|
Анна Масс
Арбатские переулки
В шестом классе я любила бродить по арбатским переулкам. Было это много лет назад, и переулки были совсем, совсем другими, чем сейчас: кривыми, узкими, с низенькими домами. И Нового Арбата еще в помине не было, а старый был просто Арбатом, по которому ходил троллейбус номер два и сновали, громко сигналя, в обе стороны машины.
На этом шумном Арбате порой и не заметишь, какое время года: толчея, афиши, витрины, и тебе все равно – лето или зима.
А в переулке сразу вспомнишь: зима. Снежинки летят к одинокому фонарю. Деревья растопырили заиндевелые лапки. В низеньких окнах между рамами – вата, а на ней теплые бумажные снежинки, елочные игрушки.
Я входила в низкую, темную подворотню и попадала в старый московский дворик: раскатанная ледяная горка, на веревке, протянутой между двумя сараями, леденеет белье. Под окнами – лавочки. В углу – железный сундук-помойка с косо положенной крышкой.
Вдоль всего Арбата, от Смоленской и до самой Арбатской площади, можно было пройти вот такими дворами, пролезая сквозь щели заборов, или обходя поленницы дров.
Порой в промежутках между оградками и сквозь подворотни возникал яркий Арбат, мелькала светящаяся реклама: «Надежно, выгодно, удобно! Храните деньги в сберегательной кассе!» «Всем, всем, всем! Набери 07! И город любой говорит с тобой!» В этом была особая прелесть моих вечерних гуляний: я шла по самой границе двух царств: царства шума, света, блеска, и тихого, уютного царства переулков. В это второе я убегала от не выученных уроков, от вечного маминого недовольства мною, от себя самой, рассеянной, всё теряющей, неуклюжей. Здесь я была такой, какой мечтала быть: красивой, ловкой, бесстрашной путешественницей, открывательницей тайн.
И правда, я часто совершала маленькие открытия. Однажды над карнизом старого особняка я увидела вырубленное в камне изображение совы. Она глядела на меня полузакрытыми ночными глазами. Она была как живая. Серая, она почти сливалась с серой стеной. Испуганный совенок притаился за ее крылом. Я могла бы поклясться, что никто из прохожих не видел ее. Погруженные в свои мысли, они проходили мимо. А она наблюдала за ними, отодвинув крылом своего каменного совенка.
Были приветливые дома, словно из добрых сказок. Мне казалось, что если я постучусь в такой дом, откроет старушка, ни о чем не спросит, посадит на диван и будет рассказывать про своего сына, моряка. И однажды он войдет вместе с клубами морозного пара, суровый капитан с обветренным лицом, и влюбится в меня, а я – в него…
Были дома неприветливые, с тусклыми окнами, с низкими облупившимися дверями. Там, должно быть, усталые женщины стирали в корытах, и руки у них были по локоть красные, распаренные. И если бы я вошла к ним, они подняли бы от корыт озабоченные лица и с недоумением спросили бы меня:
- Что тебе надо, девочка?
Мне хотелось найти такой дом, куда бы я могла прийти просто так, где бы меня не спрашивали: что тебе надо? Как ты учишься? Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Кем я хочу стать? Об этом не всякому расскажешь, потому что это мечта. И мне не хотелось, чтобы тот, кому я доверю ее, глядел на меня оценивающими, взрослыми глазами и говорил бы:
-Для того, чтобы стать штурманом дальнего плаванья, надо, прежде всего, хорошо учиться, а ты…
А я училась плохо.
Мало кто знает, как это трудно – плохо учиться. Должно быть, хорошо учиться гораздо легче. Вот ты слушаешь объяснения учителя – и все понимаешь. Ты приходишь домой, садишься за уроки и легко готовишь их: ведь у тебя нет запущенного материала, десятков кое-как прочитанных страниц учебника. Ты не боишься, что тебя вызовут, гордо сидишь за партой, не пряча от учителя трусливых глаз.
А я всегда боялась: родительских собраний, телефонного звонка учительницы с жалобой на мои двойки, маминых скандалов, контрольных.
Первую половину урока я боялась, что меня вызовут. А когда опрос благополучно для меня заканчивался, напряжение спадало и наступало что-то вроде счастливого отупения. И я уже не могла сосредоточиться на объяснении учителя, и снова ничего не понимала, и уходила в свои мысли. Дома я садилась за уроки с надеждой понять или хоть запомнить, но снова ничего не понимала и не запоминала. И тогда я брала интересную книжку и, загородив ее учебником, уходила в нее как в другую жизнь.
