Валентина Василевская
ПУСТОЙ И ЧУДЕСНЫЙ
Это было в семидесятых годах. Я тогда увлекалась археологией. У меня был знакомый археолог и мы часто ездили с ним и другими добровольцами копать неолитические стоянки. Под Москвой их довольно много.
В тот раз мы решили воспользоваться майскими праздниками и выехали группой — человек пять или шесть. Мы приехали на место во второй половине дня и заночевали в палатке.
Ночь я провела ужасно — не могла заснуть от холода. Только задремлю, как мертвящий холод заставляет просыпаться и приходится переворачиваться на другой бок. Так я поджаривалась, как котлета, со всех сторон, только не жаром, а морозом.
Едва лишь рассвело, я вылезла из палатки, совершенно измученная. Утренний воздух привел меня в чувство. Снова пытаться заснуть не имело смысла, и я решила, пока остальные спят, сбегать за водой. В деревне был колодец и ходу до нее было минут двадцать. Я взяла ведро и пошла. Вот тут и начались странности.
Странность первая. Я шла бодро, быстро, ни о чем особенно не думая, как вдруг заметила, что идется мне что-то чересчур легко. Я словно плыла в невесомости.
Причина этой легкости была в том, что мое движение происходило как-то само по себе, словно тело двигалось независимо от моей воли. Впечатление было настолько сильным, что я захотела проверить, слушается ли тело — помотала головой, похлопала глазами и притопнула. Тело слушалось. Значит все в порядке? И все же впечатление, что тело движется само по себе, не проходило.
Странность вторая. Мир был совершенно пуст, хотя предметов было много и они были самые обычные, но все они как бы тонули без следа в каком-то неизмеримом пространстве.
И в этом огромном, пустом, неизмеримом и волшебном мире двигалось вперед мое тело, словно бы само по себе. Я подумала: «Это у меня эйфория от бессонницы» — но слова "эйфория" и "бессонница" ничего не значили. Они, как струйка сигаретного дыма, расплывались в этом огромном, пустом и счастливом мире, где тело мое двигалось как бы само по себе. Слово "эйфория", впрочем, было приятным — со своим контрастом резкого желтого "эй" и глубокого, черного, мягкого "фория".
Странность третья. Мир этот беспрерывно изменялся, оставаясь при этом совершенно неподвижным. Может быть, такое впечатление создавалось из-за того, что изменялся он весь и сразу — с волшебной, неуловимой, текучей быстротой, как мыльный пузырь переливается в воздухе.
Несмотря на все эти странности, я все же добралась до колодца и тут меня застигла
Странность четвертая. Когда я вытащила мятое жестяное ведро с водой и поставила его на край колодца, я случайно взглянула на свои кеды и чуть не упала в обморок от любви. Они были ТАКИЕ. Какие такие? Самые обыкновенные — вьетнамские, черно-белые, со стершейся подошвой, слегка запачканные.
«Господи, — сказала я мысленно, — я больше не могу». Любовь к этим замызганным кедам, к тренировочным синим штанам, на которые попало несколько капель воды, к воде, тяжело колыхавшейся в ведре, и радость, нараставшая все это время и затоплявшая и душившая меня, как морская волна, стали совершенно нестерпимыми, и вдруг ушли, исчезли мгновенно, незаметно, беззвучно, опять-таки как мыльный пузырь, оставив после себя обычный весенний денек, впрочем довольно приятный — с солнцем, облаками и ветром.
"Мне этого не надо" — думала я, таща тяжелое ведро с водой и время от времени останавливаясь, чтобы утереть пот — солнце припекало уже довольно сильно. "ЭТОГО мне не надо. Зачем мне это? Что мне с этим делать?"
И все же — что это было?
|
