у Колизея их нагнала, выскочив непонятно откуда, Валерия и, извиняясь, сказала, что туда вход за отдельную плату, а нам всем скоро идти ужинать – ждать нас в этом арендованном ресторанчике не будут. Так что – поспешите.
Только упав на гостиничную кровать Арсений позволил себе тихо завыть и схватиться за ноги. В душе он подставил их под сильную струю почти горячей воды и скрипел зубами минут пятнадцать. Соне никогда не нравилось то, как он подолгу застревал в ванной, а под конец их совместной жизни это стало уже стандартным поводом к очередному тихому скандалу. Лучше бы уж она была итальянкой, подумалось ему в который раз – пусть бы она орала во всю глотку. Так было бы легче. Гораздо страшнее, когда львиная доля претензий остается под толстой скорлупой своего «я», а наружу мелко и подленько, двумя-тремя словами выползает что-то незначительное и пустое – вроде невынесенного ведра с мусором. И развод тоже вышел тихий, без слов, с шуршанием листочков и царапанием ручек. Попрощались вполголоса и с тех пор виделись только один раз, когда он забирал свои вещи и возвращал ее.
Он запер номер, забросил на плечо рюкзак и поплелся в их вежливо-равнодушный ресторан, где кормили недоваренными макаронами, и довольно неплохой курицей. Он проходил этим маршрутом уже третий день и потому хорошо помнил, что вон там, надо повернуть налево, в переулок, где будут тесно уплотнены 3-х и 2-х звездочные отельчики, чуть дальше – овальная площадь, с довольно запутанной системой светофоров, где папа одного из их семейств едва не угодил под колеса Lancia и был изящно обматерен аборигеном. Перейдя площадь и обогнув супермаркет, вы оказывались уже в нужном переулке, в конце которого ресторанчик и располагался. Не доходя пару шагов до него можно было увидеть весьма соблазнительную нумизматную лавочку – или как они там называются – где Арсений еще в первый день присмотрел себе медаль времен Первой мировой. И сегодня он уже решился. Отсчитал необходимые пятьдесят евро, решив сэкономить на Duty-free. Но сделать этого так и не успел.
В самом начале переулка, по правую руку, ответвлялся еще более узкий и неприметный, где из сумрака, разлитого там даже в полдень, светились своими темными соблазнами всевозможные злачные заведения, а цветасто-бледные лица женщин, выглядывавшие оттуда напоминали почему-то многоголовую Горгону, с единым телом, которое пряталось дальше, в кромешной тьме, среди неоновых змей.
Арсения всякий раз подмывало туда зайти, и вчера он таки сунулся направо, но позорно бежал, ошеломленный тем количеством предложения, которое многократно превышало его спрос. «Я ж только одним глазком! Я ж только посмотреть!», «Не-е-ет, дорогуша, тут не смотрят – тут выбирают и ПОЛЬЗУЮТСЯ…», перекрикивались у него внутри два старых знакомых голоса. Другие голоса, женские, кричали ему в спину что-то жутко обидное, и не нужно было знать итальянского, чтобы понять, что о нем думают.
Поэтому сегодня, осторожно переставляя саднящие ноги, он только хмуро покосился туда, в жаркий сумрак, и уже хотел гордо прошествовать к ужину, как что-то заставило его приостановиться. Он нехотя посмотрел направо и ему показалось… нет, это просто от усталости. Наверное это что-то сродни «дежа-вю», когда мозг теряет прочную связь с душой и начинает вытворять что-то несанкционированное. Там, в глубине, мелькнул невыносимо знакомый контур спины. Знакомой была даже не спина, а сама манера двигаться – этакими мелкими, чуть хаотичными рывками. Арсений остановился и уже пристально посмотрел в запретную глубину. Нет, ничего такого. Только те же служительницы культа, издалека не узнававшие его, или попросту забывшие его через минуту после веселого скандала. Но как будто глухой полупрозрачный ветерок остался от этой мифической спины. Было трудно сдвинуться с места, а ужин должен был начаться через пару минут. Глупость… глупость… из-за призрака, из-за кровоточащего прошлого, вот так застыть посреди вечерней улицы, слыша на краешке сознания мерный перезвон десятков церквей, созывающих на мессу, и не знать, НЕ ЗНАТЬ как поступить.
