Литклуб

  Валентин ГЕРМАН

С В Е Т   И З   Б Ы Л О Г О

В основу этого текста положен
устный рассказ в литературном клубе
«Образ и мысль»
10 декабря 2012 года


1


Я, как и всегда в своих устных рассказах о прошлом, рассказах – подчёркиваю – вполне и исключительно д о к у м е н т а л ь н ы х, хочу вспомнить сегодня о д в у х л ю д я х, с которыми меня неоднократно и в достаточной мере не мимолётно, как говорится, с в о д и л а с у д ь б а. Сейчас (и я это сразу же обязан сказать) оба эти человека уже ушли из жизни, и это обстоятельство, собственно говоря, и даёт мне право так свободно и откровенно повествовать о них вот в этом моём повествовании. Пока кто-то из них оставался жив, так свободно рассказывать о них казалось мне не вполне этичным, потому, хотя бы, что в моём рассказе неизбежно присутствовало бы хоть частичное, но вторжение в чужую личную (частную) жизнь. Уход же человека из этого мира в иной (так мне представляется) автоматически превращает и его – прежде сугубо частную – жизнь в часть некоторого как бы и с т о р и ч е с к о г о к о н т е к с т а, к которому мы уже относимся без (или – точнее – в н е) категорий житейской этики. Тут мы поневоле становимся такими сторонними и с т о р и к а- м и в белых перчатках и можем прикасаться к чужой жизни, как к ископаемым памятникам культуры. Так мне кажется.
Почему я буду рассказывать сразу о д в у х людях, а не о ком-то одном? Потому, что это два человека, связанные друг с другом по жизни (для меня, по крайней мере) в о д н о ц е л о е. Это женщина и мужчина, которые какое-то время (и тогда именно, когда я с ними познакомился) были супругами, мужем и женой. Женщину эту звали (и зовут отныне в истории мировой культуры) И я С е р г е е в н а С а в в и н а (Ия, Иечка), а мужчину – В с е в о л о д М и х а й л о в и ч Ш е с т а к о в (Сева, Севочка). Ию Сергеевну вам представлять не на-до: вы все прекрасно знаете эту замечательную, уникальную актрису, ушедшую от нас – если считать от этого мгновения – чуть более года тому назад. А Всеволод Михайлович Шестаков (которого российская культура потеряла несколько – буквально на три или четыре месяца – раньше) был крупным и известным в своей области учёным, по своей научной специальности – г и д р о г е о л о г о м (а ещё более узкая его специализация называется «г и д р о г е о д и н а м и к а»), профессором, доктором наук и до конца жизни возглавлял соответствующую кафедру геологического факультета МГУ. Его специальность в её, так сказать, прикладном смысле относилась, насколько я в курсе дела, к сфере строительства – гидростанций, водохранилищ, шахт, т.е. – всего того, что должно так или иначе учитывать динамическое состояние глубинных земных пластов и циркулирующих там грунтовых вод. Поэтому он и был, если я не ошибаюсь, доктором т е х н и ч е с к и х (а не собственно геологических) наук. Он даже создал, если верить интернету, целое новое направление в этой сфере науки, а именно – «г и д р о г е о м е х а н и к у». За ним числится около двухсот научных публикаций и двадцать один, как там сказано, подготовленный им лично кандидат наук. Вот такая солидная фигура в научном мире. Но – при всём этом – он тоже имел некоторое, как бы сказать, достаточно прямое, отношение и к а к т ё р- с к о м у делу. С юности, как любитель, участвовал в театральной самодеятельности и именно там (в театральном коллективе Клуба МГУ) и встретился с Ией Сергеевной, и – в результате этой их встречи и совместной сценической работы – возник со временем их брак. Мне остаётся добавить к этому, что и я тоже по-знакомился с ними в университетской театральной самодеятельности. Произошло это приблизительно осенью 1957 года.