Всех домашних я раздражала нелюдимостью, угрюмостью. Меня постоянно шпыняли за то, что сутулюсь, всё теряю, не здороваюсь, читаю во время еды и, особенно, за то, что плохо учусь.
А когда я гуляла по переулкам, меня никто не ругал, и я ничего не боялась.
Мне нравилось заглядывать в окна первых этажей. Что за ними? За каким окном живет человек, с которым я могла бы поделиться своими мыслями?
Однажды я весь вечер простояла возле полуподвального окна за тюлевыми занавесками. В комнате было только одно яркое пятно – круг от настольной лампы.
В кресле, у стола сидела седая женщина и читала письма. Перед ней стояла большая шкатулка, из которой она вынимала конверты. Женщина была в чем-то темном, на плечи ее был накинут белый вязаный платок. У нее было тонкое, печальное лицо.
Вот она вынула из шкатулки фотографию и долго смотрела на нее, приблизив к глазам. Вот прочитала какую-то короткую записку на обрывке листка, и некоторое время сидела, откинув голову и закрыв глаза.
У меня окоченели ноги, но я все стояла и смотрела сквозь прозрачную тюлевую занавеску на светлый круг от лампы, на женщину, читающую старые письма.
В начале третьей четверти за мою парту посадили Катю. Она хорошо училась, и классная руководительница решила, что Катя повлияет на меня положительно.
Это была тихая, медлительная, аккуратная девочка. Тоненькие светлые косички сзади корзиночкой. Синие бантики всегда отглажены. Когда учитель задавал вопрос классу, Катя, помедлив, всегда поднимала руку. Вернее, не поднимала, а скромненько ставила ее на локоть, близко от лица. Получив пятерку, так же спокойно садилась на свое место. Пятерка не была для нее событием.
Мы подружились. Я стала бывать у нее дома. Она жила в Малом Власьевском переулке, в двухэтажном, плотно заселенном домике с мамой, пятилетним братом и дедушкой. Дедушка был строгий. Катя его побаивалась.
Сбылась моя мечта: у меня появился дом, куда я могла приходить просто так, и где меня ни о чем не спрашивали.
Я поднималась по деревянным скрипучим ступенькам на второй этаж и звонила в дверь, обитую войлоком. Катя мне открывала, и мы шли в ее закуток за шторой. Считалось, что я прихожу к ней готовить уроки. Мы раскладывали на столе учебники и принимались болтать. В основном говорила я. Мне стольким нужно было с ней поделиться!
Потом я складывала в портфель учебники и уходила, мечтая, как завтра снова сюда приду.
Дружба с Катей заполнила всё моё существование. Вместе мы начали гулять по моим переулкам. Я открывала ей тайны проходных дворов. Мы вместе фантазировали.
Я показала Кате сову, выбитую в каменной стене.
Только одно я ей не показала: полуподвальное окно с тюлевыми занавесками, за которым жила седая женщина, читавшая письма. Я придумала ей имя – Софья Ивановна. Пока это была только моя тайна.
Катя все реже ставила локоток на парту. Когда она в первый раз, честно глядя на учительницу, сказала, что не выучила урока, та только сочувственно кивнула и не поставила ей двойку.
Но вот наша добрая учительница по английскому вынуждена была поставить Кате за ответ тройку.
Происходило что-то неладное: Катя, вместо того, чтобы действовать на меня положительно, сама попала под мое влияние. Она перестала готовить уроки.
Нам некогда было их готовить. Дома я говорила, что иду заниматься к Кате, а Катя говорила своему дедушке, что идет заниматься ко мне. Вместо этого мы бродили по переулкам, заглядывая в окна и фантазируя.
В тот день, когда Катя получила двойку по русскому, я, как обычно, пришла в Малый Власьевский и позвонила в дверь, обитую войлоком. Мне открыл Катин дедушка.
- Катя дома? – спросила я.
Катя дома, а ты иди, откуда пришла, - ответил дедушка, и нижняя губа его отвисла. – И чтобы я тебя здесь больше не видел!
Как пришибленная брела я по переулку. Я ненавидела дедушку. Жалела Катю. Если уж на меня он смотрел с такой злобой, то как же должно было достаться ей самой!
Домой идти не хотелось. Там было нервно, суетливо, орал младенец, всем я мешала.
Все же я пошла домой, села к столу и с каким-то непонятным злорадством, словно мщу кому-то, впервые за долгое время выучила устные уроки.
