Елена Шувалова
СНИМОК ИЗ ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ
Анна сидела за письменным столом и разбирала бумаги. Стоял март середины 21-го века. За окном голубела Морозовская горка.
Бабушка умерла два месяца назад, но Анна только сейчас смогла заняться её бумагами. Сколько их накопилось за девяносто почти лет! Дневники, рукописи, письма, фотографии... Она достала из вороха бумаг сдвоенную рамку. На неё глянули две прелестные девочки трех-четырех лет. Одна – из семидесятых годов прошлого века, из времени так называемого брежневского застоя. А другая – с фетровой шляпкой в руке, в кружевной пелеринке – из 1917 года, из предреволюционного лета. Они были похожи, как сестренки. И та и другая была когда-то её бабушкой.
Анна нащупала среди плотных фотографий – она их все различала на ощупь, - до боли знакомую, которую бабушка не то, чтобы не любила, а боялась, что ли, иметь перед глазами и всегда засовывала поглубже. С неё началась эта таинственная и прекрасная история. И, благодаря ей, бабушка совсем не боялась умирать. Хотя, как она говорила, в следующий раз всё может быть и по-другому... Анна посмотрела в окно. Под старыми каштанами в Морозовском саду зажглись фонари, и дети один за другим скатывались на санках с той горки, с которой каталась и бабушка её, и прабабушка, и пра-пра-, и она сама ещё недавно. Только мама не каталась, потому что тогда эту горку заняла какая-то организация, которая не пускала на неё детей с санками. Девушка прикрыла глаза, и перед ней поплыли воспоминания из собственного детства. Ёлки. Прятки. Жмурки. Беготня сквозь анфиладу комнат. Кадриль. Мазурка, которую двести лет назад танцевала с сероглазым мальчиком знаменитая Сонечка, и которую надо было непременно знать. Уроки музыки на старом пианино с бронзовыми подсвечниками. Портрет сосредоточенной Смолянки в белом платье по моде пушкинской эпохи за клавесином – копия, конечно. Бабушка повесила его после того, как всё вспомнила. Множество снимков и картинок в рамках, стоящих на чёрной глади, отражающихся в ней, как в темном таинственном Зазеркалье. Однажды Анна спросила, что это за девочки на снимках, стоящие в единой рамке? Бабушка взяла рамку в руки и пристально посмотрела на девочек, а потом как-то странно-задумчиво – на внучку. «Ну, что же, она уже достаточно большая, чтобы понять и ещё достаточно маленькая, чтобы поверить!» - сказала женщина самой себе, а потом решительно взяла внучку за руку и повела её в комнату на втором этаже, из которой не было видно Морозовской горки. Бабушка поставила зажженную свечу на глубокий подоконник. Они сели в большое кресло, пододвинув его поближе к окну. Сквозь тюль занавески в окно заглянули любопытные, лучащиеся холодным светом, звездочки.