Он принял решение и остался ждать. Правда, не совсем ясно – чего. Возможно, что просто своего рассудка. Просто, чтобы поставить его на место, заставить работать так же прямо, поступательно, как это ему удавалось с разным успехом последние четырнадцать лет, после того, как ОНА исчезла.
Ну, в общем-то она не сразу уж так исчезла. Ее письма с немецким акцентом первый год приходили часто, но потом как обрезало. Он, еще хорошо помнивший тяжесть ее чемоданов, запах ее последних духов и тот скорый, влажный поцелуй в Шереметьево-2, никак не мог понять – почему нельзя черкнуть хотя бы пару строчек, хотя бы сказать, что: «всё, я не хочу ничего продолжать», что «у меня теперь другая жизнь и другая страна». Понятно, что он еще и ужасно за нее боялся – ему как-то сразу не понравилось то приглашение из мелкой фирмочки, каким-то боком обслуживающей «Мерседес». Но Оля писала, что все хорошо, что ее немецкий из спецшколы весьма пригодился, что должность маленькая и зарплата еще меньше, но, вроде как, все срастается, на жизнь вполне хватает, и знаешь, Арсений, что самое главное? Есть ПЕРСПЕКТИВА развития! И вот, с того последнего письма, где она между делом сообщала о какой-то перспективной встрече, в ряду прочих важных дел, он не получил ни единой весточки. Созванивались они крайне редко – ни у нее, ни у него не было тогда денег для такой роскоши. Хотя, не только в этом дело: слышать ее голос, оттуда, не иметь возможности взять ее за плечи, не видеть ее мелкую, порывистую походку – это было слишком больно даже для его терпеливого существа. Но когда он себя переборол, заставил себя понять, что делает этот звонок не для себя, а для нее, то услышал только звучный голос, от которого с трудом узнал – потому что его немецкий был не из спецшколы – что «фройляйн Ветрофф» здесь более не работает, уехала, координат не оставила, для Арсения информации не передавала.
Вместе они никогда не жили – такой возможности не было. Ее мать сильно не высказывалась по поводу выбора дочери, но дала недвусмысленно понять, что никаких мужчин она больше в доме не потерпит; отец оставил семью, когда Ольге не исполнилось и семи лет, и особенными алиментами ее не баловал – у музыкантов нет понятия фиксированной зарплаты.
Так что, встречались они у Арсения, в его однокомнатной квартирке, в хрущобе, ныне уже не существующей, как и все прочие пятиэтажные призраки Черемушкинского района. Он так и не смог понять до конца – любила ли она его? Просто тот бездомный ужас начала 90-х – стрельба и взрывы по всей Москве, да и стране – могли, как ему иногда казалось, прилепить друг к другу совершенно чуждых людей из одного только инстинкта самосохранения. Может и с ними так было? Нет, пожалуй, что нет. Есть доказательства посильнее объективных факторов: ее глаза, влажно блестевшие во тьме его комнаты, под светом синего уличного фонаря, шпионившего за ними. Ее рука, которую он чувствовал на своей груди, поднимаясь этаким батискафом со дна самого себя и влекомый холодным пиликанием дешевого китайского будильника. Тот утренний омлет, который так чудесно могла сделать только она, ее быстрый и глубокий поцелуй у дверей: «Значит ты на пару дней?», «Да, начальство гонит в Питер – я и так уже закопалась, просто кошмар!», «Звони, как получится. У меня на этой неделе утренние смены – так что с четырех я у телефона, на посту», улыбался он и чувствовал с какой-то разрывающей душу апокалиптичностью тепло ее рук, сомкнувшихся у него на спине, слышал щелкание ее каблучков туда, вниз-вниз-вниз, и всякий раз не мог разглядеть со своего второго этажа, как стремительно она вылетает из подъезда, потому что обзор перекрывали две роскошные и щедрые рябины. Даже зимой, за их плотными ветвями нельзя было ничего разглядеть. Где-то они сейчас?