2

Впрочем, в театральный коллектив Дома культуры гуманитарных факультетов МГУ (он находился тогда в здании напротив Манежа – через Моховую улицу, – там, где сейчас восстановлена церковь великомученицы Татьяны, бывшая в этом же самом здании и до революции 1917 года) я пришёл ещё за год до этого (когда в 1956 году поступил после окончания средней школы на и с т о- р и ч е с к и й ф а к у л ь т е т МГУ). Истфак находился по соседству с Домом культуры (на другой стороне Большой Никитской улицы – тогда улицы Герце-на, – в старом кирпичном здании с такой высокой – до уровня третьего, кажется, этажа – входной аркой). Так что – попадать с одних занятий на другие мне было крайне удобно и просто.Я, помню, как-то, проходя мимо клуба, прочитал объявление на наружной двери (или – в одном из окон), что «в театральный коллектив производится набор желающих», и тут же подумал, памятуя о своём довольно громком успехе в нашем школьном спектакле по пьесе В.С.Розова «В добрый час», что, помимо учебных занятий мне безусловно необходимо (или жела-тельно) ещё и что-то досуговое, и лучше всего, чтобы это была как раз теат-ральная самодеятельность. Я не очень-то сознавал тогда, что для поступления в такой серьёзный, продвинутый театральный коллектив нужно сначала выдержать какие-то там испытания. Это до меня в полной мере дошло, только когда я уже успешно сдал их и был принят.
Театральным коллективом в этом ДК руководил тогда артист Вахтанговского театра Заслуженный артист РСФСР И г о р ь К о н с т а н т и н о в и ч Л и п с к и й. Мне как зрителю он тогда ещё был совершенно не известен. Это впоследствии я стал больше ходить на спектакли Вахтанговского театра и увидел Липского на сцене. Он был действительно очень хороший характерный актёр*. А здесь он тогда как раз осуществлял в качестве режиссёра выпуск спектакля по пьесе Фридриха Шиллера «Коварство и любовь». Я сразу же получил крошечную и совершенно не существенную для сюжета роль камердинера, но, однако же, камердинера самого значительного действующего лица пьесы –
___________________________________________
* О масштабе И.К.Липского как актёра говорит, например, тот рассказан-ный им однажды нам факт, что игравший главную мужскую роль в популярном тогда спектакле «Филумена Мартурано» по пьесе Эдуардо де Филиппо тогдашний руководитель Вахтанговского театра Р у б е н Н и к о л а е в и ч С и м о н о в долго уговаривал Липского заменить его в этой роли (или – хотя бы – про-дублировать и,таким образом, хоть частично разгрузить), а Липский, как он нам говорил, отказывался, ссылаясь на невозможность за короткое время выучить такой большой текст. президента фон Вальтера, которого играл один из ведущих артистов этого лю-бительского театра, а по основной своей профессии инженер-энергетик З и н о в и й Ф и л л е р, ставший впоследствии профессиональным актёром (там у меня было всего-то д в а или т р и выхода на сцену с различными сообщениями о каких-либо визитёрах – типа: « – Г о ф м а р ш а л ф о н К а л ь б !» и т.п.).
Никогда не забуду, как во время премьерных спектаклей Липский сам бесшумно ходил за кулисами, подходил ко всем исполнителям, ожидавшим тут своего выхода на сцену и что-то тихонько говорил им. Мне он тоже несколько раз сказал ободряюще, неожиданно появляясь около меня из темноты: « – Всё, всё будете играть!..». Видимо, так он поднимал настроение актёра перед выходом на сцену. Спектакль был достаточно успешный, яркий. Исторические костюмы ХVIII века (с лосинами и всякими перевязями) были взяты из костюмерных театра имени Вахтангова.
Я около года (до самого начала уже следующего сезона – осени 1957 го-да) принимал участие в работе этого театрального коллектива, был введён на маленькие роли ещё в несколько спектаклей, но ни Ии Саввиной, ни Всеволода Шестакова не видал, не встречал, они в идущих спектаклях заняты не были, и только когда на следующий сезон они вдруг появились, я узнал, что они являются старыми членами нашего коллектива, но у них просто был перерыв в работе, потому что Ия Саввина была в декретном отпуске после рождения ребёнка, а Всеволод помогал ей и тоже отошёл на какое-то время от участия в выступлениях и репетициях.
Так вот и получается, что, взявшись рассказывать как бы только о д в у х людях (и заявив об этом в самом начале), я реально, конечно же, буду вынужден рассказать и о многих других, среди которых и происходила эта моя судьбоносная встреча.