Когда на следующее утро я пришла в школу, то увидела, что Катя пересела от меня к Светке. Еще ничего не подозревая, я подошла и спросила:
- За что тебе от деда влетело?
- Катя посмотрела на меня и ничего не ответила. Повернувшись к Светке, она продолжала прерванный разговор:
- … И еще я тебе такую сову покажу! Представляешь, прямо в камне вырезана, и с первого взгляда совершенно не заметно…
Я остолбенела. Не могла вздохнуть. Продолжала стоять возле парты, но уже не видела ничего.
Светка толкнула Катю и спросила:
- Что это с ней?
- Не знаю, - пожала плечами Катя.
Я подошла к своей парте и села. Боялась, что разревусь при всех, и все будут спрашивать: «Что это с ней?»
Как я смогу им объяснить, что Катя обокрала меня, и у меня нет теперь моей тайны, моих окон, моей совы!
На истории Викентий Викентьевич меня вызвал. Накануне я выучила историю, но сейчас не могла говорить. Не могла, и все.
- Садись, - сказал Викентий, ставя в журнал двойку.
Эта маленькая несправедливость сделала то, чего не смогла сделать большая обида. Я рухнула на парту и разрыдалась.
На ботанике седоусый Степан Васильевич положил на стол журнал и спросил:
- Почему она плачет?
- Она двойку по истории получила! – хором ответил класс.
- Из-за двойки так не плачут, - сказал старый учитель. – Тебя кто-то обидел?
Я замотала головой. Пусть все думают, что из-за двойки.
- Пойди домой, - сказал Степан Васильевич.
Я торопливо засунула в портфель учебники и выбежала из класса.
Не могла я идти домой. Но и в свои переулки мне не было пути. Я пошла на другие улицы, и ходила по ним до сумерек. Но эти улицы были чужими.
И тут я вспомнила о полуподвальном окне за тюлевыми занавесками. Вот куда мне надо пойти! К Софье Ивановне!
Я бежала и думала: сегодня я постучусь в это окно! Войду сегодня в эту комнату! Мы обе одиноки – и я, и Софья Ивановна. Она меня не прогонит. Только бы она была дома! Только бы в окне горел свет!
Свет в окне горел. Я села на корточки и заглянула сквозь тюлевые занавески.
Впервые комната была вся освещена. Горела люстра с хрустальными подвесками. Стол был накрыт белой скатертью и на нем стояли три прибора. Три белые с голубой каймой тарелки, три бокала на длинных тонких ножках, три белые салфетки, засунутые в металлические кольца. В центре стояла бутылка вина.
Софья Ивановна сидела все в том же кресле. Сегодня на ней было узкое темно-вишневое платье с кружевным воротничком.
Страшное разочарование охватило меня. Софья Ивановна ждала гостей! У нее сегодня праздник!
Идти мне было некуда, и я продолжала сидеть на корточках и смотреть в окно.
Софья Ивановна встала и взглянула на часы, висящие на стене. Потом она медленно открыла вино и налила во все три бокала. Она подняла свой бокал и, обращаясь к пустым стульям, что-то сказала. Я ничего не понимала.
Она постояла минуту, опустив голову и улыбаясь, словно припоминая что-то. Потом чокнулась с бокалами, стоящими на столе и выпила вино из своего.
Некоторое время она стояла прямо, очень стройная в своем узком темно-вишневом платье. И вдруг, словно сломавшись, упала в кресло и уронила голову на стол.
Я поднялась на ноги, потрясенная. Нет, я не постучалась в окно. Я медленно побрела со двора.
Ветер налетел, кинул в лицо снежную крупу, словно гнал, торопил – уходи! И вдруг, с болью, как будто нарыв прорвался, я поняла: хватит! Не хочу больше! Не хочу превращаться в Софью Ивановну! Хочу быть – как все: петь хором пионерские песни, шляться всем классом в кино «Юный зритель» и «Художественный», шумно спорить, хохотать вместе со всеми над всякими недотепами, вроде меня.
С того вечера что-то стало меняться в моей жизни. Исправила историю сначала на четверку, а потом на пятерку. Написала заметку про вечер самодеятельности. Меня похвалили и выбрали в редколлегию классной стенгазеты. Вообще, я как-то вдруг сделалась компанейской, деятельной, активной. И это пришлось мне по душе. Только иногда становилось чего-то жаль, а чего – непонятно.
Давно уже не существует того окна с тюлевыми занавесками. На месте того домика в Плотниковом переулке теперь гостиница.
|