Но, видимо, было нечто, некий мучительный предел бесприютности, который поднимает вопросы, требующие разрешения прямо сейчас. И, как это часто бывает, внешний мир откликается целым рядом предложений. Так, собственно, и появился на свет тот солидный конверт из плотной бумаги, уверяющий Ольгу – и, отчасти, Арсения – что жизнь и правда нужно менять, что стране скоро каюк, а быть на подпевках у «Мерседеса» очень даже неплохо.
Так почему же он не позвал ее тогда? Почему за пять щемящих лет он так и не нашел в себе сил пробить прозрачную стену этого тупика? Да, она говорила, что не хочет оставлять маму одну, что просто рано еще что-то предпринимать, и много-много еще такой же эмоциональной шелухи, призванной только затем, чтобы скрывать и туманить то истинное, что билось и толкалось во глубине их душ. И только через несколько лет, когда уже давно перестали приходить ее письма, он с каким-то детским стыдом сообразил, что все ее предлоги, все ее рассудительные слова были не более чем эхо его собственно нежелания, его собственного страха увидеть ее у себя, в своей утлой квартирке – как всякая женщина она ясно слышала этот страх, который был самой обычной боязнью перемен. Она ждала его прямых и ясных слов, а пока просто помогала ему оправдываться перед самим собой. На самом деле она могла уйти к нему в любое мгновение, среди ночи, поймав машину, и взлетев к нему, на второй этаж, чтобы остаться там навечно. Но он не позвонил в два часа ночи, он боялся разрушить то, чем сам уже давно не дорожил – он понял это только когда она уехала. Понял всю никчемность этих стен, этой мебели, его дорогой музыкальной аппаратуры, которой она так восхищалась, улыбаясь про себя, и позволяя ему любить эти железки. Без нее все это стало пустой скорлупой, которая и лопнула через несколько лет под ковшом гигантского экскаватора.
Вот тогда-то и случилась Соня. Маленькая, но основательная в поступках; подходящая как никто со своей природной молчаливостью к его нынешней гулкой бессловесной пустоте. Он не помнил точно – где первый раз ее увидел, но не прошло и двух недель, как она уже прибиралась в его комнате, и изредка спрашивала: «А это откуда?», «Куда вот это поставить?», а он только чесал затылок и понимал, что места для многих вещей не было изначально и ставить их можно куда угодно. К концу года они уже были женаты и Соня молча просила ребенка. Но его пустота уже заполнялась, в ней стали появляться какие-то слова, звуки и лица. Кое-что поменялось на работе – он перешел в «сектор творческих кадров» и уже сам стал назначать цену за свой труд, чем немало раздражал руководство, которое уже ничего не могло с ним сделать. Его же это только веселило. Но молчание Сони осталось прежним, потому что оно было изначальным, неподдельным – они все хуже слышали друг друга. Точнее, он-то ее перестал слышать совсем, даже если она что-то говорила, и ему было стыдно за себя и жалко ее, но поделать он уже ничего не мог. Он не мог и не хотел разворачиваться назад, а с ее стороны он не мог разглядеть никаких попыток дотянуться до него. Может они и были, но такие подводные, такие придонные, что на поверхности ее пруда не обозначилось никакой ряби. И решение о разводе было таким простым, что одному Господу известно, сколько беззвучных слез было пролито Соней, чтобы спустя несколько лет горьким водопадом обрушиться на его голову.