3

Надо сказать, что начало вот этого нового театрального сезона (осени 1957 года) ознаменовалось для нашего коллектива серьёзной пертурбацией, связанной с тем,что нам поменяли художественного руководителя. Причём, это бы-ла инициатива нашего директора (директора нашего ДК) С а в е л и я М и х а й л о в и ч а Д в о р и н а.
О Савелии Михайловиче надо говорить совершенно отдельно. Это был немолодой уже человек, низенького роста, полноватый и лысоватый еврей, чем-то похожий, между прочим, на знаменитого опереточного комика Ярона, лет уже, безусловно, за 50, на вид чрезвычайно любезный и доброжелательный (впрочем, за то, что он не был тайным интриганом, я, как бы это помягче сказать, н а в с е с т о п р о ц е н т о в н е п о р у ч у с ь, хотя не возьмусь, разумеется, и утверждать с полной уверенностью, что за всей этой нашей переменой с самого начала скрывалась сознательная и далеко идущая интрига). Но по-лучилось так, что Савелий Михайлович однажды (буквально после самого начала сезона) пригласил нашего Игоря Константиновича перед очередным, вечер-ним, как водится, занятием к себе в кабинет и во время разговора почувствовал, что от собеседника явственно попахивает алкоголем. Липский (я, опираясь на некоторые тогдашние слухи, предполагаю) объяснил это тем, что ему после дневного спектакля (или репетиции) в Вахтанговском театре абсолютно необходимо сбросить напряжение, расслабиться, чтобы к вечеру быть в состоянии по-работать ещё и с нами. «Так Вы в таком вот “состоянии” полагаете возможным идти к коллективу, где большинство – между прочим – студенты, и проводить занятие?» – сухо спросил Савелий Михайлович и категорически запретил ему это, предложив тут же написать заявление об уходе, что вспыльчивый и амбициозный Липский тотчас и сделал. Так у нас образовалась этакая с у д ь б о н о с н а я, надо признать, в а к а н с и я…
Я, естественно, как один из самых молодых и, можно даже сказать, самых «зелёных» членов коллектива при всех этих разговорах не присутствовал, узнавая обо всём лишь по слухам. Но сегодня, с высоты своего уже весьма почтенного возраста и жизненного опыта, я вижу и представляю себе всё это гораздо более (как это ни странно) отчётливо… Конечно, теоретически говоря, всё это могло произойти и вот так, спонтанно, как это всем нам и было впоследствии представлено. Никаких споров и тяжб ведь не было, никто ни с кем не судился. Липский просто внезапно испарился, исчез, а у нас появилась вакансия и, как нам объяснил всё тот же милейший Савелий Михайлович, о р г п р о б л е м а: где нам взять нового художественного руководителя? Мне же – с сегодняшней моей возрастной высоты – представляется почему-то несколько иное. Савелий Михайлович в недалёком прошлом был, кажется, директором какого-то профессионального театра и привык к определённому паблисити, ажиотажу вокруг своей персоны и возглавляемого им учреждения культуры. А тут, в ДК, никакого ажиотажа, тишь да благодать. А ему хотелось блеска. Как профессиональный человек, он видел, что его театральный коллектив обладает достаточными творческими силами для какого-то заметного творческого взлёта, сцена и зал в ДК вполне презентабельные, местоположение (в самом центре Москвы, напротив Кремля!) шикарное…Чего не хватает? Не хватает молодого и дерзкого руководителя, режиссёра. Липский – человек уже пожилой, загруженный в своём театре артист, без особых режиссёрских амбиций… Значит, надо его заменить! Я сейчас почти уверен в том, что кандидатура молодого Р о л а н а Б ы к о в а, только что режиссёрски прогремевшего (хотя и не персонально, а в содружестве с несколькими своими товарищами) в Московском ТЮЗ/е, пришла ему на ум е щ ё д о т о г о, как он нашёл способ избавиться от Липс-кого. Он ведь регулярно встречался с ним у себя в кабинете (всякий раз, как тот приходил к нам на занятия) и мог уже давно заметить,что от него частенько сле-гка попахивает спиртным. Это же была его постоянная привычка, его перестройка с тамошней репетиции или спектакля (в театре Вахтангова) к здешней репетиции. И Дворин о ней (об этой «перестройке») знал давно, но молчал, а тут просто взял и придрался и – сходу вытурил гонористого старика. Освободил место для уже присмотренного молодого дебютанта. А перед нами он какое-то время делал озабоченный вид: он ведёт какие-то переговоры, он разыскивает, кого бы нам найти получше и поперспективнее?
Почему я сейчас так про него думаю (ничуть,конечно, в душе его за это не осуждая)? Да потому, что сам в своё время тоже поработал директором клуба и понимаю прекрасно, что увольнять вполне приемлемого и опытного руководителя кружка самодеятельности в самом начале сезона, когда у тебя, у директора, по идее, всё должно быть стабильно, укомплектовано и обеспечено заранее, невыгодно перед своим же начальством. Но Савелий Михайлович Дворин был человек страстный, увлечённый, не любящий застоя и, потому, рисковый. И он поступил так, как он поступил. И лично я – постфактум – очень благодарен ему за это.



4

И вот – перед нами появился Р о л а н А н т о н о в и ч Б ы к о в !
Сказать,что он всех нас сразу же очаровал, это не сказать ничего. Мы,конечно же, сразу пошли и посмотрели его тюзовский спектакль про Бармалея (он назывался «О чём рассказали волшебники…» – пьеса, если я ничего не путаю, Вадима Коростылёва). Это было безусловное событие в театральной жизни Москвы: Б а р м а л е й, которого играл Быков, был не просто удачной ролью, это было своеобразное о т к р ы т и е н о в о г о ж а н р а (такое соединение актёра и персонажа, при котором положительная энергетика актёра безусловно и очевидно перевешивала столь же очевидную отрицательность играемого им персонажа). Во всяком случае, раньше т а к о г о не было (не исключено, что и во-обще в истории театра). Собственно говоря, именно поэтому совершенно не случаен и последующий, спустя несколько лет, фильм Быкова «Айболит-66», запечатлевший для потомков и ещё как-то дальше развивший, главным образом, вот это его актёрское открытие. Короче говоря, Быков нас очаровал, и мы с энтузиазмом принялись репетировать новые пьесы (сразу, помнится, две или три), которые, если говорить совсем уж честно, сами-то по себе отнюдь не казались нам какими-то особенно замечательными, но, очарованные режиссёром, мы тог-да как-то не очень это осознавали. И вдруг… А мы даже ещё не успели, ч т о в а ж н о, войти, углубиться в не очень, так сказать, презентабельный вкус этих новых пьес (и – посему – неизбежно в них разочароваться)… Вдруг произошло вот уж поистине знаменательное, без преувеличения судьбоносное, событие, которое буквально подбросило нам этакое фантастическое к р ы л о для феноменального взлёта: в каком-то (не помню сейчас) из центральных «толстых (как тогда говорили) журналов» появилась в русском переводе пьеса никому до тех пор не известного чешского драматурга П а в л а К О г о у т а «Такая любовь» с предисловием знаменитого нашего кукольника С е р г е я О б р а з ц о в а. Эта пьеса произвела настоящий фурор. Все вцепились в неё, перечитывали и пере-давали друг другу. И первым вцепившимся оказался Р.А.Быков. Сразу все вот эти прежние (случайные) работы были остановлены и отброшены. Мы решили, что должны (просто обязаны) немедленно ставить именно эту пьесу.



