Литклуб

Надежда Трубникова


ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕВЧОНКИ

     СЛУЧАИ НА ВОЙНЕ

Рассказ отца

   Папа мог бы немало рассказать о войне, прошагав ее с боями от Москвы до Бранденбурга. Орден Красной Звезды и два – Отечественной войны, медали. Больше всего он гордился первой, полученной в трудном начале войны, скромной по дизайну, учрежденной еще в 1938-м, – «За боевые заслуги». Потом в 1945-м были и «За освобождение Варшавы», и «За победу над Германией…». Но он не любил вспоминать о фронтовой жизни и никогда не рассказывал о ней, кроме одного единственного случая.
   Это было зимой. Он вызван с боевой позиции в штаб. Чтобы попасть туда, надо пересечь участок леса. Шел быстрым шагом напрямик через густые заросли. Не всегда удавалось отклониться от ударов веток и еловых лап.
   Вернувшись в свою землянку, снял ушанку и с удивлением обнаружил в ней две рваные дырки. Шапка была прострелена насквозь. Пуля прошила ее по косой, чудом не задев голову. Удар пули затерялся в ударах веток.
   Видно судьба его хранила. Он и до Германии дошел без ранений. Была контузия, но ее последствия сказались много позднее.

Рассказ дяди Сано

   Сано – это уменьшительное от Александр. Он был младшим и самым любимым из восьми детей в маминой семье. Старшие – родители, братья и сестры – всю жизнь до старости звали его по-вологодски ласково: Сано, Санушко. На фронте с начала войны.
   В одном из боев его ранило в грудь – слева, там, где сердце. Разрывная пуля. Почему же не убила? В госпитале, раздевая его, обнаружили в нагрудном кармане гимнастерки лезвие безопасной бритвы. Пуля ударилась о бритву, разорвалась, свалила с ног и сильно обожгла тело, не проникнув в грудь. Из госпиталя снова на фронт. Солдаты говорят, что в походе тяжела даже иголка. Но с тех пор в нагрудном кармане гимнастерки всегда лежала стальная пластинка размером с игральную карту.
   Вывел же его из строя другой случай, тоже судьбоносный. Их часть попала под огонь. Залегли. После долгой перестрелки как-то сразу наступила полная тишина. Выждав довольно долгое время, он решил, что можно подняться, и взялся рукой за нижний сук дерева, под которым лежал. Тут вражеский снайпер и выстрелил. Пальцы руки были раздроблены в крошево, но он остался жив.
   Потом дядя Сано жил с семьей в Пензе, работал на заводе. Рука, к счастью, была левая.

Рассказ брата

   Двоюродный брат, папин племянник, летчик, был любимцем нашей семьи. Я страшно гордилась таким замечательным взрослым братом. Летчиком он стал еще до войны. Естественно, с первых дней воевал. И вдруг не стали приходить письма – никаких вестей. Но надежда все же оставалась, ведь самого страшного извещения не было. В тот день утром мама , смеясь, сказала: «Мне сегодня приснились яйца – кто-то явится!» Есть такая народная примета. Мы пошутили и забыли. Ближе к вечеру стук в дверь. Открываем – Василий! И вот что он нам рассказал… Его самолет был подбит. Выпрыгнул с парашютом. Дергает за кольцо, а он не раскрывается. Падает камнем.
   Стремительно приближается земля. Вспомнил всех святых и мысленно попрощался с жизнью. Очнулся в стоге сена…
   Внешне он совсем не изменился. Только в глубине глаз, если внимательно заглянуть в них, затаилась с тех пор какая-то, неуловимая для посторонних, сумасшедшинка.
   Он прожил долгую жизнь, женился, вырастил двух сыновей. Умер уже в 21 веке.