* * *
Присесть в этом переулке было совсем негде – тротуар узкий, никаких лавочек. Так что Арсений просто прислонился к стене, проверив не пачкается ли она, и закурил. На ужин он плюнул – зайду просто в лавочку рядом с отелем и возьму какую-нибудь чепуху. Уже начинало темнеть, когда он увидел в мутном копошении скабрезного переулка то, что ожидал как почти невозможное – быструю и мелкую походку, кожаную куртку, тугие джинсы и ярко красное пятно дамской сумочки, хаотично болтавшейся на правом боку. Фигурка вышла и прямиком зашагала к припаркованному неподалеку новенькому Фиату. Арсений услышал как пиликнула сигнализация, и только тут сообразил, что еще несколько секунд и он останется с миллионом своих вопросов один на один, и теперь уже точно навсегда. Он, с тяжело стучащим сердцем, отлепился от стены и почти побежал через улицу:
– Оля! Оля-а-а!!
Она, уже открывшая водительскую дверь, удивленно обернулась. Он приближался к ней как будто сквозь слои тех лет, пока медленно становились ясны ее короткая стрижка – она прежде такой не носила – отсутствие косметики (это было немного странно – она всегда любила изящно и со вкусом накраситься), и, наконец, ее карие, с легкой серебристой дымкой, глаза, расширявшиеся все больше и больше:
– А… а… Арсений!?
– Это действительно ты? – глупо и хрипло спросил он.
– Я… – она вертела в пальцах ключи от машины, тускло стучавшие пластиковым брелком, – Ты… прости… я как-то совсем не ожидала, скузи… Как ты здесь? Почему? Ты…
– Я в турпоездке… Заработал, ну и вот решил…
– А-а-а… понятно. З-з-знаешь, я спешу очень, мне надо успеть встретить дочку. Она тут на компьютерные курсы записалась…
Он смотрел на нее и силился понять, почему и сейчас, и в этот невероятный миг они говорят о какой-то ерунде, но… он себя остановил. Дочка? Дочка…
– А… прости, я не знал. Я вообще ничего не знал… Господи, Олечка, ты живая!
– Живая, живая, куда я денусь. Ни рай, ни ад не принимает. Знаешь, если хочешь, мы можем туда съездить вместе. Ты… вы где остановились?
– Тут, рядом, отель Лацио… я ужинать шел… а тут ты, – не совсем точно сказал он.
– А, знаю я этот клоповник.
– Ну, почему же клоповник, очень даже ничего, и обслуга хорошая.
– Ах, прости, это я с Ланцио спутала.
Тут из темного переулка раздался громкий и высокий женский голос: «Олия!...», и дальше что-то по-итальянски. Та обернулась и помахала рукой, что-то прокричала в ответ и несколько раз ткнула пальцем в тонкие наручные часы.
– Ей Богу, Арсений, мне надо мчаться. Франческа волноваться будет.
– Франческа?
– Ну-у-у… да, так когда-то Серджио захотел. Слушай, может мы завтра с тобой где-нибудь пресечемся?
Такое знакомое ее «пересечемся», всегда завершавшееся полуулыбкой прозвучало тут, в пяти минутах езды от Колизея, как-то совсем фантастично, как если бы в заснеженной тайге вы услышали ночью крик павлина. И этот Серджио…
– Олечка… Оля, прости, я ведь тут всего третий день, совсем ничего не знаю. А завтра мы уже уезжаем.
– И куда?
– В Сиену. Потом – Падуя, Венеция…
– Ох, здорово, всегда в Венецию хотела смотаться – не сложилось. Слушай, давай так – ты садись в машину, заберем мою девчонку, а потом я тебя в отель подброшу, лады?
– Ага… – совсем растеряно промямлил он, и уже хотел сесть рядом с ней, но она быстро сказала:
– Нет-нет, садись сзади, она любит рядом со мной. Не поймет, обидится.
– Ладно, хорошо… – он уселся куда было велено, стукнувшись по пути головой о крышу.
