Литклуб

Валерий Кожеуров

    I

Пролог такой. Позвонил Эдуард Ароныч:
- Приходи на вечер Мандельштама. Что-нибудь скажешь.
- Да не люблю я Мандельштама!
- Так и скажи.

Вот так и говорю. Некоторые стихи попадались в сборниках, кое-что слышал. Пришлось пойти в библиотеку.

Книга густо исчёркана карандашами и чернилами. Несколько листов выдрано с мясом. Значит, есть почитатели среди читателей! Но, на мой вкус, многие обороты витиеваты, невразумительны, вычурны. Манерный стиль!

Не услыхать в меха обутой тени. (1920 г.)

Пасхальной глупостью украшенный миндаль. (1933)

Не своей чешуёй шуршим,
Против шерсти мира поём.
Лиру строим, словно спешим Обрасти косматым руном. (1922)

И лес безлиственный прозрачных голосов
Сухие жалобы кропят, как дождик мелкий. (1920)

Тут не лес голосов, а жалобы голосов (в смысле – не лес, а голоса кропят сухие жалобы). Не сразу врубишься... Хоть бы тире поставил после «безлиственный», пожалел бы читателя.
И «блаженное бессмысленное слово» (1920) не слишком привлекает.

B Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
B черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Bсе цветут бессмертные цветы.

Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.

Слышу легкий театральный шорох
И девическое "ах" -
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.

Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож,
Заводная кукла офицера -
Не для черных дум и низменных святош...
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи,
B черном бархате всемирной пустоты
Все поют блаженных жен крутые плечи,
И ночного солнца не заметишь ты.

Интернета у меня нет, но нашёл дома несколько отзывов. Оказалось, что прохладное отношение к поэзии Мандельштама вовсе не редкость. Вероятно, в юности он был терпим к замечаниям. Вот концовка стихотворения С.П. Каблукову «Я помню берег вековой» (I9I0):

Вы чувствовали тайны нить,
Вы чуяли рожденье слова...
Лишь тот умеет похвалить,
Чьё осуждение сурово.

Но потом стал Непогрешимым. Ахматова однажды признала: «…не хотел исправить из упрямства».

С.И.Липкин, вспоминая осень 1931 года, пишет:

Его почитали немногие, почитали восторженно, но весьма немногие. /.../ не терпел своих подражателей, в особенности таких, которые обидно легко усваивали манеру его письма. /.../ Чудесной чертой Мандельштама, ныне не часто встречающейся, была литературная объективность. Не то что суд его был всегда правым, но свои оценки писателей он не связывал с отношением этих писателей к себе. /…/ восторгался Хлебниковым, который его мало ценил, называл, кажется, «мраморной мухой», восторгался Маяковским. Между тем и Маяковский, и круг Маяковского его не очень жаловали, Мандельштам знал это.

Пастернак сообщил в «Автобиографии», что в своё время не оценил Мандельштама. Даже Ахматовой, горячей поклоннице поэта, не всё нравилось. В «Листках из дневника» можно прочитать:

Он написал таинственное (и не очень удачное) стихотворение про чёрного ангела на снегу. Надя утверждает, что оно относится ко мне /.../ Стихотворение для тогдашнего Мандельштама слабое и невнятное.

Как черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу:
Есть на тебе печать Господня.
Такая странная печать -
Как бы дарованная свыше -
Что, кажется, в церковной нише
Тебе назначено стоять.

Только в 2003 году профессор МГУ В.П. Григорьев, крупный специалист по русскому авангарду, понял, что 8-стишие «Скажи мне, чертёжник пустыни» (1933-34) посвящено ещё более невнятному Хлебникову. Статья называется скромно: «Об одном тире в одном из восьмистиший Мандельштама». Григорьев подчёркивал:

Читатель, пытаясь разобраться, недоумевает вдвойне, поскольку выражено оно загадочно-зашифрованно. О «ключе» же поэт как будто и не заботится.

