 |
Литклуб |
Валентина Юсова
МОКРОЕ ЛЕТО
Родители Таньки вдруг предложили мне с папой пожить на даче в Бекасово.
Мама моя было заупрямилась, но отец сказал:
- Брось, Женя, никому мы должны не будем и все это глупости, потому что я-то ведь не просто так там болтаться буду, а Валька хоть воздухом подышит.
Папа, выпускник ВХУТЕМАС-а, должен был «подтянуть» нас с Танькой по рисунку.
Мы с Танькой учились в одной художественной школе, сильно дружили, вместе прогуливали уроки, ходили по музеям, выставкам и говорили много о таком разном, что и в голову-то не придет. Курили, конечно. А как же! Мы художники, богема…
Возвращались с занятий кампанией: я, Машка, Татьяна и Любка, три «художницы», с папками, с этюдниками, руки в краске, чуть-чуть, «для понта»…
Выход из «художки» на Садовое Кольцо был между Планетарием и общественным туалетом, помпезным сооружением с двумя колоннами, на которых днем и ночью горели желтые буквы «М» и «Ж», даже когда туалет был закрыт на ремонт.
Мы всегда там курили.
Спускались на несколько ступенек вниз, где нас не было видно, деловито сгружали этюдники под стеночку:
- У тебя есть?..
– А как же!
– О, «Шипка»!..
– Спичку дай…
- Ой, не могу, так курить хотела, думала – с ума сойду…
- Да-а-а!..
- Хорошо!.…
И пускали дым колечками и через нос.
А потом бежали к газировщице у троллейбусной остановки, пересчитывая мелочь на ходу – хватит или нет на четыре стакана с сиропом – забить запах перегара.
До сих пор ощущаю вкус первой затяжки, смешанной с привкусом хлорки и мокрой палой листвы…
И вот однажды, помню, берем мы каждая по стакану…
А я, когда затягивалась, нечаянно сглотнула хорошую порцию дыма , - газировка бьет пузырьками в нос, щиплет небо, - и вдруг весь этот газ из моего желудка вместе с дымом пошел обратно.
Я стою со стаканом в руке, вся такая положительная, а у меня из ушей, изо рта, из ноздрей – клубы дыма, как у Змея Горыныча.
Газировщица взвизгнула, - а я поставила стакан и величественно, не спеша, дымясь, пошла к Площади Восстания.
И девчонки, давясь и приседая от хохота, двинули за мной.
Веселое время…
Танькины родители догадывались, что и дочка их и подружка ее – совсем не ангелы.
Они даже хотели нас как-то развести, потому что у Танечки будущее в живописи (так оно и стало), а Валечка больше сбивает ее в сторону литературы, а Танечке нужно работать, потому что искусство – это труд и трудовые навыки.
Но растащить нас оказалось невозможно.
И тогда они решили превратить два минуса в один большой плюс: пригласить меня, чтобы Танечке было веселей, и моего папу, потому что папа, хоть и не сложившийся, но профессиональный художник и сможет с Танечкой позаниматься, чтобы лето не пропало.
Мама привозила мне и папе регулярно раз в неделю, по целому рюкзаку продуктов. На веранде нашими консервами, чаем и сахаром целый угол был завален.
Ах, ну что вы, зачем, у них все есть…
Ничего, ничего, пусть будет, это не лишнее.
Да куда же вы, пообедайте…
Но мама уже бежала на московскую электричку.
А лето было мокрое…
Все два месяца, что мы прожили в Бекасово, шел мелкий, теплый дождь. Утром и к ночи калитки было не разглядеть в густом, липком тумане.
И все равно было хорошо. Когда отец отдыхал, мы с Танькой уходили на заброшенную узкоколейку, садились на тусклый, ненакатанный рельс, курили и смотрели в туман, в который рельсы уходили, как в тупик, - как по обеим сторонам заросшего жесткой травой полотна нависают рябины, на которых слитными шапками, так, что не видно зелени, плотно и густо сидят мокрые крупные кисти ягод в набегающих каплях , – по капле на каждой ягоде, - в тумане особенно чисто слышен был звук «чмок-чмок», с которым они падали вниз, на широкие листья болиголова.