Грабитель и лярд

   На талонах продовольственных карточек было напечатано: «масло», «сахар»… Но, как говаривал Козьма Прутков, «если на клетке слона прочтешь надпись «буйвол», – не верь глазам своим». Сахар в магазине был далеко не всегда; по сахарным талонам давали, например, патоку или «подушечки». Это такие маленькие невзрачные серенькие конфетки с повидлом внутри. Они действительно имели форму подушки с четырьмя углами. Ну а по талонам «масло» очень часто давали лярд – топленое свиное сало. Надо признаться, тогда кусок ржаного хлеба с лярдом казался нам вкуснее былого белого батона со сливочным маслом.
   Тут я должна сделать небольшое отступление и объяснить, как мы жили. Это была служебная директорская квартира при школе на первом этаже с отдельным входом, вдали от соседних жилых домов. От входа шел коридор, из которого сразу слева дверь вела в кухню, потом уже были двери в туалет и ванную, а справа, напротив ванной – в комнаты. Теперь можно представить, как все происходило в тот солнечный летний день.
   Мы с сестрой, как всегда, играли с ребятами недалеко от дома, и входная дверь была не заперта. В один прекрасный момент мы побежали зачем-то домой. Стремглав влетев в коридор, мы вдруг увидели, что дверь в кухню открыта, и там стоит какой-то чужой дядька. В голове молнией сверкнуло: «грабитель!» От неожиданности и страха я застыла на месте, как вкопанная. Сестра в первое мгновение тоже замерла, но в следующий миг, очевидно, инстинктивно чувствуя свою ответственность за младшую сестренку, изо всех сил захлопнула кухонную дверь, схватила меня за руку, и мы выбежали на улицу. Надо сказать, что дверь эта была плохо подогнана и практически у нас не закрывалась, а только прикрывалась. Но тут от сильного удара она плотно вошла в дверную коробку, и ее заклинило.
   Смутно помню, как кого-то мы позвали, кто-то вызвал с работы маму. Когда с трудом открыли заклинившуюся дверь, плохо одетый, взлохмаченный и давно небритый человек даже не пошевелился и продолжал невозмутимо, стоя около кухонного стола, из взятой с полки полулитровой стеклянной банки с лярдом есть его, добывая просто пальцами. Он был так захвачен этим процессом, что, вероятно, даже не обратил внимания на захлопнутую дверь, не пытался выйти, и не подумал куда-то бежать. Потом он медленно повернул лицо к остановившимся в дверях людям, но, кажется, так и не понял, что с ним происходит; у него был совершенно безразличный отсутствующий взгляд.
   Напугавший нас грабитель оказался просто безумно голодным человеком. Он забрел в нашу изолированную от окружающей застройки квартиру так же, как приходит к находящемуся на отшибе человеческому жилищу оголодавший дикий зверь. Кто-то предложил позвать милиционера, но мама только отмахнулась. Она положила в карман человека краюху хлеба, взяла его за локоть и тихонько вывела на улицу. Он не сопротивлялся и так и ушел, не сказав ни слова, с банкой лярда в руках…

Фронтовая подруга

   Не помню, откуда взялась эта картинка. Она так мне понравилась, что я перерисовала ее на отдельный лист бумаги, старательно раскрасила цветными карандашами и переписала подпись. Нарисована была мультяшного вида кукла-девочка в белом халате и докторской шапочке с зеленой с санитарной сумкой через плечо. Под картинкой подпись, которая мне тоже очень нравилась: «Какая Вы странная! Разве Вы не видите, что я фронтовая подруга… а потом связь еще…».
   Я живо представляла себе девочку, такую как я, которая выносит с поля боя раненых и перевязывает им раны; но этого мало, – она еще и связистка. А в голове крутились слова популярной песни из кинофильма: «…если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его…».
   Я показывала свое творение всем подряд. Взрослые хвалили меня и весело смеялись. Теперь-то я понимаю, что они вкладывали иронически-двойственный взрослый смысл в подпись, действительно смешную в сочетанием с детским рисунком. Я же и подпись, и смех воспринимала наивно непосредственно. Я радовалась их веселью и страшно гордилась своим успехом. Думаю, что ни один художник так не гордился признанием его творчества…
   Я даже сделала авторскую копию и послала ее папе на фронт. Копия, конечно, не сохранилась, а оригинал к великому моему удивлению обнаружился в детском архиве взрослой дочери. Когда-то рисунок ее настолько пленил, что она выпросила его у меня. Я же об этом напрочь забыла.