Из Германии ее увез Серджио. Он занимался всем понемногу – поставками запчастей, каким-то текстилем, даже в кино что-то делал, но главный его доход был от сети борделей, раскиданных по всем Апеннинам. Оля, влюбившаяся в него до корней волос, с того первого мгновения, как в их мюнхенском офисе засверкал его роскошный костюм, узнала это только через месяц их пребывания в Риме, и уже будучи беременной. Только это, как она потом поняла, и спасло ее от судьбы всех предыдущих женщин Серджио. Вообще-то, в Италии, говорила она, быть беременной и незамужней очень непросто. И все девять месяцев, и первый год, они жили с Франческой на маленькой вилле у Серджио, недалеко от Тиволи, но потом он сказал: «Баста!». Снял ей на год в Риме квартирку, положил на счет не Бог весть какую сумму и помахал ей рукой из окна последней модели Феррари.
Первую неделю Оля тихо умирала посреди белых неизвестных стен, с неизвестным пейзажем за окном, пока крик голодной Франчески не поднял ее с поролонового матраса. Итальянского она почти не знала, российского гражданства у нее не было, да и местного, в сущности, тоже. В консульство идти было бессмысленно. Все, что она хорошо помнила, это виа де ла Росса, где как-то притормозил Серджио, чтобы переговорить с одним из тутошних сутенеров.
Арсений мог только тихо и про себя истекать кровью, слушая ее спокойный рассказ, о том, как она пришла СЮДА, как пришлась по вкусу одной «мадам», как буквально через полгода эту толстую Маргариту пристрелил перепивший клиент, которого она пыталась утихомирить, как все девчонки растерялись, ожидая, что их заведение приберет к рукам один мерзкий тип, как она заглянула тайком в опустевший кабинет «мадам», и, покопавшись в ее бумагах, поняла – благо итальянский уже подрос – что ничего особо сложного для ее университетской головы тут нет, и как она объявила всем, что управлять теперь будет она. С помощью простой логики и пары затрещин (Господи, и это все-таки была Оля!) она убедила этих, таких же как она, иммигранток, что рыпаться не стоит – может выйти много хуже.
Как бы там ни было, но уважали ее тут уже давно и прочно, а чудная черноглазая Франческа конечно ничего не знала про мамину работу. Девочка оказалась прелестная, и напоминала какого-то любопытного и чуть испуганного зверька. Ну, это-то было понятно – какой-то незнакомый сеньор. Мама сказала, что это коллега по работе, просил его подбросить до дому, машина сломалась. Франческа постоянно поглядывала в зеркальце заднего обзора и рассматривала Арсения. Потом он не удержался и подмигнул ей. Нельзя же сидеть с таким кислым видом и тревожить ребенка. Та смутилась и отвернулась, но он успел рассмотреть мелькнувшую улыбку.
Когда Франческу отвезли домой, и не без труда отыскали его отель, он уже все знал. По крайней мере, все, что она хотела рассказать.
– И что же ты теперь?
– Что, «теперь»?
– Ты… ты не хочешь вернуться?
– Вернуться? О чем ты говоришь! Ты даже не можешь представить – каких трудов мне стоило получить гражданство. У меня ведь даже в Германии был только вид на жительство, а уж тут… Кстати, это Серджио помог. Сначала напрягся, решил, что я у него денег просить буду, а когда понял чего я хочу, то позвонил кому-то и только тогда все с мертвой точки сдвинулось. Да и то, все не раньше чем через год решилось.br>
Арсений с большим трудом перенес звучание имени Серджио и спросил еще:
– А мама? Как же она?
– С мамой все в порядке. Я сейчас ей по кредитке деньги посылаю. И потом… ты пойми – сейчас у меня есть Франческа. С ней мне не важно – где я, чем занимаюсь, как зарабатываю на жизнь. У меня есть она, и всё.