- Ну, слушай! – глубоким и задушевным голосом начала бабушка…
« Мне уже было за сорок лет, а у меня не было детей. Как-то не получилось. И вот мне - наперекор всему - отчаянно - захотелось стать матерью, родить ребёнка. Лучше – девочку, похожую на меня, но только с хорошим, правильным детством и, главное, - с хорошей юностью, чего у меня самой не вышло совсем. Где-то, в каком-то журнале я прочла рассказ о том, как женщина вот так же захотела ребенка, девочку, и ей на глаза попался снимок такого именно ребенка, какого она хотела бы. Или календарь какой-то был с такой девочкой, или просто картинка. Она повесила это изображение так, чтобы оно всегда было у неё перед глазами, и действительно через некоторое время забеременела и родила девочку, очень похожую на ту, которая была на выбранном снимке. И решила я тоже найти себе такую картинку с девочкой, своей дочкой, какой бы я хотела её видеть. Но всё что-то как-то не находилось подходящей картинки. Летом меня позвала на дачу двоюродная тётя, и я поехала погостить у неё. Давно уже тётя обещала показать мне фотографии прабабки и прадеда, никогда мной не виденные, и в этот раз я решила - во что бы то ни стало - посмотреть на своих предков. Тётка повела меня на нежилой верх, достала из закутка большую фанерную коробку и, сказав, - ну, разбирайся! - оставила меня с ней наедине. Я выуживала из коробки стопки фотографий, сортируя их на «наши» и «не наши». Как ты знаешь, тётя родилась и жила до сорока почти лет в этой самой квартире в Колпачном, только в советское время она была коммунальной. И многие фотографии достались ей от соседей. Так что я не всегда точно знала, какие наши, а какие – их. Впрочем, наши были в основном санкт-петербургские и московские. Я прониклась гордостью, посмотрев на породистые черты молодого прадеда. (Санкт-Петербург. Вознесенский, 13. Фотоателье Ёлкина. 1906-й год). И восхитилась строгой красотой юной прабабки. «Дорогому брату Григорию от сестры Марфуши» - написано на обороте маленькой карточки тонким и острым почерком. Невский проспект. «Изящная светопись Ивана Недёшева». Год, наверное, 1890-й... Так я сидела долго, всматриваясь в облики давно ушедших или ещё живых людей, медленно дурея от мелькания мужских, женских, детских лиц. Знакомых и незнакомых. И вдруг – девочка со шляпкой в руке. Ничего особенного. Ни красоты какой-то выдающейся, ни наряда красивого. Но на неё сразу сделала стойку душа. А в голове мелькнула мысль: «так вот же, вот какую девочку я бы хотела родить!» И я отложила и спрятала сразу эту неизвестно чью, может, совсем и не нашу, фотографию. И тут же на глаза мне попалась снова она, девочка эта в платьице в горошек, пытающаяся играть на гранитной плите какую-то мелодию, и уже правильно держащая руки. Ах, какая милая! И этот снимок – туда же. Всё. Я бы не рассталась уже с этой девочкой ни за что на свете. Почему? Не знаю.
Приехав в Москву, я долго ещё вглядывалась в привезенные фотографии прадеда, прабабки, их детей, дедушкиных братьев и сестер... А на одном фото – мадемуазель, очень похожая на одну из безымянных девушек Крамского, ту, что в васильковом платье. Сравнив фотографию с иллюстрацией, я заволновалась. Платье было точно таким же, и брошка у ворота - тоже. Да и девушка… Лишь выражение глаз – другое…На обороте – острым прабабкиным почерком: «Maрiя». Что за Мария? Судя по моде, это 80-е годы 19-го века. Значит, сестра – прабабки или прадеда? Ну, потом я узнала всё про неё, и в Третьяковке поставили под этой картиной Крамского фамилию нашей родственницы. Но об этом – другая история!
Я вглядывалась и сознавала, что легенда о нашем простом и скромном происхождении, бытовавшая в советское время, несостоятельна. Что знаменитые однофамильцы дедушкины были его прямыми предками. И вся эта история – декабризм, масонство, Зелёная палочка, Толстой – непосредственно наша история. А я ещё недоумевала, чего это у тётки на даче пылится портрет Льва Николаевича 1908-го года! И почему моя мама так разительно похожа на Сонечку? Мне стало всё ясно, и душа как-то выпрямилась.