- Тут надо чуть-чуть карминчиком, - Танька щурила глаз, выпуская сигаретный дым…
На даче жили еще баба Лиля и баба Лёля.
Баба Лиля была домработница. Когда-то ее выписали из деревни, нянчить Татьяну.
Она осталась и жила как родная, все даже забыли о том, что она – не своя.
Только баба Лёля об этом помнила, покрикивала свысока на Лилю и даже помыкала ею. Баба Лёля была большой человек, зав отделом в журнале «Крестьянка» ( очень популярный и любимый народом глянцевый журнал, вроде «Работницы» и «Советской женщины»).
Она была старейшим и ведущим работником печати, « стояла у истоков».
Баба Лиля кряхтела, но уважала и терпела ее капризы и выговоры, потому что бабе Лёле нужны были «условия для интеллектуального труда»…
Баба Лиля готовила сказочно.
Она все время на кухне терла что-то на терке, месила тесто, гремела кастрюльными крышками.
Руки ее всегда были по локоть в муке, жиденькие волосы выбивались из-под белого в синюю крапушку платка, - она поправляла их, обтерев руки о фартук…
Что меня, что Таньку, она гоняла, как кутят:
- Ноги вытери… Прибери-ка… Куды, куды с ногами грязными – я токо что намыла…
Отца моего баба Лиля сразу зауважала необыкновенно. За столом первый кусок накладывала ему в тарелку, как мужчине, мужику в доме. А Танькиного родителя, Александра Петровича, привечала не очень. Какие-то у них были свои счеты.
Каждое утро, навернув яишенки или гречневой каши с жареным луком, мы, я, папа и Татьяна, отправлялись «на пленэр».
На этюды, на природу, на воздух…
Путешествовать, проще говоря.
Мы взваливали на себя этюдники и шагали, шагали…
Отец воевал в этих местах. Через две станции (кажется) – Дорохово, а взять вправо – и через час на машине мы были бы в Бородино.
Отец показывал нам обвалившиеся блиндажи и землянки, один раз даже спрыгнул в траншею, – а мы за ним, - и показал, как из окопа наблюдать, как целиться…
Вот полочка, видите? Хороший солдат ячейку отрыл, аккуратный… Вот, гляди, сюда патроны кладут,.. диски,.. здесь вот ниша, посидеть можно, если налет с воздуха… Вот сюда и сюда ногу ставить – из траншеи выпрыгивать, когда в атаку… вот так… Оп-па…
Отец - раз-раз - и уже наверху стоит.
- А видишь, канавки прорезаны, будто усами расходятся, – это есть «сектор обстрела». Сидишь внизу – и вот от сих и до сих – твой участок, только то, что видишь, поняли?.. Осторожно там… Я не посмотрел, не дай бог, дрянь какая-нибудь гремучая осталась.
Но ни мин, ни гранат, ни патронов…
А гильзы в сыпучей красной глине поблескивали.
Уходили мы почти засветло и далеко-далеко от дома.
Шли на звук самолетов – если к Дорохову. Или на шум электрички.
Набредали на странные места.
Однажды вышли на мертвый лес.
Все деревья в нем были вповал, внаклонку, кора отстала и обвалилась, голые стволы обросли ржавым красным мхом, который свисал длинными бородами. Под ногами настилом лежал гнилой, хрупкий, тоже ржаво-красный валежник. Наступишь – он рассыпается в труху.
И мертвая, глухая тишина.
Ни птиц, ни голосов…
…Жужжит что-то.
Ровно, как трансформатор.
- Пошли отсюда, девчонки, а то нас сожрут сейчас…
Осы, как слоистый черный дым, пластами вились и гудели в завалах между стволами.
- Тут, куда ни ступи, в земле гнезда ихние… Это земляные осы, злющие, до смерти закусают.
С папой в лесу совсем не было страшно. Мы идем, он рассказывает чего-то.