Арсений теперь уже молчал. Он только сейчас начал прозревать весь масштаб катастрофы. Своей катастрофы. Он понимал, почему ему ТАК плохо – не только потому, что он нашел ее такой, а еще и потому, что если она и не была счастлива, то к нынешнему моменту обрела своеобразное равновесие и рукотворную гармонию. И эта гармония была БЕЗ НЕГО. Это, именно это выворачивало душу наизнанку, и его плотно сжатые губы и омертвевшее лицо были той броней, за которой клокотали обида, ревность и, одновременно, острое как стилет осознание своего беспримерного эгоизма, который даже не позволял ему пожелать ей счастья. Да, он пожелает его, пожелает, но если бы он мог сказать (выкрикнуть!) то, что хотел – это были бы слова: «А как же Я!? Куда меня!?». Но он промолчит. И он скажет все как положено.
– Ну, ты извини. Мне завтра вставать надо очень рано. Во сколько ты говоришь вы отъезжаете?
– В шесть утра.
– Ясно… Ну… вот тебе моя визитка. Тут всё – телефон, мобильник, e-mail, домашний адрес… Я пойду?
– Да, Оля, конечно. Целуй свою красавицу. Я РАД, ЧТО ТЕБЯ УВИДЕЛ.
– Я тоже. Прости, Арсений, что всё так на бегу. Но тут совсем другая жизнь.
– У нас она сейчас тоже такая. Ну или почти такая – только пьют больше.
– Ну, ладно, прости, не обижайся.
– Ну, что ты, какие обиды.
– Я побежала.
– Пока.
– Пока!
Она чмокнула его в щеку, и его просто ошпарило волной вечного «дежа-вю». Зажужжал ее маленький «фиат», проплыл перед его взором канареечно-желтой крышей и за секунды скрылся в жужжании надоедливых мотоциклов…
– Здрасьте, чего это Вы тут стоите?
Арсений так резко обернулся, что его качнуло. Перед ним стояла Валерия. На ней висело несколько сумок из бутиков, и взгляд ее был какой-то слегка насмешливый. Интересно, она видела наш разговор?
– Ну, что готовы завтра восстать в шесть утра? До Сиены путь не близкий. Впрочем, мы будем в разных кафешках останавливаться – Лоренцо их наперечет знает.
Лоренцо, так звали водителя их автобуса, был бритым наголо крепким загорелым мужиком, лет сорока, большим хохмачом и постоянно что-то напевавшим.
– Да… просто хотел еще побродить. Не тянет пока в отель.
– Вы смотрите, тут после девяти вечера может быть небезопасно. Не как в Париже, конечно, но случались у нас неприятности, случались… Почему на ужин не приходили?
– М-м-м… да забыл я просто – потом в супермаркете себе чего-то нахватал, вот.
Арсений показал большой пакет с какими-то нарезками и бутылкой Колы.
– Ну, тогда тем более идите к себе в номер. Что Вам по городу с сумкой таскаться?
– Может Вы и правы. Пойду, посмотрю местное телевидение.
– Вот-вот. А утром Вам портье отзвонится, ну как обычно…
Но ночь не задалась. Он включил телевизор с программами, установленными вкривь и вкось, однако смотреть не смог. Плавный треск итальянской речи и до боли незнакомые лица ввергали его в состояние плохо объяснимой немоты. Плюс к тому, в каждом мужском лице ему грезился Серджио. Так и подмывало швырнуть бутылкой в экран. Но другой, лучшей частью своей души он, удивительным образом, ощущал, что настоящей, полноценной злости на этого подонка у него нет. Почему? Он не мог сказать. Может потому, что… своя вина была сильнее. И еще потому, что – это ОНА сделала свой выбор, а Серджио только прихватил ее по пути, как прихватил бы любую другую. Ну просто он был такой. Он просто не понял бы, почему то, что он сделал, во все времена называлось предательством. А ты? Ты, дорогой и самолюбимый Арсений? Разве ты не совершил того же самого? Просто Серджио это сделал, а ты НЕ СДЕЛАЛ. Ты это наломал своими собственными опущенными руками, своей парящей в эмпиреях невнятностью, своей зоологической привязанностью к тому, что «было», своим нежеланием слышать ЕЕ, ее боль и тихую муку. Она любила тебя, идиот! Просто поразительно, что столько лет она тебя не бросала. Он стоял у окна и смотрел на статую Христа, который тянул руки куда-то вниз, как будто был готов хоть сейчас взять в ладони всех, кто стоял внизу, хоть сейчас подхватить и поднять из темной глубины их всех: Арсения, Ольгу, Серджио, Франческу, Валерию, Лоренцо и еще, еще кого-то… – Арсений никак не мог разглядеть это лицо, казавшееся таким знакомым, сквозь подушку и маленький свет ночника. Надо только его выключить, и все станет однородным, мягко-темным, и на этом фоне можно нарисовать все, что угодно. Но лицо так и не прорисовалось. Оно уплыло с улыбкой в какое-то крошево сна, сказав что-то вроде: «Чуть подожди…».