С особым трепетом достала я два снимка милой девочки в платьице в горошек, с нарядной кружевной пелеринкой. Ту, где она играет на каменной клавиатуре, я поставила прямо перед собой. Этот снимок как-то смутно волновал меня. Как будто что-то связано было для меня с положением девочки, и я когда-то стояла так же на каких-то камнях… И вдруг – как будто сознание расширило немного свой привычный горизонт – и пришло воспоминание. Какой-то мужчина в солдатских сапогах, взяв меня подмышки, поставил среди камней. Мне очень неуютно. И я, вспомнив, как хорошо было сидеть с наставницей за клавиатурой и играть, как у меня всё получалось, решилась поиграть на твёрдом и жестком граните. Вообразить себе, что это – клавиши. Это было единственным выходом из неуюта, в котором я оказалась. «Она играет!» - восхитился кто-то за моей спиной. Я оглянулась, и меня озарила вспышка. Откуда это?! Когда-то давным- давно, в дошкольном детстве, я уже вспоминала это воспоминание. Только мне тогда оно казалось сном. А потом – на долгие десятилетия – я забыла о нем и никогда бы не вспомнила, если бы не увидела этот снимок. Да-да, ещё в свои четыре-пять лет я это помнила. Помнила, как я сижу за пианино с какой-то милой девушкой, и она мне показывает, как на нем можно играть. «Вот, посмотри на прабабушку, вот так надо держать руки» - говорит моя наставница и показывает на висящую над пианино картину. Странно, но я, задрав голову, вижу только руки, и пытаюсь повторить запечатленное художником движение. Сидящей со мной девушке нравится всё, что я делаю и как. Она хвалит меня. Мне с ней очень хорошо. У меня всё получается. Я играю Гамму. А левой рукой беру аккорды, старательно снимая руку так, как девушка на картине. Ты понимаешь? Я помнила всё, но не знала, откуда это, и думала, что это – сон, или фильм я такой живой видела… Над головами нашими висела федотовская Надежда Жданович и, судя по фотографии, я идеально повторила постановку её рук. Может быть, та я была рождена музыкантшей? Ещё помню простор полей, лето, вольный воздух, много народу – хорошего, доброго, молодого, веселого. В светлых одеждах. Много женщин и девушек. Мы куда-то едем в открытой повозке. Может, поэтому в свои эти три года я так любила кататься в Зоопарке в тележке с запряженным маленьким пони? Мне хотелось продлить ту поездку? Воспоминания стали всплывать из самого затаенного участка подсознания. Я их всегда помнила, но не вспоминала уже много лет… Мне обещали связать пелеринку – к какому-то празднику, дню рождения – не знаю! Но – к какому-то определенному дню. И у меня была с этой женщиной такая игра: я вбегала к ней в комнату и спрашивала, готова ли моя пелеринка? И та отвечала, что осталось ещё «вот столько» - и она показывала двумя указательными пальцами, сколько. Каждый раз расстояние уменьшалось. И было очень весело прибегать к ней и спрашивать, и получать ответ. Вот на фотографии – эта самая пелеринка. И ещё воспоминание. Вот эта квартира в Колпачном. Мы – я и какой-то мальчик примерно моих лет – стоим за занавеской. Перед нами – высокая белая двустворчатая дверь. Нам почему-то нельзя войти. Мы шепчемся и украдкой делаем себе щёлку в двери. Перед нами – освещенная большой люстрой – свечи там были или уже лампочки – не знаю! – но хорошо освещенная комната с высоким потолком. Нам чуточку страшно, торжественно, таинственно и празднично. Думаю, мы стояли с кем-то из моих дядей. А другой мой дядя в это время рождался. Ты удивлена, почему Колпачный и почему эти мальчики – мои дяди? Потому что я дважды умудрилась родиться в одной и той же семье. Я нашла среди привезенного с тёткиной дачи вороха фотографий ещё одну с этой самой девочкой. На этом снимке девочке – годика два. Она сидит на столике, скрестив ножки в сандаликах, за её спиной, придерживая её за плечи, стоит мужчина, очень похожий на моего дедушку, а на стуле