5

В чём заключалась магическая аура этой пьесы?
Это было поистине п е р в о е д у н о в е н и е той духовной свободы,которая стала пробивать себе путь в общественном сознании страны после знаменитого ХХ съезда КПСС, демонстративно и страстно разоблачившего и отвергнувшего, как тогда говорили, «культ личности Сталина» (и, соответственно, все связанные с ним – или привязываемые к нему – репрессии). Именно в эти годы массово освобождали из лагерей неправедно осуждённых при Сталине. И, стало быть, впервые оказалось возможным п р я м о с к а з а т ь с о с ц е н ы о том, что сама по себе с о ц и а л и с т и ч е с к а я с и с т е м а ж и з н и (т.е. – сам строй и даже само главенство и руководство коммунистической партии) ещё не гарантирует нам общественного идеала, что, оказывается, и она (эта система) вполне может – где-то, в чём-то, иногда – оказываться (подумать только!) бес-человечной, срабатывать против элементарного гуманизма. И именно на утверждение этого осмелился первым не кто-то из наших, русских, советских, драматургов, а такой – отчасти как бы сторонний – чешский драматург Павел Когоут («Когоут» – в переводе с чешского – значит «Петух», такой задиристый, горластый петушок, который вдруг взял и прокукарекал на всю «социалистическую» окрестность свою весьма, надо сказать, крамольную петушиную правду: но это был чешский, т.е. – как бы чуть-чуть, всё-таки, европейский, безбашенный петушок! – ему это оказалось на его европейских задних дворах как бы уже можно). А наших российских интеллектуалов и либералов хватило (и то спасибо!) лишь на то, чтобы ухватиться за пьесу Когоута, перевести её (как нечто такое произросшее как бы на нашем общем социалистическом огороде) на русский язык и я в и т ь советскому обществу (и ещё со всякими смягчениями, извинениями и реверансами в лице всенародно любимого и признанного Сергея Образцова).
Короче говоря, появление этой пьесы в этом её идейном качестве (которое само уже как бы заранее гарантировало и успех, и популярность, и общественную поддержку) и дало Ролану Быкову тот творческий допинг, тот уникальный взрыв вдохновения, без которого ни он, ни мы вместе с ним не смогли бы никогда так высоко взлететь в этом спектакле.
И вот именно тут, в этот самый момент, и появились на наших собраниях и репетициях эти д в а ч е л о в е к а, о которых я, новичок, ещё ничего не знал, И я С а в в и н а и В с е в о л о д Ш е с т а к о в, которые сразу получи-ли центральные роли в будущем спектакле «Такая любовь». И я думаю сейчас, что это их появление и уверенное назначение на эти главные роли было прямым следствием инициативы не столько даже Р.А.Быкова, сколько С.М.Дворина (по-скольку Быков-то их не знал, он же не видел их предыдущих актёрских работ, а С.М.Дворин знал прекрасно и мог, поэтому, горячо и убеждённо рекомендовать их Быкову, когда они вместе обсуждали пьесу и будущий спектакль).
Не могу не сказать о том, какое они тогда производили на всех (и на меня в том числе) чарующее впечатление. Они были счастливы (это просто было сразу видно). Они, казалось, излучали на окружающих свет и доброту. Я, пожалуй, во всей своей дальнейшей жизни никогда больше не встречал такой очевидно светлой, счастливой и – столь же очевидно – талантливой супружеской пары. Это при том, что они не были совсем уж юнцами: Всеволоду было явно не меньше тридцати, он, по-моему, уже преподавал в университете, а Ия тоже не походила на девочку (во всяком случае, она была очевидно старше меня, кажется – года на три, а мне тогда набежало уже почти 19). Она заканчивала факультет журналистики МГУ (или – только что закончила, не могу сказать более точно). Я ведь рассказываю сейчас, как вы, наверно, заметили, просто по памяти, а не проведя предварительно какие-то скрупулёзные исторические изыскания, не рывшись этак углублённо в документах или справочниках. Мне кажется, что так будет как-то свежее, что ли, эмоционально достовернее.
Итак, они сразу получили две главные роли в спектакле «Такая любовь».
Что это были за роли?
Тут мне, по-видимому, придётся немного рассказать о пьесе «Такая любовь», о её сюжете и о её стилистике.