Василий Иванович

   Война в моей жизни – это Верхняя Красносельская улица. Мы поселились там перед самой войной, а летом 1945 года уже переехали в Сокольники, где я пошла в пятый класс. Чтобы попасть на улицу, надо было пройти мимо двора восьмиэтажного дома. На его крыше размещались зенитчики. После салютов мы находили гильзы от ракет – картонные цилиндры с металлическим донышком. Мы ими играли и радовались каждой находке. На противоположной стороне Верхней Красносельской красовалось здание, построенное в эпоху конструктивизма. На нем была крупная вывеска: «Фабрика-кухня №13». На ее ступенях и случилась встреча с Василием Ивановичем, Галиным папой.
   Галя была школьной подружкой сестры, которая до войны успела поучиться в младших классах. Познакомились и мамы. Семья Гали жила на Белокаменке. Так назывался в просторечии район, где на железнодорожной станции работал отец. Мама Нина Кузьминична работала там же на почте. Младший брат Валерик был на год старше меня.
   Мне кажется, это было второе или третье военное лето. Насколько помню, районный Дом пионеров в Детском парке не работал, но в маленьком зале с отдельным входом каким-то допотопным устройством крутили старые детские фильмы. Они прерывались между частями, когда перезаряжали мерцающую поцарапанную пленку. Это было совсем недалеко от дома, и мне разрешалось бегать туда одной. Однажды, возвращаясь домой, дойдя до фабрики-кухни, где всегда переходила улицу, я вдруг увидела непривычное зрелище. На обычно пустых ступеньках у подножия здания, сидели, полулежали и лежали странные плохо одетые люди. Я буквально остолбенела, когда среди них увидела и с трудом узнала Галиного папу. Почему-то мне стало страшно и вместо того, чтобы подойти к нему, я со всех ног бросилась домой. Наверно это было воскресение, так как мама была дома. Еле переводя дух, я рассказала об увиденном. Помню, как мама, не говоря ни слова, стала торопливо брать какую-то еду, какие-то папины вещи… потом сунула мне в руки кастрюльку с кашей и ложку и сказала: «Бежим!» Она так спешила, что бежала быстрее меня.
   Люди были на прежнем месте. Мама бросилась к Василию Ивановичу, и они сначала говорили что-то быстро-быстро. Потом он жадно ел кашу из кастрюльки, а говорила мама. Потом она надела на него папино пальто, рассовала по карманам еду. Потом они сели на ступеньки и долго тихо говорили, говорили, говорили…    Я плохо понимала происходящее, но твердо знала, что мама все делает правильно. Стоя в сторонке, я терпеливо ее ждала. Потом появились какие-то люди, которых я раньше не видела, подняли сидящих и лежащих, построили в колонну и повели в сторону метро. Где они были до этого, почему не помешали маме? Тогда я даже не задумалась об этом. Теперь думаю: может быть, они обедали, оставив дежурного, а тому было лень вмешиваться… А может быть, он и посочувствовал…
   Мы с мамой медленно шли домой… я несла пустую кастрюльку… мама была грустна и молчала…
   Я не помню, когда и как мама все мне объяснила. Она была умным человеком и талантливым педагогом. Но я знаю, что на железной дороге случилась авария; Василий Иванович не был причастен, но кто-то написал донос; его арестовали, обвинили во вредительстве, осудили и сослали в штрафную роту. В тот день их вели на вокзал для отправки на фронт. Больше Василия Ивановича никто никогда не видел…
   Семья с октября 1941 года была в эвакуации в Средней Азии. Там Галя заболела и умерла. Нина Кузьминична была убита горем. Она не хотела жить. Но был сын, и она вернулась в Москву вдвоем с сыном. Мама с ней и мы с Валериком еще долго дружили. В годы студенчества он объяснился мне в любви, но я видела в нем только друга. Он стал геологом, женился, первой из двух дочерей дал мое имя, вторую назвал Галей. Потом наши пути совсем разошлись. Жив ли он еще, и как сложилась судьба моей маленькой тезки, я не знаю.

Майор

   Он командовал зенитчиками, стоявшими на крыше соседнего восьмиэтажного дома. Это был красивый, высокий человек, таджик с бархатными карими глазами. Он ласково заговаривал со мной каждый раз, когда встречал во дворе; иногда поджидал, искал встречи. Он дарил мне необычные, не картонные, а алюминиевые, и потому особенно ценные заграничные салютные гильзы. Его все называли просто «майор», поэтому я не знаю его имени. Но я с уверенностью могу сказать, что это был первый влюбленный в меня мужчина. Мне было девять лет. Я была похожа на его дочку.

