Литклуб

Эдуард Шульман

    Степь
вольное переложение
по мотивам
Нас мало избранных, счастливцев праздных
Башкирские приключения позади.
Степь приготовила нам очередные гастрономические радости, на сей раз в рыболовецком продмаге, где местные девушки разделывают вручную жирную сёмгу.
Вечно всё то же: яблоки с хороший мужской кулак, однопутная колея без разъездов, приветственный гул и застольные ритуалы, покуда не распахнётся стеклянная дверь и с на-битыми карманами да с набитым пузом не грохнешься где-нибудь посреди улицы, прямо под небом.
Только сегодняшнее вечернее сияние, - оно другое - глубинно-зелёное, точно светится небесное закулисье, когда закатное солнце уже за холмом и ночь занимает своё законное место по неизменному расписанию старого господина Кеплера.
Плоская страна холмов, покатых, словно автомобильные крыши. Зелёная, как зелёная трава в зелёном свете заката. Здесь не дано сострадания. Шесть огромных степных волкодавов выскакивают из засады, бросаясь с неистовым лаем навстречу всаднику, который пришпоривает коня,

улепётывая в ночи
что есть мочи,
не то псы-палачи
порвут в клочья.

Степная водь, лощины, пригорки, зелёное небо, далёкая даль. Синеголовка вприпрыжку, и верзила Отто, называемый ещё Казимиром, что вздымает густую бровь. Привет, птичка! Ну и хороший денёк, брр!

Ведь распустившись, как цветы, мы жаждем жизни - я и ты.

И с весёлой усмешкой («у-у, змеюка!») Отто хлестнул плетью что-то живое и пресмыкающееся. Зелёное? Пора помирать!.. И зелёный кузнечик-трещотка закрывает глаза.

Дурная голова ногам покою не даёт.

Степная трава усохла. Солнышко в осенней темнице.
Вдруг резкий, пронзительный свист. Вещунья-сова? Ночная тревога?

То ли мнится наяву,
то ли впрямь кого зову?
Приблудный ребёнок посапывает в овчарне и непременно сгинет в степи - слабый, неприспособленный...
Ребёнок. Вижу тебя в непроглядной тьме. Чую, как шевелишься в сене, как шебуршат, щекочут травинки... А что там снится овчарне, - это её, овечьи заботы. Я же

никак не очнусь
от страха,
не отряхну
праха.

Где мой Буланый?
Заткнись, Казимир!
О, Царица Небесная...
Пей чай, Казимир!
Так далеко от дома, - мучаюсь за ребёнка, - покинутый, беспомощный...
Казими-и-р!
Чувствую, меня не поймут. Ради того мальчугана готова пройти по всем юртам и тесовым хоромам высоких начальников. Разворошить хозяйское добро, сумки с овощными ошмётками на донышке, автопоилки в хлеву, кормушки с пшеном, с просом... или что в них такое?..
Не постигаю вас, Небеса, и тебя, великомученица Варвара! Кто надоумил парнишку бежать в степь к молоканам? Природа вечно настороже. Люди, деревья, тени. Ночь - сладострастная искусительница - кружит мне голову, исцеляет от призраков и видений. Вернула прежнее (лёгкое и беспечное) дыхание, и стала я снова весела и прекрасна.

Будь счастлива, милая, до отпаду!
Шляйся себе по степи до упаду...

Посмеивайся, - сказал Казимир, поместивши голову на кулак. - Да, улыбайся!
И угостил меня пряником. Трещала я, как сорока, без удержу.

Ничто в полюшке не колышется, красно солнышко затуманилось

Так называемая надежда...
Неподвижный, забитый тучами небосклон вынес нам окончательный приговор: устойчивая низкая облачность без перемен. Ни расцвеченных флажков, ни световых реклам. Просто зло берёт... Ну, как не расхныкаться! Хоть молись об улучшении погоды...
Из-за письменного стола упругим спортивным шагом выхожу на зелёную луговину, - немалая, между прочим, редкость в нашей степи. Давно разучилась бить поклоны. До царя далёко, до Бога высоко. Ох, и высоко же! Отто Николаич помалкивает. Нашёл косточку, омытую дождями, овеянную ветрами... такую белую и гладкую, - слова с перепугу не вымолвишь. Так вот где таилась погибель моя... Не могу проморгаться. Глазки на мокром месте. Два маленьких красных глазика...
Отто машет рукой. Не верит в приметы, в предзнаменования. Под Самарой ходил с ярлыгой за овцами и усвоил чабанскую науку: страх - прямая дорога свихнуться. Не шустри! Делай, что должно, и будет, что будет... А меня тревожат предчувствия. Неужто мой час надвигается? Последний парад наступает... А тучи - предвестники! Какое в точности облако отмерило наши сроки?