Автобус мчался по прямой. Все серпантины были давно позади и Лоренцо, сверкая голым черепом, что-то напевал, иногда пристукивая по рулю. Две зеленые полосы итальянского пейзажа омывали глаза пассажиров, давно уже не замечавших ни прекрасных замков, ни акведуков, ни сахарных, будто нарисованных, городков, где тоже кто-то жил, как-то ссорился, о чем-то любил, за что-то работал. Они уже въехали в Тоскану и казалось, что воздух полыхает всеми оттенками Кьянти. Мерседесовский мотор легко и гордо вознес их на вершину холма, и Арсений, растирая затекшую пятую точку, вывалился со своими попутчиками под пористую тень оливкового сада.
– Значит так, дорогие мои – мы здесь до конца дня. Водить вас будет Даниэлла. Она местная, сиенка, так что не удивляйтесь ее патриотическим взрывам. Она несколько лет практиковала русский в Питере, так что проблем с пониманием у вас не будет.
– А куда мы потом? Отель где-то тут?
– Так, так, слушайте! Отель не здесь, он внизу, в пригороде – так что слезная просьба – не опаздывайте. Ровно в половине восьмого я вас жду у автобуса. Даниэлла вас отпустит около шести, так что у вас останется время и на шоппинг, и на ресторанчик. Только не ходите в те, что вокруг Пьяцца Кампо, там все жутко пафосно, дорого и не всегда вкусно. Поищите подальше, в переулках – там есть вполне демократичные траттории.
Даниэлла оказалась миловидной женщиной лет тридцати, с низким голосом, почти контральто, и с какими-то, как показалось Арсению, немного не итальянскими глазами. Хотя потом он понял, что дело не в глазах, а в манере смотреть: когда она рассказывала, то никогда не смотрела на то, о чем говорила – будь то храм, фонтан или статуя. Она только показывала туда рукой, а глаза ее были обращены обязательно к кому-нибудь из слушателей. И взгляд этот был не настойчивый, сверлящий или тяжелый, а как будто… словно бы просящий, хотя и неясно о чем. Черные как гематит глаза отливали легкой поволокой цвета той самой сиены. Может просто с детства она впитала корневую краску этой земли. И… может Арсению всего лишь так показалось, но она вроде бы, чаще чем на прочих, останавливала взгляд на нем… но он, еще мучимый видениями прошедшего дня и ночи, списал это на свою извечно-эгоистичную фантазию, и мысленно, с раздражением отмахнулся…
Уже к концу экскурсии их окатил ливень и они ринулись под зонтики окружавших площадь кафе, тесня посетителей и раздраженных официантов. Даниэлла только очень просила их не расходиться, потому что хотела показать еще один симпатичный магазин, где можно было купить настоящую, не поддельную Кьянти Классико. «У кого, конечно, денег хватит», улыбнулась она.