Бурки

   Невозможно представить военную московскую зиму без валенок. Но в зимы 1941-42-го невозможно было и купить их, особенно детские. Их просто-напросто не было. Валенки нужны были фронту. Вот и стала мама шить для нас – да и для себя тоже – их заменители. Так вынуждены были делать многие мамы.
Из воинского брезента выкраивался в два слоя верх обуви в форме сапожка и – в несколько слоев – подошва. Между слоями брезента прокладывалась вата; детали тщательно простегивались, чтобы вата не сбивалась, и соединялись в импровизированное целое. Эту военную обувь для тыла стали называть «бурки», хотя с настоящими бурками – теплыми сапогами из войлока или фетра на кожаной подошве (согласно словарю) – они имели еще меньше родства, чем с валенками.
   Бурки были, конечно, только защитного цвета; в те годы его еще не называли «хаки»; это название пришло позднее от союзников. В бурках мы ходили и в школе и дома, ведь отопление военного времени только не позволяло зданиям промерзать насквозь, а в квартирах и классах холодина была зверская. В бурках мы гуляли и весело катались с горки в Детском парке, возвращаясь через него из школы. Только сейчас можно осознать и оценить в полной мере, какое это было великое изобретение.
   Но ведь очень легко сказать; Мама шила для нас бурки. А как это ей удавалось? На руках? Руки сломаешь, простегивая двухслойный и многослойный брезент с ватой. Выручалочкой стала мамина гордость – довоенная швейная машинка с украшавшим ее корпус гордым названием «Мосшвеймашина». Это была первая машинка советского производства – точная копия зингеровской и такая же надежная. Она послушно шила все – от крепдешина и батиста до драпа и многослойного брезента с ватой. Она жива до сих пор и даже шьет; только в конце 90-х годов прошлого века потерялась какая-то деталь, а найти нужную такого же качества было уже невозможно. Увы! Так же невозможно заменить в старости больные суставы.
   А в войну она была молодой и безотказной. Шила мама бурки ночами, ведь весь день она пропадала на работе, – сначала комендантом пункта приема ополченцев, потом – директором двухсменной школы. Я помню, как, не только засыпая, но и просыпаясь среди ночи, слышала мерный стук маминой швейной машинки; и становилось так спокойно-спокойно; и крепко спалось под ее убаюкивающее звучание.
А когда же спала мама? Вопрос без ответа…

Хлебные карточки

   Хлебные карточки – эпицентр военной карточной системы. Ходила в очередь и отоваривала их я. И однажды это все-таки случилось. Я их потеряла. Скорее всего, их кто-то вытащил у забывшей о бдительности девчонки… но – какая разница! Я вдруг обнаружила, что карточек нет…
   Здесь надо было бы описать, какой ужас охватил меня, и какими безысходными были последствия. Но в том-то и дело, что ничего этого как будто не было. Я обнаружила, что карточек нет – и все. Больше я начисто ничего не помню: ни собственного ужаса; ни того, как сказала маме; ни того, что мама сказала мне; ни того, что было потом. Как мы выходили из положения? Не знаю. В памяти пустота.
   Подобное я испытала позднее еще всего один раз. В день прощания со Сталиным. Я тогда рванулась от Архитектурного с Рождественки на Трубную. Но последнее, что помню – себя в пространстве, зажатом между кузовами грузовиков и лошадиными крупами… дальше – та же, что в детстве, пустота… И уже мама открывает мне дверь нашей квартиры на Большой Остроумовской… И я удивляюсь, видя ее странное бледное лицо…
Каждый раз, вспоминая эти моменты моей жизни, я восхищаюсь защитным свойством человеческой памяти.

О сахаре, мороженом и суфле

   Самым назойливым детским желанием было желание сладкого.

И тот лишь приравнять не может,
Кто просто неумен и слеп,
С малиновым вареньем хлеб –
Ржаной – к изысканным пирожным.

