Литклуб

  ТИМОФЕЙ ВОЛЬСКИЙ



ИСПОВЕДЬ


Батюшка был не молод и не стар. С того дня, как он получил приход в Южном Бутово прошло уже почти три года, и буквально в прошлом месяце ему дали однушку неподалеку от храма. Теперь он свозил из коммуналки, что на другом конце Москвы, свои невнятные пожитки, основную часть из которых составляли книги. Это было странное, тревожное занятие, сродни работе археолога, потому что, к слову, если разгружался тот, самый высокий шкаф, и на голову рушились пласты полузабытых журналов и томов, то в этой каше непременно обнаруживалось что-то совсем уже не созвучное его нынешнему ходу жизни. Например, «Так говорил Заратустра», репринтный, в рыжей обложке, на плохой бумаге, с дореволюционными оборотами. Чуть подрагивающими пальцами отец Николай перелистывал страницы с загнутыми уголками, шепча читал строчки, неровно подчеркнутые его же рукой, но двадцать с лишним лет назад, когда еще никакого отца Николая не было, а был Колька, в промокших войлочных ботинках топающий мимо Киевского вокзала, в сторону Кутузовского, чтобы там забирать из ларька друга Юрку, ждать, когда он подсчитает выручку, а самому дышать пронзительно синим апрельским светом, слушать сладкую капель, и смутно, где-то в мозжечке, готовить еще, еще одно стихотворение, где радостно перемешались исландские саги и прошлогодняя археологическая экспедиция в Адыгею. А потом они шли далеко, в центр, где у Исторической библиотеки, образовался шизофренический книжный ларек, торговавший сегодня, например, «Молотом ведьм»... Кстати, вот он, придавленный подборкой «Вопросов философии» за три года...
Собственно, только оттуда и остались все главные и ныне редко звонившие друзья. Правда, ни один из них так и не заглянул в его приход, уж больно далеко. Или по какой другой причине. Но раз в полгода встретиться удавалось, и отец Николай не отказывался, когда Ромка или Женька вынимал из сумки односолодовый виски, радостно обретенный в каком-нибудь Duty Free. Потому что – смирение паче гордости. И мясо в пост спокойно принимал, если у друзей другого не было, – по той же причине. Но диспуты получались все более тугие, все меньше общих точек отыскивалось на их любомудровом поле, потому что, если один служит службу, другой занимается вопросами биоэтики, а третий уже не первый год тянет в Китае оптовый бизнес, то разговаривать приходится о музыке, о родных, о политике, – а это было уже скучно. Вот и становились встречи все короче, водянистее, и уж точно давно не затягивались до трех ночи: «Извини, Людка ждет. И Павлик без меня не засыпает», «Да, да, у меня служба рано, а еще патриарший доклад прочесть нужно...».
В общем, теперь он уже почти подружился с Расулом, водителем «газели», готовым завтра перевезти последнюю партию его драгоценного хлама, и, за отдельную цену, допереть коробки до квартиры, малыми заходами, потому что грузовой лифт почему-то капризничал и говорил что-то про перегруз.
И потому сегодня отец Николай шел домой почти не глядя вперед, слушал, как сквозь сон, как сквозь сон во сне, свои шаги в легком сухом снежке, повизгивающем от мороза мелким, твердым пенопластом, прятал коченеющие руки в глубине черного пальто, и все прокручивал в голове весь этот слегка внезапный разговор, который мог бы и не состояться, потому что мобильный батюшка разбил прямо после того, как сказал: «Хорошо, я сейчас приеду... Как вы сказали адрес? бутовская аллея? наискосок? стройка справа? хорошо, хорошо, я уже запираю храм». Так оно и было, только обледеневшие ступеньки плохо сочетались с его гладкими осенними ботинками, и отец Николай потом минут пять охал, потирая левый бок, отряхивал летучий снег, гремел храмовыми ключами и, сквозь нещедрый свет от крыльца, подбирал детали китайского телефона, подаренного давеча крепким богоискателем Кириллом, постоянным прихожанином.
Искать пришлось дольше, чем хотелось – фонари светили через один, номера домов не подсвечивались, а на восьмой этаж, конечно же, пришлось идти пешком. Дверь открыла докторша, в синем и жестком костюме «скорой», встряхнула с ампульным звоном оранжевым чемоданом и выдохнула замотанно: «Слава Богу... уж думала не дождемся. Знаете, сколько у нас еще адресов? Что? М-м-м... Точно не знаю, может еще сутки, может меньше. Но не больше. Что-что, – запой. Капитальный, почти месяц. Не кардиограмма, а Кордильеры после землетрясения. Ну, ладно, ладно, мы побежали... Да, соседку потом позовите, у нее вторая связка – она запрет... Нет, вот из этой, из сорок первой... угу... да, пошли...». Шурша своей синей синтетикой и гремя чемоданом она и ассистент, робкого вида парнишка, пошли вниз, к машине, что беззвучно мерцала красно-синим у подъезда.