В 1916 году Гумилёв закончил хвалебную рецензию так:

В „Камне" есть погрешности, слабые и запутанные стихотворения, режущие ухо ошибки против языка, но об этом не хочется ни думать, ни говорить при чтении такой редкой по своей ценности книги.

Гумилёв мог бы привести хотя бы такую цитату:

Как тень внезапных облаков,
Морская гостья налетела
И, проскользнув, прошелестела
Смущённых мимо берегов. (1910)

Достойно старика Тредиаковозсого!..

Как тень внезапных облаков,
Морская гостья налетела
И, проскользнув, прошелестела
Смущенных мимо берегов.

Огромный парус строго реет;
Смертельно-бледная волна
Отпрянула - и вновь она
Коснуться берега не смеет;

И лодка, волнами шурша,
Как листьями...

Первоначальная редакция (журнал «Аполлон») завершается:

И лодка, волнами шурша,
Как листьями, — уже далеко,
И, принимая ветер рока,
Раскрыла парус свой душа.

Георгий Иванов, друживший с Мандельштамом в акмеистические годы, отозвался о «Грифельной оде» (1923):

Тусклая мозаика из колюче-жёстких, как рыбья чешуя, слов.

Михаил Гаспаров писал:

Читатель /…/ на фоне заглавия «Домби и сын» ощущает образные сдвиги с особенной остротой. «Домби и сын» (1913) - лёгкое стихотворение для «Нового Сатирикона», но мы увидим, какое серьёзное развитие получила эта поэтика пропущенных звеньев у Мандельштама в дальнейшем. И не только в стихах, но и в прозе, где почти невозможно уследить за сюжетом; и даже в обиходной речи.

Георгий Адамович вспоминал:

Ему казалось, что звенья между высказываемыми положениями ясны собеседнику так же, как ему самому, и он их пропускал. /…/ оказывал собеседнику доверие, поднимая его до себя.

Гаспаров пояснял:

Другом формой поэтики недоговорённости была фрагментарность. Если стихотворение держится не столько логической, сколько ассоциативной связью, то число этих образов можно произвольно сокращать - воображение читателя дополнит недостающие. 4-стишие «Звук осторожный и глухой» (1908), открывающее «Камень», выглядит фрагментом - оно без сказуемого. От стихотворения «Когда удар с ударами встречается» (1910) отброшен конец. В стихотворении «0 небо, небо, ты мне будешь сниться» (I911) оставлена только одна осколочная строфа из написанных 4-х. (Отброшена, в частности, пророческая строка:

Я только петь и умирать умею.)

От стихотворения «Слух чуткий парус напрягает» (1910) отброшено начало.

Замечу попутно, что в этой строчке не очевидно, кто чуткий: слух или парус? В нужном месте необходимо интонационное тире. Корректор не имеет права выбрать вариант, если автор не определился. Но в черновике стояло тире! После слова «слух».

Гаспаров заключает:
Такая фрагментарность - приём, конечно, не классический, а романтический. Мандельштам прибегает к нему, чтобы сделать ощутимее единство стиля, которым одним держится такое усечённое и почти обессмысленное стихотворение.

Порою, однако, фрагментарность уместна. В.книге «Материя стиха» Ефим Эткинд восхищается:

У Мандельштама имя содержит в себе и звучание, и реальные ассоциации, и спрессованную в нём историю. Поэтому стихотворение 1917 года «Декабрист» завершается тремя словами, которые твердит умирающий ссыльный (может быть, Кюхельбекер?) и в которых концентрируется его эстетическое мировоззрение (патриотизм, античность, высокий идеал германской поэзии):

Всё перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Всё перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.