6

Это была история гибели молодой женщины, которая полюбила чужого мужа и фактически была за это затравлена общественностью и партийной властью, доведена до нервного срыва и, в таком состоянии, с л у ч а й н о п о г и б л а под колёсами поезда (случайно – в отличие от Анны Карениной, но, всё же, – с прозрачным намёком именно на неё). И вот – постфактум (т.е. – уже после её смерти) происходит некое общественное разбирательство причин произошедшего (о б щ е с т в е н н о е, поскольку официально уголовного дела нет, ибо налицо простой несчастный случай). Таким образом, пьеса была построена в виде о б щ е с т в е н н о г о (т.е. – такого, нравственного, что ли) с у д а, куда вызываются свидетели, где происходит их формальный допрос, но – при этом до-просе – свидетели не просто отвечают на вопросы такого условного (общественного) судьи, а ещё и как бы демонстрируют, что ли, если сказать посовременному, «видеозапись прошлых событий» (а реально – просто идут и проигрывают заново эти сцены, в которых, естественно, возникает и сама погибшая героиня, разумеется, вполне живая и здоровая).
Так вот, героиню (которую звали «Лида МАтисова») и стала играть Ия Саввина, а Всеволод Шестаков стал играть этого о б щ е с т в е н н о г о с у д ь ю, который ведёт процесс (в программке он назывался «Человек в мантии»).

Основная стилистическая задача, которая стояла перед режиссёром Роланом Быковым и приглашённым им художником А л е к с а н д р о м А в е р- б а х о м, состояла в том, к а к с о е д и н я т ь и ч е р е д о в а т ь сцены, про-исходящие в суде (сцены допросов свидетелей), и сцены, воспроизводимые как бы по памяти (сцены из прошлой жизни героини и её партнёров). Мне кажется, что они нашли практически идеальное решение этой проблемы. Они придумали так называемую е д и н у ю у с т а н о в к у (т.е. – такую единую на весь спектакль декорацию), которая только за счёт изменения с ц е н и ч е с к о г о с в е т а мгновенно превращалась из помещения судебного разбирательства в различные бытовые интерьеры и – при таком же изменении света – так же мгновенно возвращалась в первоначальное качество. Занавеса в этом спектакле вообще не было. Сцена была как бы изначально открыта и архитектурно объединена со зрительным залом в единое пространство. Эта установка была, в то же время, чрезвычайно лаконична. Практически, декораций как таковых – как бы и не было вовсе: только задняя часть сцены была затянута белым матерчатым экраном (так называемый «горизонт»), в правой стороне – чуть ближе этого горизонта к зрителю – стояла на небольшом возвышении жёсткая б а н к е т к а (скамья без спинки), на которой вплотную могли усесться человек пять («скамья подсудимых»), а в левой стороне сцены – ещё несколько ближе к зрителю – на чуть более высоком станке (в несколько винтообразно загибавшихся ступенек) стояла обыкновенная, стандартная, советского образца официальная т р и б у н а (или к а ф е д р а с «наблЯмбленным» на её передней стенке золочёным гербом Советского Союза: она попросту была взята из принадлежностей самого этого театрального зала, используемого иногда университетом и для всяких официальных заседаний). Это было место для судьи, ведущего процесс. Таким образом, сама эта трибуна всем своим видом как бы символизировала г о с у д а р с т в е н н у ю м о щ ь «совкового социализма» (в данном солучае – одинаково реального и для Чехословакии, и для нашей страны). Одним своим боком эта три-буна примыкала к прямой и такой увесистой белой колонне (наподобие всем из-вестных – ибо примелькавшихся по телевизору – колонн в Колонном зале Дома союзов), которая сверху изящно перечёркивалась спускавшимся откуда-то с вы-соты фестоном декоративной шторы в цвет кулис (так что зритель не мог раз-глядеть, что там наверху «поддерживает» эта самая «колонна»). Внизу (под самой трибуной, со стороны зрителей) стоял маленький столик (как бы для стенографисток) и два стула по бокам от него. На столике находилась настольная лампа, которая зажигалась, когда это место иногда превращалось в комнату общежития. Вот, собственно, и всё.
Ещё надо, пожалуй, сказать, что, кроме этого, уже на самой (достаточно просторной у нас) авансцене были т р и особо обустроенные и г р о в ы е т о ч- к и: в самом центре авансцены спускалась в центральный проход зрительного зала капитально выглядевшая полукруглая лестница (устанавливавшаяся, одна-ко же, только для этого спектакля), а справа и слева у порталов сцены (это уже наверху, на самой сцене) тоже были устроены две небольшие (не ведущие ни-куда) лесенки, на которые можно было исполнителю встать в нужный момент, придерживаясь за сам портал (за стеночку). Именно с такой левой лесенки и срывалась, условно говоря, «под колёса поезда» Лида МАтисова в финале спектакля (её, при этом, подхватывали на руки, не давая упасть, мужчины – участники массовки – и после этого несли на вытянутых вверх руках под звуки реквиема и на фоне багрово освещённого задника в сторону «скамьи подсудимых», где она и исчезала потом за их спинами, появляясь уже только на поклон).
Впрочем, я могу рассказать и несколько подробнее о том, как была по-строена режиссёром эта кульминационная сцена спектакля (сцена смерти Лиды). Когда Лида, поднявшись на эти боковые ступеньки, как бы обозначавшие в этот момент вагонный тамбур, произносила свой предсмертный монолог и по-степенно «теряла сознание», она находилась в остронаправленном луче света, вся же остальная сцена была погружена в полутемноту, а массовка (не отдельная, а состоявшая из всех остальных персонажей, среди которых находился и я) стояла, слабо освещённая, поодаль, вокруг «скамьи подсудимых», и, глядя на Лиду, хором, чётко, громким шёпотом скандировала слова, своим звучанием очень напоминавшие традиционный шум идущего поезда (слова, придуманные самим Роланом Быковым): «Л и д а ! Ч т о т ы д е л а е ш ь ? Л и д а ! Ч т о т ы д е л а е ш ь ?.. Н е н а д о, н е н а д о, н е н а д о, н е н а д о !..». Создавалось такое впечатление, как будто это сами колёса поезда выстукивают какое-то своё (звучащее в голове Лиды) предостережение, предупреждение героине… Лида взмахивала рукой, в этот момент луч света, направленный на неё, резко гас, врубалась трагическая музыка (написанная для этого спектакля тогда ещё «местным», т.е.– работавшим в этом же нашем ДК, композитором А н а т о л и е м К р е м е р о м*), Лида в темноте «дожидалась», когда массовка из крепких мужчин добежит до неё, и «падала» на их руки, потом включался красный свет на задник: начинался пронос по сцене «безжизненного тела» Лиды Матисовой. Это была очень эмоциональная сцена, частенько заставлявшая зал плакать.