сбоку сидит и держит девочку за ручку женщина, живо напомнившая мне чертами и выражением лица федотовскую девушку за клавесином. Та девочка – дочь дедушкиного брата, какого-то неизвестного, которого даже тётка не помнит. Значит, эта девочка – тоже моя двоюродная тётя! Как странно! Я была ею. Особенно ощутимо, осязаемо, всей тактильной памятью я помню, как ноги мои стояли на каменной впадинке, а под руками была каменная клавиатура. И как не по-детски неуютно было так стоять. Я сразу ощущаю всё это, когда смотрю на фотографию той девочки из семнадцатого года, с мягким упрёком оглянувшейся на взрослых… Болезненное, неприятное, царапающее сознание, ощущение. Я не знаю этой девочки. Я – это я. Три года мне было в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, и я помню, как меня фотографировали в фотоателье на «Курской» перед нашим переездом со старой квартиры! На пресловутой фотографии была незнакомая мне девочка из дореволюционной России, а мои ноги помнили, как стояли на этой самой каменной впадинке! Рехнуться можно! Поэтому я стала избегать этой фотографии. Другая – более нейтральная. Я помню ощущение лёгкого фетра шляпы в своей руке, но это ощущение ненавязчиво и даже приятно. Однако я точно знаю, что никакой шизофрении у меня нет. И что у меня всегда были эти воспоминания о прошлой своей жизни. И я всегда знала откуда-то ту, дореволюционную, Россию. Уклад небогатой интеллигентной дворянской семьи… Ты знаешь, я вспомнила, как мне читали сказку «Война Грибов». Наверное, мама, та мама, из рода белорусских дворян Ждановичей, которых любил рисовать художник Федотов. Да-да, а рисунки в книжке были Елены Поленовой, сестры Василия Поленова, я их потом узнала на выставке! Но главное, что я помню, это – эмоция. Понимаешь, это же была война, а там грибы-белянки – столбовые дворянки – не хотят идти на войну, и волнушки – монастырские служки – не хотели. И мы с родителями посмеивались над ними. А грузди были – молодцы, наши ребята! Ах, как потом всё это нам скажется трагически! Тот наш смех над волнушками-монастырскими служками в ещё уютном старом доме с толстыми – средневековыми – стенами… Да, у меня всегда была какая-то таинственная связь с этим домом в Колпачном. Глубинная, корневая связь… Я не знала, откуда это, вроде бы не фильм и не сон, а что-то другое… Вот я стою среди большой комнаты. Я – маленькая, мне всё кажется преувеличенно большим. Внимание моё приковано к женщине, лежащей на кровати в глубине, в смежной комнате, двери в которую распахнуты. Она как-то царственно-прекрасна. Величава её поза, пышна прическа и выразителен профиль. И все вокруг подчиняются ей. Она возлежит среди каких-то пёстрых ковров. И – ощущение, что я вижу что-то, что не должна видеть, что-то взрослое и тайное… И прекрасное. Это были роды. То есть, само событие мы пропустили, стоя с тем мальчиком за дверью. Я вошла, видимо, уже когда всё произошло. Та женщина, возлежащая на коврах в перспективе комнат – моя прабабушка Марфа. В той жизни она была на поколение ближе ко мне. И ей в том роковом году было всего сорок семь. И она тогда родила своего самого младшего сына - Николая. Дядю Колю, как его называла мама. Я видела его несколько раз в этой своей жизни. Уже пожилого, конечно! В основном, на очередных поминках… Значит, то был – декабрь семнадцатого… Николин день…