Положим, вон то, с золотым ободком,
очертаньями схожее с выдрой...
С того света повеяло холодком,
и колотит висок мой, как молотком:
ты живи и надейся, будь мудрой!

Так называемая надежда...
Мой смутный дух не прояснился. Я кудрявая веточка розового дерева - тук-тук-тук... любое касание причиняет боль... Придёт ли освобождение? Откуда?
Молюсь и взываю следом за Чеховым:
Спрячь меня, степь, в своей темноте, как детки Мойсей Мойсеича с головой укрываются одеялом.
Степь, что история, проходит и не уходит. День за днём. С переменчивым ветром...
С непостижимою быстротой, Отто, уносит меня в улетающую даль.

А за мной -
жёлтый
солнечный зной
и протяжная песня.

Так, говорю, и пиши.
Протяжная?.. Да, и травы возьми на заметку: анаша, степная лилия, гармала, зелёный попрыгунчик и прыгунок. Солнце уменьшается на глазах. Не поспеваю за ним. Меня сносит временем. Алое небесное пятнышко превращается в бордовую точку.
Значит, конец.
Отто, не вижу тебя! - Что? - Вижу тебя сквозь туман. - Как? - Мы с тобой разминулись. - Что? - Вижу разлуку, Отто. Отчётливо различаю твоё отсутствие. - Как? - Тебя нет, Отто! - Что? - Моё развеянное создание, прощай... - Как? - Всё, милый, записано.

Набивной ситец

И без плащпалатки - под ветер - в тёмную ночь. Мальчишка играет в разбойника. С какой-то сверкающей штучкой - сквозь кустарник - по ковылям. Удалец! Сорвиголова!
Мой нежный сыночек. С твоими выпирающими ключицами какой же ты верховой?.. Кто машет нагайкой, не предаётся отчаянию («Мама! Мама!»), не сетует на судьбу. Небо тяжелое и давит на плечи, а круглую глупость гонит по степи, как перекати-поле.
Ш-ш-ш! Молчи, скрывайся и таи...
Девятилетняя рука ощупывает траву, вспыхнувши жёлтым неоном. Световой конус мечется, как загнанный заяц, - и детский радостный вопль: нашёл!..
Что?

Медяшку или костяшку,
полушку или зверушку.

В струящемся свете - мышонок. Такой маленький и уже неживой. Нужен крест на могилку, как всем, бормочет мой сын. И гасит фонарик.
Мёртвый...
Почему мёртвый?.. Спроси Казимира. Я только покашливаю.

Все вопросы - к ночным небесам,
и попробуй ответить сам.

Случайность ли, озорство, поздно или рано, цветной ситец или же набивной?.. Спроси, мальчик, эту звёздную ночь...

И звёзды, как зёрна, пусть всходы дадут
в теченье часов иль в мгновенья минут.

Но бывает так, что никто не подскажет. Никому не открыто, что будет потом.
Вот мужчина. На пожаре сгорели жена и дети. Ему плевать на свою жизнь. За целый день и слова не вытянешь. А то бубнит о делах, будто бы всё путём и ничего не случилось. Раньше, до пожара, назывался Отто. Теперь - Казимир. Таи, скрывайся и молчи!
Мама, мышка вильнула хвостиком, и ты знаешь - - -
Ничего я не знаю.
Но разбойник грозит внезапным набегом: мама, зачем создал Он женщин такими красивыми?
Зачем? К чему?
Небеса и земля да послужат славе Твоей!
Наверху - бездна. Будто ночь, не моргая, смотрит на нас с тобой. Не бойся, маленький, я тут, рядом.


Казимир

Мне горько по причине новых властных распоряжений - предъявить справку насчёт собаки, громко не петь и питаться исключительно по часам: тогда-то и там-то. Терплю их дурацкие предписания, но какою ценой...