7

Назову основных исполнителей ролей в этом спектакле из его п е р в о г о с о с т а в а – партнёров С а в в и н о й и Ш е с т а к о в а.
Возлюбленного Лиды (из-за появления которого, собственно говоря, и заваривалась вся сюжетная каша) – инженера Петра ПЕтруса – играл З и н о в и й Ф и л л е р (впоследствии актёр театра «Современник»). Его обманутую и отвергнутую им жену, которая, естественно, протестовала и требовала, так ска-
_____________________________________
* Тем самым А.Л.Кремером, который впоследствии на долгие годы стал музыкальным руководителем театра «Московская оперетта». зать, возмездия, играла А л л а Д е м и д о в а (тогда ещё студентка экономиче-ского факультета МГУ), не нуждающаяся сегодня ни в каком особом представлении. Ситуация пьесы усложнялась тем, что и сама Лида до этой своей встречи с Петром не была свободна: у неё был жених, которого она тоже, соответственно, отвергла и, так сказать, оставила с носом. Этого жениха (его звали Милан СтИбор) играл едва ли не старейший участник нашего коллектива – фронтовик – В и к т о р К а л и н и н. Это была довольно необычная актёрская работа. Дело в том, что Виктор Григорьевич Калинин выглядел ещё достаточно молодо для своих лет, он был стройный, подтянутый. Ролан Антонович применил к нему особый педагогический приём: он как бы сковал его бешеный и открытый (даже казавшийся подчас наигранным) темперамент (темперамент этакого, как говорят порой в театрах, «Актёр-Актёрыча») внешней бронёй, заставил его запрятать этот темперамент вглубь, внутрь, всю роль построить на сдерживании этого темперамента. Из такого приёма возник потрясающий эффект богатейшего внутреннего содержания личности Стибора, который глубоко и сильно любил Лиду.Это была очень убедительная актёрская работа, на мой взгляд – од-на из лучших в этом спектакле. У Стибора была мать, которая проявляла очень большую активность, требуя, так сказать, навести строгий общественный поря-док в сугубо личной жизни этих молодых людей (мадам СтИборова). Её весьма, надо сказать, темпераментно играла тоже одна из старейших наших участниц – старший библиотекарь Научной библиотеки имени М.Горького (при МГУ) – О л и м п и а д а К а п к а е в а (Аллочка, как мы все её попросту называли, не-смотря на солидную разницу в возрасте). Естественно, существовал тут и представитель «официальной общественности» и отчасти «власти», к которому и апеллировали все, так сказать, «обиженные» Лидой и Петром, – секретарь парт-кома ТОшек. Его играл Э д у а р д Ц е р к о в Е р, в прошлом морской офицер-пограничник и будущий блестящий журналист-известинец. Помимо этого, на сцене присутствовали ещё – Майка, подруга Лиды, которую играла И р и н а К у з н е ц о в а (впоследствии актриса Театра на Таганке), затем – официант ресторана, где несколько раз по ходу действия встречались, сидели, что-то заказывая, у столика, а потом и танцевали Лида и Пётр (этого официанта играл студент факультета журналистики МГУ, а впоследствии журналист, писатель и даже телеведущий А н а т о л и й М а к а р о в)…
Кстати, с этими танцами в ресторане Быков придумал тоже очень интересный, хотя и не вполне, может быть, такой уж оригинальный, трюк: там была (мгновенно появлялась из-за кулис в соответствующий момент) массовка танцующих пар, среди которых– для определённого, так сказать, правдоподобия и атмосферы – и танцевали Пётр и Лида, и в те мгновения, когда они приостанавливались и что-то особо сокровенное говорили друг другу, находясь в направленном на них луче света, вся эта окружающая их массовка вдруг застывала, как вкопанная (вместе с музыкой), создавая для героев как бы некую, что ли, «рамку» или «крупный план», а потом – вслед за Петром и Лидой – продолжала, мгновенно «ожив», танцевать дальше. Это был такой постановочный изыск режиссёра, который производил некоторое впечатление. И, наконец, среди персонажей пьесы был ещё сосед Петруса по комнате в общежитии – Вацлав Краль, оказывавший своему другу, нельзя этого не признать, очень важную услугу: когда Лида иногда приходила к Петру ночевать, он (т.е. – Краль) удалялся в ванную комнату, где и оставался, по его словам, д о у т р а. Вот этого самого Вацлава Краля – а это была, следует заметить, е д и н с т в е н н а я в этой пьесе почти что буффоннокомическая роль – играл я, В а л е н т и н Г е р м а н.
Я должен сказать, что спектакль этот шёл довольно долго (только на моей памяти – лет, кажется, п я т ь), и составы исполнителей, конечно же, всё время менялись, пополнялись, поскольку наши ребята ещё и учились или где-то работали и не всегда могли освобождать вечера. Поэтому, дублёров у них было много. Я прошу прощения у тех исполнителей, которых я тут не назвал, но на это просто нет ни времени, ни места*.