Танька все вперед, как собачка, забегала:
А вот, дядя Коля, а импрессионисты…
- Ну, что тебе сказать, Танечка. Это, конечно, художники замечательные…
Танька отца обожала. И он ее очень любил.
Однажды мы заблудились. Ни туда, ни сюда. Кружим-кружим, лес какой-то невыразительный, орешник и орешник.
И дорога, гусеницами укатанная, изрытая, на четыре колеи.
Шли мы направо или налево – все равно возвращались к широкой промоине на дороге, возле которой лежало кем-то брошенное тележное колесо.
- Нн-да-а, девицы-красавицы, это я просто не знаю, что такое. Эк мы попали, что и не выберешься. И денек, главное, пасмурный, солнца не видать, который час, – не угадаешь. Надо идти. Пошли-пошли, веселей давай. Как на марше… Рраз, рраз… Левое плечо вперед! Шагай давай…
Мы-то шагали, но сил уже никаких не было. И ногу Танька натерла, и у меня ремень от этюдника порвался, так что пришлось его узлом завязывать.
И вдруг – поле.
Широкое, просторное, сразу ветерком потянуло, а то в орешнике духота.
Мы кинулись вперед.
Бежим, радуемся. Сейчас на дорогу выйдем, через всякое поле дорога есть. А она нас куда-никуда, а выведет.
И тут папка говорит, осторожно так:
- Девочки, вы только не пугайтесь, но по-моему это за нами едут…
Действительно, через поле скачет к нам зеленый «козлик» с брезентовым верхом и из него нам машут красным флажком и кричат.
Мы остановились. «Козлик» к нам подлетел, оттуда солдаты выскочили, похватали нас с Танькой, зашвырнули в кузов, отец сам туда же влез – и рванули с места так, что мы попадали и стали ползать по днищу между боковых лавок, хватаясь за что попало. Ну, солдатики нас под локотки – на лавки посадили, скомандовали:
- Сидеть...
Мы смотрим назад – по полю танки едут, по танкам из орудий садят…
Как рвануло - земля стеной встала и медленно, как во сне, осыпалась вниз…
Оно опять рвануло – и земля снова поднялась и так же медленно, сонно осыпалась…
Отвезли нас к начальству, отцу выговорили, как положено, - и я с интересом смотрела, как отец выпрямился и, руки прижав по швам, отвечал, кивая, какому-то не то полковнику, не то майору:
- Виноват. Так точно. Виноват…
И посадили нас в машину и отвезли домой, к бабе Лиле.
И были мы дома…
И кормила нас баба Лиля обедом…
На обед была окрошка. И голубцы. И кисель вишневый с вишенками.
А потом Танька, лежа на топчане и задумчиво глядя на себя в карманное зеркальце, вдруг спросила у отца, сидевшего на ступеньках веранды:
- Дядь Коль, а вы не знаете, почему это все художницы – такие красивые?..
- Не знаю, Танечка. Это, я думаю, игра природы.
СЛОНИКИ
После армии отец с трудом нашел место в артели инвалидов-художников "Красный Доватор".
Как этот кавалерийский генерал обозначился на этой вывеске и почему он "красный" - несущественно.
Артель "Красный Доватор" художественно оформляла улицы, площади, здания и торжественные народные шествия в дни государственных дат (например - похорон). Лозунги, транспоранты, портреты вождей и руководителей.
Это были деньги небольшие. Самые дешевые - шрифтовые работы; портреты на ватмане по трафарету - подороже.
И далее - по тарифу.
Но вне тарифов, по максимуму оплачивали портреты самого товарища Сталина.
Их писали по фотографии, «в масштабе» и на холсте.
Формат от трех до десяти метров в высоту (и в ширину соответственно).
Масштаб высчитывался по миллиметрам, разметка шнуровая, углем или мелом, мундир, аксессуары - все тютелька в тютельку.
Писали такие портреты маслом.
Вместо кистей - сапожные щетки. Они давали особый, щегольской, фактурный мазок и в то же время - создавали как бы лаковую, тонко проработанную поверхность.