Отец Николай прикрыл дверь и прошел в единственную комнату, где свежо висел в воздухе лекарственный дух.
Бог да благословит... – сказал он, не сразу найдя среди хлама узкую кровать. Здравствуйте... – сумрачно так ответили ему.
За годы служения отец Николай повидал сотни лиц, держал в своих ладонях сотни ладоней других людей, но тут просто защемило сердце и легкий ужас подул в глаза. То, что он видел было трудно назвать лицом – оно потеряло форму и цвет уже годы назад, и теперь дожидалось только одного, чтобы его прикрыли, закрыли, спрятали от прочего мира, который и так уже давно отказался на него смотреть.
Вы когда-нибудь исповедовались?
Давно... не помню, как это всё... делать надо.
Тогда я начну, а Вы вспоминайте, о чем хотите сами рассказать. Я начну?
Да... давайте...
Зовут Вас как?
... ... Миша... Михаил...
Михаил слушал голос батюшки, смотрел куда-то в глубь стены, шевелились красные одутловатые пальцы, и глубокая ссадина на лбу была очень свежей, почти сегодняшней. Отец Николай почему-то не сел в автобус, а пошел через три квартала пешком, мимо ночных магазинов, закоченевших остановок, и все слушал, слушал тугой скрип своей ледяной обуви, сжимал онемевшие ладони в бесполезные кулаки и все так же ясно различал в окаменевшем пространстве глухие, набухшие венозной кровью слова: «Дети? Нет, давно съехали... Оксанка потом, через год. Нет, пальцем не трогал. Нет, не врал никогда, – как отец говорил, так и... Крал? Нет, что вы... Пил только... и сейчас бы выпил... Знаю, что не дадите... так я и не прошу...».
Уже собрав вещи, по пути в прихожую, отец Николай зацепил «пизанскую» стопку книг, и она мягким грохотом обвалилась у него за спиной. Извиняясь он начал ее собирать как мог, но Михаил на него не смотрел. Среди обложек мелькнуло что-то оранжевое, но отец Николай почему-то не удовлетворил своего любопытства, – наоборот, быстро накрыл книгу чем-то словарно-внушительным и с прыгающим сердцем пошел к соседке. Она была несколько раздражена, потому что успела заснуть.
В ногах путалась поземка, ледяным колоколом висел над подъездом фонарь с мертвой энергосберегающей лампочкой, и влажные руки на мгновение прилипли к металлической ручке двери.
Сон пришел не сразу, а как-то кусками, обрывками, чего не случалось с юности. По тонкому одеялу бродили какие-то перекрученные картинки, с потолка нависало и копошилось домашнее облако мыслей, окно светило в полуприкрытые глаза лиловым прямоугольником, пока от него не отделилась тонкой лентой дорожка и руки сжали простыню, как порой сжимали рукава рясы, если случалось забыть слова самой простой и нужной молитвы.
Перед ним все было спокойно и светло. Тянулось какое-то мягкое поле, то ли в цветах, то ли со свежескошенным сеном, а прямо перед ним уже стоял, улыбался, смотрел на него своими редкими сиреневыми глазами Михаил:
Забыл я вам сказать, святой отец, есть за мной один стыдный давний грех, может первый из всех. Всегда его стыдился, а тут на тебе – запамятовал. Когда мне пять лет было, я у Людки, подружки моей, игрушку украл. Пластмассового такого крокодила. Помните, тогда таких делали?
А потом вернул?
Нет, не успел. Я его в тот же день в овраге потерял. Он в коллектор провалился, а достать я не смог...
Николай протянул ему обе руки и тепло обрушило, растопило лед этой зимы, сдуло его как отец сдувает с лица новорожденного случайную пушинку. А пространство просверлилось точкой жаворонка, мягко свернулось в гулкий протуберанец и превратилось в маленький циферблат пластикового будильника. Вокруг все еще была ночь, твердая как алмаз. И она же была утром. И впереди была субботняя служба. Отец Николай сел в кровати, протер глаза, и словно враз окоченел, хотя как раз тут было тепло – стеклопакеты были хорошие, немецкие. Сквозь роговицу глаза медленно уплывало – как неверное отражение, как отражение отражения – лицо Михаила, Михаила Привалова, Мишки Привалова. Его самого первого друга на философском факультете, потерянного еще десять лет назад.