Я возвращаюсь к моим героям – Саввиной и Шестакову.
Должен сказать совершенно определённо, что, в каком-то смысле, спектакль держался именно на них. Это было, как говорят в театре, редкостное п о п а д а н и е актёров в их роли (и в том, и в другом случае). И,к тому же, именно от них в высокой степени зависели профессиональный ритм и нерв сценического действия. Они оба несли в этом спектакле пронзительно звенящую ноту предельной человеческой искренности и какой-то внутренней душевной «зацепленности», что ли… Невозможно забыть эту ставшую потом всем знакомой актёр-скую краску абсолютной б е з з а щ и т н о с т и и, в то же самое время, абсолютной н е п о б е д и м о с т и (потому что – неодолимой искренности, правдивости), с которой Ия Саввина предъявляла миру своё не подлежащее никакому со-мнению право на любовь. И невозможно забыть, с каким безоглядным порывом бросался к зрительному залу Всеволод Шестаков в своей развевающейся за ним багряной мантии, взывая к совести и чести каждого присутствующего в этом зале…



8

По рисунку спектакля у меня в нём была всего одна встреча с Ией Саввиной на сцене (кроме как в этом месте, больше мы нигде не сталкивались). Во-обще, у меня в этом спектакле была всего одна моя личная игровая сцена, когда Человек в мантии выкликал меня прямо из зрительного зала и приглашал подняться к нему в качестве свидетеля, а я, появляясь в луче света среди зрителей, отчаянно возражал, протестовал, апеллировал к окружающим, заявляя о своей полнейшей невиновности, но потом всё-таки был вынужден подняться и держать ответ (признаваясь, в частности, вот в этих самых ночёвках в ванной, что вызывало бурный хохот в зале). Потом мне предлагалось рассказать всё это в подробностях, и тотчас же возникала сцена в самом общежитии (менялся свет, зажигалась настольная лампа, к ней выходил и садился Зоря Филлер в роли Пе- труса, а в глубине зрительного зала появлялась Ия Саввина – Л и д а – и медленно шла по проходу среди зрителей, там же, где незадолго до этого проходил
______________________________________
* Попытаюсь, всё же, припомнить каких-то исполнителей и из других составов. Дублёршей Саввиной была студентка какого-то (не помню – какого) факультета МГУ О л ь г а П е т у н и н а. Петра Петруса (в качестве дублёра Филлера) играл Е в г е н и й Н о в и к о в (до того – Фердинанд в «Коварстве и любви»: это, если помните, спектакль И.К.Липского). Стибора (в дубль к В.Г.Калинину) играл ещё В л а д и м и р М е е р з о н (он же – детский писатель М.Владимиров). Его мать – И р и н а Л и т в и н о в а. Жену Петра (в дубль Демидовой) играли Н и н а С в е т о в и д о в а и И р и н а Я м п о л ь с к а я (впрочем, я, к лесенке на сцену). А я продолжал стоять посреди сцены и смотреть на всё это. Когда Лида приближалась к лесенке и начинала подниматься, я подходил и подавал ей руку, а потом, когда она оказывалась наверху и обращала своё за-тенённое – против света фонарей – лицо на освещённого меня, я наклонялся и целовал ей руку (это было всего лишь обычное проявление традиционной тогда галантности), а потом подводил её к Петрусу, после чего брал со спинки стула незаметно вынесенное Зорей Филлером махровое полотенце и говорил со вздохом: «Ну, а я… пошёл купаться…». Зал дружным хохотом провожал меня, а у столика начиналась серьёзная сцена Лиды и Петра. Вот и всё.
Собственно говоря, вот эту как бы отдельную сцену в с т р е ч и меня с Лидой Быков поставил просто исходя из пространственных характеристик де- корационной установки. Раз имеется зал с центральным проходом, который пе-риодически используется для выхода персонажей на сцену, раз имеется некая лестница-переход между залом и сценой, то из этого сами собой следуют некоторые мизансцены…Вот так и получилась эта наша о т д е л ь н а я в с т р е ч а, которая при иной декорации могла бы и вообще не выделиться во что-то самостоятельное. А тут – выделилась.