Я помню, как та я умерла. Да-да! Сначала – не помнила. Это воспоминание проявилось в сознании последним, уже через несколько месяцев после приезда с дачи. Я ходила в шоке от него не один день. Но сначала я расскажу о другом воспоминании, из этой жизни. Мне десять лет. 6-е декабря – День рождения тётиной дочки. Много гостей – несколько девочек и один мальчик из нашего дома. После долгого сидения за праздничным столом нас отправили «проветриться» на Морозовскую горку. Я счастлива совершенно. Обычно мы катались на площадке во дворе соседнего, Шнаубертовского, дома. Там была деревянная горка. Маленькая. И вот мне в первый раз можно будет кататься с большой, настоящей, откуда так далеко видно! Кроме веселья и задорной радости, ничего тогда не было в моём сердечке. Но когда мы стояли на углу, напротив горки, пропуская заворачивающие машины, и поземка взвилась под моими ногами, мне вдруг что-то кольнуло сердце. Какая-то тоска – на миг – проникла в меня. И страх. И я подумала «а что, если б эта машина сейчас сбила меня?» – и отодвинулась вглубь, в толпу ребятишек, в чьё-то мягкое пальто. Через три минуты я об этом моменте и думать забыла, и вспомнила только теперь, через много-много лет… Как и тот сон… То есть, я думала до сих пор, что это – сон. И мне казалось, что я проснулась после него в своей кроватке, под одеялом с вышитым пододеяльником, уже теперешней. Может, мне и снилось это тогда, в дошкольном детстве. Почему бы – нет, если это было последним, что произошло со мной в той, другой, жизни? Но только теперь я понимала, как этот сон был близок к яви. Зачем мы были в том неспокойном, в том черном июле в Москве?! Наверное, отцу надо было по службе быть в городе, и мы были с ним. Наверное, так было нужно… Мы – я и родители – мирно шли к нашему дому. Теперь я думаю, что по Хохловскому. Что бы нам войти в наш дом со двора, через чёрный ход! Мы шли от Ивановского монастыря. И, может, мне из этого дня всё вспоминается рынок, какие-то глиняные горшки цвета охры, и бежевые, и коричневатые. И женщины, хлопочущие за прилавками. Я потом спрашивала у тёти, был ли там рынок прежде, на её памяти. Она ответила, что не было. Значит, это тоже было тогда. Может, и в тот самый июльский день. Мы шли по клонящемуся вниз переулку, взявшись за руки. Такие безмятежные, как будто бы не было войны и революции, и эсеровского мятежа... И вдруг необычный шум на Морозовской горке привлек моё внимание. Я спросила у родителей, что там? И мама, видимо, боясь, что я напугаюсь, ответила: «это мальчики играют в войну». Ах, лучше бы я напугалась! А тут мне стало очень интересно, мне захотелось к этим мальчикам, которые подняли такой шум на ещё недавно сонно-дремлющем летнем сквере. И я рванулась от родителей туда, к горке. Они закричали за моей спиной как-то страшно. Я оглянулась к ним с улыбкой, не понимая, отчего так некрасиво изменились их лица. Если бы я испугалась хотя бы тогда – их ужасу, - и остановилась! Но – нет, мне продолжало быть весело и совсем не страшно, я лишь удивилась на маму с папой, и, отвернувшись от них, пробежала ещё два-три шага… Маленький груздик бежал на войну…На этом месте я просыпалась – в этой жизни. Наверное, наверху была какая-то борьба, кто-то у кого-то отбирал винтовку, и из неё вылетела пуля – косо и вниз – прямо в грудь пятилетней девочки, весело выбежавшей посмотреть на мальчиков, играющих в войну…
У меня на этом месте - бархатная тёмная родинка.
Какой-то старик с бородой наклонился ко мне и строго сказал: «надо было слушаться родителей!» До сих пор гадаю – Бог или Лев Толстой, прадед мой пятиюродный по отцовской линии? Вон они сидят, Толстые, за нашим столом, с прабабушкой Марфой. Узнаешь комнату? Музейщики и литературоведы всё писали, что это Большой зал в Хамовниках. Но я-то видела, что это – наш Колпачный, мне ли не знать!» Бабушка поднесла свечу к небольшой черно-белой фотографии на стене. «Вот прадед Иван – молоденький – курит у двери в подпол. Напряг его этот визит, наверное! Пасха... Яички крашеные в своей вазочке привезли, из хамовнического дома... Я-то в тот раз родилась в 13-ом, его уже не застала. Да, думаю, что это Лев Николаевич склонился надо мной, в тот миг, когда душа отделилась от поднимаемого родителями с земли тельца. Бог-то всё знал, и всё так и устроил… Помню, что в последний миг мне стало очень жалко отчего-то совсем расстроившегося доброго моего отца...