   Эти выплеснувшиеся из моих детских воспоминаний строчки точно передают ощущение. О пирожных мы тогда даже не мечтали. Летом ездили в лес за земляникой и малиной. Мама варила варенье. Но для этого нужно было еще иметь сахар, а по карточкам на сахарные талоны часто давали сладкие заменители. Поэтому сахар ценился на вес золота.
   Сахар был колотый и пиленый. Пиленый был красивее и казался вкуснее, но он быстрее таял. Чай же пили чаще всего вприкуску; так было экономнее; сладкий чай или чай «внакладку» – непозволительная роскошь, даже детям. Поэтому кусковый сахар был очень ценен: он позволял с небольшим кусочком выпить не одну, а две-три чашки. Давно ушли в прошлое сахарные щипчики. Тогда же они были у всех как незаменимый инструмент. Большой кусок сахара кололи на кусочки меньшего размера и складывали в сахарницу. Потом от них откусывали понемножку и долго-долго, пока не растает, сохраняли во рту вкус, попивая чаёк. Те, кому зубы не позволяли откусывать, и тут пользовались щипчиками. Поэтому они всегда находились на столе и чаще всего вообще жили в сахарнице. Это была милая вещица. Мне очень жаль, что у меня такие щипчики как память о несладком прошлом не сохранились. Однажды, когда приближался новый год, не помню который, мы с сестрой придумали для мамы новогодний подарок. Это было тогда, когда в школе стали давать по бублику и по два кусочка пиленого сахара к чаю. Счастливое сладкое мгновение каждый школьный день. Целую неделю мы не ели эти завтраки. Мы склеили из добытого где-то куска новых обоев большой конверт и сложили туда накопленные сокровища: 12 бубликов и 24 драгоценных кусочка сахара. На конверте написали крупно «Маме» и положили под елку. Мы радовались своей придумке, а в глазах у мамы стояли с трудом сдерживаемые слезы. Только теперь я могу в полной мере понять, какие чувства ее обуревали.    Мороженого в войну, конечно, не было и в помине. В далеком мирном прошлом остались круглые вафельки с холодным лакомством между ними и мороженщицы со своими колясками, из которых они, как фокусницы, добывали его специальной ложкой. Только где-то году в 46-ом, когда открылись коммерческие магазины, торговавшие без карточек по высоким ценам, появилось и мороженное. Помню, оно продавалось у метро стограммовыми брикетами, и стоил каждый брикет 100 рублей. Это было немыслимо дорого.
   Но еще раньше появилось суфле – сладкий молочный напиток, который продавали без карточек в розлив в специально оборудованных пунктах, чаще всего при столовых. По вкусу он был похож на растаявшее молочное мороженое; иногда был фруктовым или шоколадным. Стоил совсем недорого. В одни руки давали 3 литра. В объявленные часы выстраивалась длинная очередь с бидонами. Все понимают, как трудно девчонке идти в такую очередь, отрываясь от своих важных дел. Но я с радостью сама вызвалась ходить за суфле. В одной умной книжке автор, говоря о танце шамана, написал: «Дальше я расскажу стихами. Стихи здесь уместнее, чем проза». О желанном напитке и моих чувствах, по-моему, тоже уместно продолжить стихами:

Он подлинным нектаром был,
достойным творчества поэта,
подарком ветреной судьбы…
был, словно праздник многоцветный
на не раскрашенной земле…
а звался он – суфле.

Не долгий путь очередей,
которые я отстояла,
в воспоминаньях суть тех дней,
когда с бидоном возвращалась –
устало и натяжеле –
наполненным суфле.

Нет, я была собой горда,
как новый гривенник сияла…
и думала, как я отдам
покупку маме… и мечтала,
как побежит по языку
непостижимый вкус…