Как-то так вышло, что группа довольно быстро и жадно разбежалась по ресторанам, а Арсений, как всегда, растерянно остался топтаться на той самой овальной Пьяцца Кампо, а прямо перед ним стояла и улыбалась Даниэлла. Улыбалась как-то, опять-таки, не по-итальянски тепло, потому что итальянская улыбка всегда с зубами, роскошная, солнечная со сверкающими брызгами Адриатики. А это было словно «солнце в молоке»…
– Вы один?
– М-м-да… А что?
– Я как раз сама собиралась перекусить. Составите мне компанию?
– А-а-а… э-э-э… Давайте. Познакомите меня с тосканской кухней, вымолвил Арсений и почему-то рассмеялся. Наверно от собственной глупости.
Даниэлла тоже засмеялась, бархатисто и негромко. И ему неожиданно стало легко – так чисто и солнечно вздыхаешь, пробудившись от липкого кошмара, и видишь за окном по-детски голубое небо, первый ярко-зеленый пух на деревьях, и понимаешь, что еще только-только середина апреля и что душу твою дурную и ленивую все-таки спасли. От тебя же только требуется встать с кровати и сходить купить что-нибудь к завтраку.
Он не запомнил точно, о чем они говорили. Ему только было неловко, что она так хорошо знает русский, а всё, что он мог сказать по-итальянски, это «грация», да «скузи». Было что-то про институт Мориса Тереза. «Нет, нет – я училась в Москве. В Питере мы только иногда бывали»… Он лишь хорошо запомнил одуряюще вкусную тосканскую отбивную, охлажденное Кьянти и певучий ветер, гуляющий по веранде открытого ресторанчика.
* * *
В Домодедово, как водится, за ним поплелась целая толпа таксистов, с каждым его шагом сбрасывавшая цену, а он только усмехался и шел дальше, пока счетчик в его голове не уровнялся с ценой самого покладистого из водил. В багажник бросил всё, кроме одной сумки с керамикой – пепельницы, кружки, тарелки и прочая дребедень на раздачу знакомым и незнакомым. Ее он осторожно умастил на коленях. Уже сворачивая на МКАД, он набрал номер без особой надежды, что у Серёги достанет сил в семь утра, да еще в субботу, протянуть руку к мобильнику, но через несколько мучительных гудков наконец раздался хриплый, похмельный голос сокурсника:
– Арс, это ты, что ли?
– Ну, а ты думал архангел Михаил? Погоди, еще рано. Давай, поднимайся, беги за продуктами. Холодильник пустой, небось.
– Не-е-е, чего-то там вчера было…
– Так то вчера! А ну, быстро вперед! А то Кьянти не получишь!
– О! О!!! Бегу, уже, бегу!
Вообще-то Серёга жил на другом конце Москвы, таким же разведенным разгильдяем, но отказать своему сокурснику не мог. Работы у него нынче было немного, так что две недели посторожить квартиру друга он вполне мог. Ну и, кроме того, он получил добро на приглашение в изящную берлогу Арсения разного женского полу, с требованием лишь присматривать за аппаратурой.
Под рассветными солнечными лучами, льющимися из коридорного окна, Арсений обрушил на пол сумки и надавил со всей усталостью на кнопку звонка. «О-о-о!!! А-а-а!!! Ага!!!», все это перемешалось с хлопанием ладоней, со взвизгами сумочных молний и прочим радостным шумом, который сопровождает любого прибывшего. По квартире воняло подгоревшей яичницей, но Арсений не обиделся. Дым Отечества…
Серёга продолжил кухарить, а Арсений в другой комнате, прикусив губу, пытался вспомнить, в какой же из бесчисленных отсеков своего багажа он запихнул подарок для этого обалдуя – роскошную бриаровую трубку, которую он отцыганил у одного табачника, за полцены. Тут Серёга с кухни прокричал:
– Слушай, а ведь ты не первый, кто меня сегодня с кровати сдернул!
– А кто еще?
– Знаешь, я так и не понял. Тебя спрашивали. Низкий голос такой. И с акцентом почему-то. Данила какой-то. Не знаешь такого?
12.04.07.
|