«Первая ласточка! Первая ласточка!» - всё бормотал он, а душа моя слышала. «Первая ласточка!» Видно, это было уже после 16-го июля, когда были убиты Царь, Царица, и сестры и брат. (С Романовыми-то мы тоже в родстве, только совсем дальнем: семи-восьмиюродном!) Сознание моего доброго отца никак не могло вместить в себя это время, когда убивают детей, и то, что первым убили его пятилетнего ребёнка… «Первая ласточка!»
К нему, Самому Старшему Брату, сбежала из непривычной, скучной, нищей деревни четырнадцатилетняя Лида, будущая мать тёти, поделившейся со мной фотографиями. Это было в 1923-ем году. Навсегда печальные супруги ещё жили в старом доме, возле места, где погиб их единственный ребёнок. Все наши разъехались, они же не хотели никуда уезжать… А потом они куда-то пропали – то ли уехали всё-таки, то ли умерли, то ли были арестованы и сгинули в лагерях… А Лида вышла замуж за соседа, сына друга её отца Виктора Никольского. Этот Виктор, видишь, на фотографии, сидит, молодой, напротив Толстых. Напрягся-то как... Ощущает важность момента…
Вспугнутая душа девочки, видно, долго не решалась вернуться обратно. Оправлялась от ужаса. Потому что ведь ужас всё-таки был. И малышка успела постигнуть, что это вовсе не мальчики, а взрослые мужчины, и драка их – не игра, и пуля, посланная кем-то из них, обожгла её до крови, и свершилось что-то навсегда непоправимое... И она больше не пойдет с родителями гулять в по-летнему скучный сквер. Пришёл срок, она вернулась на землю, вернулась к своим, обратно в свою семью. Только не к тому доброму и незадачливому отцу и не к той нежной и легкомысленной матери. Хотя, может, они всё же встретились – Там – и гуляли по старому скверу, и сидели на согретых солнцем скамейках – кто знает?
Родители мои, теперешние мои родители, познакомились в этом самом доме в Колпачном переулке. И я с младенчества и навсегда привязалась к этому месту. И всё детство ездила сюда, чтобы играть с троюродной сестрой, с которой мы были погодками. И есть блины, испеченные бабушкой Лидой. И прятаться в закутках огромной квартиры, из которой уже тогда разъехались почти все соседи… Я была здесь очень счастлива. Только удивлялась порой, что связь моя с этим старым домом была, казалось, глубже, чем у других, чем даже у сестры, имевшей на него, казалось, более полные права…
Да, тогда, приехав с дачи и осознав всё, я была удивлена, шокирована, опечалена своим открытием. Значит, я не могу желать, чтобы у меня родилась такая девочка? Как я могу её родить, если это – я сама, и душа её – во мне? Значит, Бог смеётся надо мной и не будет уже у меня ребёнка? Но ребёнок, как ты понимаешь, всё же родился. Дочка моя – твоя мама. Чертами лица она правда напоминает ту девочку. А душа у неё, конечно, своя».
Анна очнулась, когда бабушкин голос перестал звучать в её памяти. Она бережно взяла фотографию девочки, поставленной среди больших и мрачных камней, и присоединила её к тем двум, в общей рамке. У неё не было болезненного отношения к этому снимку. Для неё это всё была – бабушка. Замечательная её бабушка, легко совмещавшая в себе две – или даже три – совершенно различные эпохи. Но родом она была, конечно, оттуда, из дореволюционной России. Девочка, дважды рожденная в одном и том же славном роду декабристов, стихотворцев, романтиков, друзей и родственников Толстого, Мея, Тютчева, Пущина. Бабушка тогда, в середине своей жизни, прониклась ответственностью перед такой судьбой и постаралась сделать всё, чтобы мы, внуки её, могли ею гордиться.
Анна опустила глаза и приложила ладони к тому месту, где в глубокой тайне и сохранности уже начинались новая жизнь и новая судьба. Какой-то она будет? Молодая женщина перевела задумчивый взгляд на совсем уже темное окно.
Над Морозовской горкой сияла и лучилась незаметно взошедшая звезда. |