Грибная похлебка

   Огород. Перед мысленным взором рисуется живописная картина: свежие огуречные плети со спрятавшимися под листьями зелеными пупырчатыми плодами; краснеющие на подвязанных к опорам кустиках тугие помидоры; грядки с озорно выглядывающими из-под листочков ягодами клубники…
   Военные огороды были другими. Военные огороды – это однообразные ряды зеленой ботвы с бледно-сиреневатыми цветочками. Но при виде их представлялся на зимнем столе холодной квартиры горячий чугунок, распространяющий умопомрачительный запах сваренной в мундире картошки. Тогда у нас действительно был еще такой старинный горшок из чугуна – из маминой молодости.
   Семья наша имела три небольших огорода: один у недостроенного из-за войны дома в Пушкине; второй в Томилине, выделенный маме как учителю и жене фронтовика; третий бабушкин. Он был выделен ей в 1944 году в связи с представлением к награждению орденом «Материнская слава» за воспитание восьмерых детей; у мамы было четыре сестры и три брата; братья воевали. Огороды длились еще долго-долго после Дня Победы. Все огороды требовали труда, и труда нелегкого. Прежде всего надо было вовремя подготовить посадочный материал, умело срезав те самые «верхушки», которые не только обеспечивали урожай, но и позволяли сварить и съесть оставшиеся клубни. Надо было вскопать и разрыхлить все огородные площади. Надо было посадить, не раз окучить, а в засуху и полить каждый картофельный кустик. Наконец, надо было не только собрать урожай, но и доставить его в город.
   Особенно трудным был огород в Томилине – на открытом всем ветрам, дождям и палящему солнцу пространстве вдали от электрички. Ну и досталось же маме! Мы с сестрой старались, что было мочи, но, конечно, помощницами были аховыми. Других же помощников не было.
   Правда, нашей заслугой было удобрение перегноем пушкинского огорода, на который мы перетаскали его уйму из-под сосен на незастроенном соседнем участке. Мы пригоршнями набирали его в какую-нибудь емкость или просто в подол платья, несли на наш участок и равномерно разбрасывали по нему перед вскапыванием или рыхлением. И это бесконечное число раз. В результате нашей гордостью были красивые картофелины по полкило весом. Теперь такие только пугают из-за применения пестицидов, а наши были экологически чистыми. Как радовало нас тогда обилие урожая! Но – увы! – тем неподъемнее он был. А перевоз урожая с «поля» в Москву буквально ложился грузом на мамины плечи. Так она и надорвала сердце, получив за военные годы тяжелую форму стенокардии.
   Однако были у нас и огородные радости. Одна из них – грибная похлебка. В Пушкине в картофельных междурядьях повадились расти свинушки. А ближе к осени можно уже подкапывать картошку. Спрашиваете, что значит «подкапывать»? Это одна из общепризнанных военных хитростей. Сначала тихой сапой проникнуть под картофельный кустик. Затем осторожно найти достаточно крупный клубень и сорвать его, не повредив корешки с более мелкими. Наконец, ловко извлечь добычу на белый свет и тщательно ликвидировать следы подкопа, обеспечив тем самым сохранность урожая.
   Вот из этой похищенной молодой картошки со свинушками мы тут же и варили грибную похлебку. Я никогда не пробовала прославленных редких и немыслимо дорогих грибов под названием «трюфели». Но могу поклясться априори, что никто и никогда не едал приготовленного из них блюда, которое было бы вкуснее и дороже нашей военной грибной похлебки.

Шишка

   Работа на огородах требовала полной отдачи сил. Но ведь неизбежной была еще дорога туда и обратно. Особенно трудным был, конечно, обратный путь, как правило, затемно. Протяженность и время пути мы сокращали любыми средствами. Так, вместо того, чтобы идти к Ярославскому вокзалу по Красносельской до метро, а затем по Краснопрудной к площади трех вокзалов, мы проложили прямой путь проходными дворами к противоположному от вокзала концу платформ. Мы мужественно шагали через множество рельсов по шпалам, вскарабкивались на платформу с нашей электричкой и сокращали таким образом путь по крайней мере вдвое. Правда, обратно, приезжая в Москву всегда в темноте, мы уже чаще всего шли по улицам.
   В Пушкине электричка почему-то часто перед прибытием на станцию, не доезжая метров 300-400, останавливалась минут на десять как раз напротив улицы, ведущей к нашему участку. Двери в поездах тогда еще не были автоматическими, открывались вручную. Мы ловко спрыгивали с площадки вагона и через пять-десять минут были у цели.
   Когда же поздним вечером, в сумерках или даже полной темноте шли к станции, то срезали путь, идя через угол лесопарка. Там это и случилось. Однажды я так устала за день работы на огороде, что уснула на ходу и всем фасадом налетела на дерево. Услышав мой вскрик, мама и сестра бросились ко мне, но, увидев, что увечье несерьезное, рассмеялись и никак не могли остановиться. А мне, надо признаться, было не до смеха – было и больно и стыдно…
   Заметная шишка на моем лбу светилась еще долго.