Видимо, инстинктивно мысля «по Марксу» я сообразила: труд - это товар, то есть заказы; заказы - это деньги, то есть получка; а получка, то есть деньги - это еда.
Еда – это серый вкусный батон за рупь девяносто из булочной на Кропоткинской - угол Гоголевского бульвара, голландский сыр с красной корочкой и желтое соленое масло из лучшего в мире гастронома на углу Смоленской, а также ветчина и другие чудные вещи.
Как все нищие и голодные, я мечтала не об отбросах, а о тонкой, свежей и изысканной пище.
А отец мечтал получить заказ на портрет Сталина.
Большой… Ну хотя бы « шесть на девять» (метров, разумеется).
У нас повсюду были рассованы фотографии и открытки с ЕГО портретами, вечерами отец изучал небольшую, толстую серую папку, где были все известные снимки - и в парадном мундире, и в солдатской шинели, и в белом чесучовом кителе...
Он рисовал Иосифа Виссарионыча, как мальчишки ездят по двору на велосипеде, - наизусть, закрыв глаза и стоя на голове... "Без рук", так сказать.
Его вот-вот должны были «воткнуть» в тарифную сетку, - но все каждый раз откладывалось…
… а я была нетерпелива.
И вот - я решила действовать.
Я собрала весь свой пластилин, а его мне все время дарили папины друзья-художники, слепила его в один безобразный комок и долго его тискала, пока он не превратился в черно-зеленую, мягкую от моих горячих рук, колбасу.
Цвет получился на мой взгляд подходящий... старая бронза с патиной. Я все же была дочь художника.
Колбасу эту я раскатала, откромсала кусок и стала лепить бюстик Сталина.
Я слепила их одиннадцать штук. Совершенно одинаковых и жутковато похожих.
Я все сделала замечательно, только я не сумела распределить материал.
Бюстики получились - как слоники на комоде, мал мала меньше.
Последний был просто крошечный - и самый удачный.
Я выставила их по росту на подоконник и села рядом - любоваться и ждать отца.
Он пришел.
Я сказала, что вот - заказ и я бы хотела его сдать куда надо и получить, естественно, получку.
Отец побледнел.
Год был тысяча девятьсот сорок девятый…
Окна на первом этаже, кто ни пройдет - все видно...
Он быстро собрал бюстики в коробку, погладил меня по голове и утром унес…
Он взял с собой мой «заказ».
Я волновалась ужасно.
Вечером папа вернулся с большим пакетом, где были и батон, и масло, и сыр, и серая, слоистая халва.
Отвалясь, спустя час, от стола, я решила развить успех и предложила папе купить мне еще пластилина, чтобы слепить Ворошилова.
- Нет, - вскричал папа, - нет! Они там просили сказать, что им пока этого хватит.
Я немедленно успокоилась и легла спать сытой и счастливой.
Правда, была одна странность.
Из дома в тот день исчезла огромная подшивка дореволюционного журнала «Солнце России».
Очень популярный иллюстрированный журнал, одно из знаменитых изданий «серебрянного века».
Я его листала и разглядывала днем и ночью.
Я любила его больше журнала «Крокодил», откуда черпала богатейшую информацию, про американского сенатора Форрестолла, например, который едва не выбросился из окна небоскреба с криком «Русские идут!» . Свихнулся, значит. И про крыс, которые обожают все заграничное, «а сало русское едят»… Много, много всего там было интересного.
Но «Солнце России»!..
Я его обыскалась, перерыла весь дом, долго хныкала, умоляя всех найти любимую книжку. Все было бесполезно. Журнал пропал.
Спустя лет пять или шесть я увидела его на Арбате, в витрине букинистического магазина напротив театра Вахтангова.
Подшивка «Солнца Росии» стояла среди толстых томов в кожаных перелетах. И на ней прикреплен был ценник. Тысяча двести рублей. Это были страшные деньги.
Но главное-то не в этом.
Я ведь ее признала… На обрезе было жирное пятно от пластилина.
Меня так за него ругали… |