Буду крошкой, малышкой, малюткой,
буду карлицей-лилипуткой...

А ты, Казимир, ростом до неба. Воспою тебя.
Моя жизнь распласталась по-женски - горизонтально. Как степь. Как лоскутное одеяло.
А ты, Казимир, построил свою, как мужик, вертикально. Вознёсся над горем и одиночеством, замкнул своды, округлил купол. И возвышаешься над селением Ровное, где бабы таскают высокие сапоги, заправляя в мужские штаны с напуском, с «пузырями» на коленях... я же не перевариваю местной пищи...
А ты, сапог, что дать мне мог? Лишь к каблукам твоим прилипшие окурки!
Покашливаю. Откашливаюсь. В его руках - что-то белое. Мохнатое? Или с перьями?.. Из-за спины выглядывает двустволка. Он вроде не выпивши, только какой-то нездешний. Побалуйте, просит, чайком...
Похож на охотника - настоящего или из оперетты. Вот, дескать, добыл дрофу в честь Святой Варвары... И пьёт себе чай. Прихлёбывает. Кто-то всхлипывает навзрыд, кто-то ошалело хохочет - это, чай, не дрофа, а неясыть. Или кулик.
Не знаю, как завязать разговор. Вижу твои глаза табачного цвета и набираюсь наглости. Вы поёте в хоре? - Как когда. - В церкви? - Редко...
Ты спрашиваешь меня, как я сюда попала. Твоя ладошка проваливается, образуя горсть или лодочку. Плывём... Куда ж нам плыть?.. Как человек, ведущий тайные разговоры, прикрываешь лицо.
- Эй, дылда! - кричат из угла. - Покажи-ка свою дрофу!
Ты вздрагиваешь.


Вот мой охотничий трофей -
дрофа иль вальдшнеп - верь, не верь.

На той стороне холма, справа, где ты охотился, уже сгустились сумерки. И я, беззаботная, шла за тобой в ночи. А потом... потом ослабела духом, утеряла то состояние, когда ясны причины и следствия, и все связи... Утеряла, и ладно! И не хочу подбирать...
А ты сумеешь, как я, любимый?
Нет? Не сумеешь?
Ты так прелестно басишь, зовёшься разом и Казимир, и Отто. Никто не настаивает на идентичности, никто не уверяет, что идеал рядом. Но вдруг, среди бела дня, наши глаза откроются, и мы увидим, что время течёт, утекает сквозь нас, как между пальцами...
Ты осторожно прислоняешь двустволку к буфету.

Что ожидает нас впереди?
Не упорхнёт ли птичка,
ружьё, последи...

Ах, полуденный зной и беспрестанный шорох воспоминаний - сверчки и целые полчища этих... как их... Большая дворняга подкрадывается к нам. Ты сидишь на мотках шерсти (почему-то в возрасте моего сына)... неподвижно уставился вдаль.
Положа руку на сердце: вот моё счастье...
Ты не даёшь себе воли. Густые брови съезжают на лоб, и горизонт раздвигается. Все табуны процокали, отары проблеяли, и автоколонна заполонила город, урча под зеленеющими небесами.

Стада отпылили,
закат отпылал.
Мы были и сплыли,
как буря и шквал.

Ну что, в путь? - Да. - Вместе? - Да.
И собачий лай, точно эхо.
Буду ли вспоминать тебя, укутавшись войлоком или ситцем? Бог весть... На сладенькое, знаешь, нет времени.
Ка-зи-мир! Ты мой, я твоя. Только не поручусь, что на самом деле.
Это моя степь? Кто подтвердит, что моя?
Собственно, у каждого - своя. Некоторые аккурат на подходе. Но перемены в окрестностях означают лишь то, что степь надвигается.
Да. - Нет. - Хочешь чаю? - Да...
Но кто говорит со мной?


* * *

Ильма Ракуза - швейцарская немецкоязычная писательница венгерско-еврейского происхождения. Покинула (с родителями) Будапешт полвека назад (1956). Поэт, прозаик, драматург, критик, славист. Лауреат нескольких литературных премий. В сборнике «Ein Strich duerch alles» («Перечёркнутый мир») данный рассказ публикуется в нашем (авторизованном) переводе. Теперь же, как сказано, сочинили мы вольное переложение, некую музыкальную фантазию - более звуковую, нежели семантическую.