И кое-что еще…

   Всплывают в памяти и другие картинки и детали военной жизни.
   Фотография втроем – мама и две девочки осенью 1941 года снялись специально вместе, чтобы послать фото папе на фронт; маме только что исполнилось 40; война сразу сделала ее старше на десяток лет. Елочные игрушки из электрических лампочек разного калибра, раскрашенных иногда просто поверху масляными красками. Огромная, золотая, покрытая краской, напыленной изнури, а потому сверкающая стеклянной поверхностью, была очень красива. Сохранилась же только одна маленькая, размером с лампочку для холодильника. Желтая краска с нее пооблупилась, но игрушка эта дорога как память.
   С началом войны на какое-то время естественно прервалось издание книг. Первыми пришли в себя Наркомпрос (Народный комиссариат просвещения) и Детгиз (Государственное издательство детской литературы).
   Взамен былой просто «Библиотеки школьника» стала выходить «Военная библиотека школьника». В мягких обложках на сероватой бумаге…, но какими жданными они были, эти первые военные книжки. На праздники мама дарила нам книжки, альбомы для открыток, скромные школьные принадлежности. Что еще можно было подарить в то время детям?
   Сохранилась книжка Заречной о Зое Космодемьянской, изданная в 1942-м. На обложке на темно-синем фоне горящий дом вдали и полуосвещенная пламенем пожара фигура девушки в лесу на первом плане. Дарственная надпись изумительно четким маминым почерком: «Милой Наденьке в день рождения от папы, мамы и Беллочки. 26 ноября 1943 года». Папа был далеко-далеко – на недосягаемом, страшном, неведомом фронте с безликим номером полевой почты. Но мама на всех подарках писала, прежде всего – от папы…
   Вторая сохранившаяся книжка тех лет – пантелеевское «Честное слово» получена мной в самой что ни на есть начальной школе «за отличную учебу и примерное поведение», как гласит надпись на титульном листе. Красивая папина открытка из Германии с колокольчиками и ромашками помечена девятым мая 1945 года. Он пишет маме: «Положение на фронтах таково, что, мне кажется, можно тебя поздравить с полной победой». Он так волновался, когда писал о полной победе, что в адресе вместо отчества жены (Анатольевна) написал мое отчество… Очевидно, 9 мая в их расположение весть о капитуляции Германии еще не поступила официально, а писать более определенно – по дошедшим слухам – было нельзя по законам военной цензуры. На фронтовых папиных письмах и открытках стоял, как правило, стандартный штамп: «Проверено, военной цензурой».
   Вот что вспомнилось мне еще в дополнение к рассказанному выше.

Послесловие

   Каждый, кто видел многосерийный документальный фильм Романа Кармена «Великая отечественная», не может не согласиться с мнением его создателей, что «выше военной хроники ничего нет и не будет». «Воспоминания девчонки» – отдельные крошечные штрихи на грандиозном графическом полотне этой хроники. Но штрихами передается и объемность предмета, и глубина пространства, и контрасты света и тени. Без малых крупиц сохраненной памяти каждого человека, этих легких штрихов на огромной картине, былая жизнь не сможет предстать во всей ее полноте.
   «Воспоминания девчонки» – моя скромная лепта в фонд всеобщей памяти. Мне невольно хочется продолжить подобием грамматического разбора, который я проходила именно в военные школьные годы. Памяти о чем? – о войне. Какой войне? – Великой, Отечественной. Войне кого? – народа. Какого народа? – советского. Войне с кем? – с захватчиками. С какими? – немецко-фашистскими.
   У кого-то возникнет вопрос: Зачем так длинно? Не лучше ли просто: Великая Отечественная война или еще короче – ВОВ? Так теперь и принято. И кто-то за рубежом уже утверждает, что вообще войну выиграли союзники; а для кого-то из юных соотечественников это победа России. Но для ветеранов фронта и тыла, для каждого солдата и офицера, для их жен и матерей, даже для девчонок и мальчишек во всех концах СССР, во всех союзных и автономных республиках и краях, это была и останется навсегда именно Великая Отечественная война советского народа с немецко-фашистскими захватчиками. Об этом забывать нельзя.
   Мои воспоминания – лишь тонкая струйка в мощном потоке памяти многонационального многомиллионного народа-победителя.

Январь-ноябрь 2007 г.