В книге «Поэзия первых дней революции» (1964) А. Меньшутин и А.Синявский отозвались об этой концовке ещё восторженней:

Последняя строка является ключевой в отношении всей вещи. /.../ Россия, античность, Европа - три составляющих декабризма, три ракурса в биографии и психологии человека, раскрытого многомерно, как живая личность в её неповторимых исторических и бытовых измерениях. Перетекающие друг в друга «перепутанные» слова умирающего образуют единую мелодию, проводимую через всё лирическое повествование.

От себя добавлю, что тройной, четверной и даже более посыл - типичен для Мандельштама.

Убаюкал хор огромный:
Флейты, лютни и тимпаны..(1910)

Наполнишь шепотами пены,
Туманом, ветром и дождём... (1911)

Всё исчезает - остаётся
Пространство, звёзды и певец! (1913)

„Соломинка"- 2 (1916), интонация похожа:

Я научился вам, блаженные слова:
Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.

Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон! (1917)

Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья. (1920)

А вот рекорд:

Подновлены мелком или белком
Фисташковые улицы-пролазы:
Балкон – наклон – подкова – конь - балкон,
Дубки, чинары, медленные вязы... (1937)

Этот приём использовал Симонов («Митинг в Канаде», 1952):

Россия, Сталин, Сталинград.
Брюсов, заведуя в журнале «Русская мысль» отделом поэзии, отвергал стихи Мандельштама не глядя, а после революции продолжал нападки в печати и устно.
Блок, напротив, следил сочувственно. 22 октября 1920 г. записал в дневнике: „жидок" прячется, виден артист. Слово „жидок" взято в кавычки, выражая шутливое добродушие: Блок понимал знаки препинания.
Эткинд привёл каламбурное двустишие, которого почему-то нет в книге (даже в оглавлении):

Ах, матовый ангел на льду голубом.
Ахматовой Анне пишу я в альбом*.

Очаровательный элегический дистих (гекзаметр плюс пентаметр):

Катится по небу Феб в своей золотой колеснице –
Завтра, тем же путём, он возвратится назад. (1915)

(Запятые во 2-й строке - мои.)
Божественное подтверждение пушкинского тезиза:

Поэзия, прости господи, должна быть глуповата.

. В 1928 году, отвечая на анкету, Мандельштам признался:
Подобно многим другим, чувствую себя должником революции, но приношу ей дары, в которых она не нуждается.


II.
КАК НАШЕ СЛОВО ОТЗОВЁТСЯ

Спасибо за присланный текст. Прочитала с интересом.
Критику тов. Мандельштамова считаю справедливой и заслуженной. Из приведённых примеров, как из всей целокупности творчества вышеименованного товарища — гражданина Мандельштамова О.Э.— мы не можем не видеть последовательности его эстетических предпочтений. Ради интенсивности звучания, энергетики звука, звукописи, раздвигающей пределы земной атмосферы вплоть до её сопряжённости со сферами бытия иных, более свободных, нежели человек, сущностей, вне какой бы то ни было закрепощающей заземлённости, отступают с привычных позиций предпочтительной значимости смыслообразующие компоненты творческого акта.
Пульсация мысли, скорости её движения по плоскости осознания, предполагает ослабление привычных связей слов, изменение плотности словесной ткани, доведения её до тех параметров, когда меняется агрегатное состояние материи.
Алхимические опыты гражданина Мандельштамова на поле российской словесности ставят под сомнение весь целокупный опыт цивилизационного взаимодействия, взаимопонимания посредством устоявшихся форм межгрупповой и межличностной сообщительности.
Создаётся вербальная среда, предполагающая включённость в её структурный каркас элементов, не закреплённых прочными связями с ключевыми точками организованных общественных структур. Что чревато разбалансировкой межцеховых и межконфессиональных, а, в конечном счёте, и внутригосударственных взаимоотношений.
Как гражданка и патриотка считаю, что деструктивной деятельности этого субъекта – гражданина Мандельштамова Осипа Эмильевича – и особенно его творческой активности пора положить предел!

Ответственная за чистототу подъезда
Эмма Хаммер-Штанова