Я помню, что мне всегда было очень неудобно при этой встрече то, что она меня видит, а я её – практически нет (не вижу лица, глаз), и ещё – я совершенно не умел целовать дамам руки, я как-то нелепо тыркался губами в её руку, поцелуя не получалось, и она, конечно, должна была это чувствовать. Но зритель, разумеется, ничего этого не замечал, и из зала всё выглядело нормально. Мы сыграли этот спектакль очень много раз: в мою бытность в театре – определённо больше д в у х с о т, из этого числа спектаклей именно я и именно с Ией играли и, стало быть, встречались на этой лесенке раз примерно (плюс – минус) около с т а п я т и д е с я т и. И каждый раз я видел перед собой только затенённое лицо и протянутую для мучительного для меня поцелуя руку. А что видела перед собою о н а ? И что она п р о м е н я понимала?.. Об этом я тог-да как-то совсем не задумывался.
Дело в том, что вне спектакля и вне этой – вполне случайно поставленной Быковым – мизансцены мы с Ией практически не общались тет-а-тет, один на один. Мы не встречались, не разговаривали (она ведь была мамой маленько-го ребёнка, она прибегала, убегала, может быть – ещё заканчивала факультет журналистики, т.е. – она была неуловима, как метеор). И только одна в о т э т а м и з а н с ц е н а (а Ия ведь ещё, готовясь к своему выходу, каждый раз из зала видела м о ю предшествующую её собственному выходу игровую сцену) на несколько мгновений о б ъ е д и н я л а н а с д в о и х. Но и это в полной мере происходило л и ш ь д л я н е ё (я же всегда видел только фигуру и тёмное безглазое лицо)… Вот что я понял (и понимаю) лишь теперь, постфактум! Но
________________________________
мне иногда кажется, что она играла ещё и мать Стибора). Тошека, помнится, не-сколько раз играл А н д р е й Я р м о н с к и й; подругу Лиды Майку играли О л ь г а Ф а в о р о в а, Э л л а В е н г е р о в а (впоследствии – известная пере-водчица художественной литературы с немецкого языка), кто-то ещё, не помню. Официанта в кафе играли: А л е к с а н д р Н о в и к, В а д и м Ц в е т н о в, Г е р м а н Э н т и н (впоследствии – актёр и режиссёр Театра имени М.Н.Ермо-ловой). Вацлава Краля (заменяя меня) очень, правда, редко играли двое – то А б р а м Л и в ш и ц (он был мужем Олимпиады Капкаевой, а также, кажется, уже профессором и играл в то время большую роль в параллельном с «Такой наверно же такие минуты не проходят вовсе бесследно...
Впрочем, нет: была, была у нас с ней одна короткая встреча и вне сцены… Но – тоже во время идущего у нас в ДК спектакля «Такая любовь», в ка-кой-то момент, когда мы оба оказались в паузе, за кулисами. Видимо, на сцене в это время Сева Шестаков с пристрастием допрашивал кого-то из других свидетелей.



9

Дело было так.
В этом нашем церковном здании во время спектакля из закулисной части (а сцена находилась на втором этаже) можно было уйти, лишь спустившись по скрипучей винтовой лестнице на первый этаж. При этом вы оказывались в такой с в о д ч а т о й п о д к л е т и, где был ведущий к выходу в вестибюль ДК и в фойе коридор, а по сторонам от него – двери в различные «кельи», т.е. – в классы или служебные комнаты ДК. И вот, уйдя уже со сцены, я как-то спустился вниз и зашёл посидеть в одну из пустых комнат. При этом дверь в коридор оставалась распахнутой. И вдруг по коридору проходит Ия, тоже покинувшая только что сцену. Заметила меня и вошла. Слегка запыхавшаяся, разгорячённая ещё игрой, она присела напротив меня через такой обшарпанный классный стол, посмотрела на меня и сказала:
– Как ты считаешь…Вот тут некоторые говорят, что я – такая стерва, что меня просто надо убить… А ты как считаешь? Н а д о м е н я у б и т ь ?
И – оперлась обеими локотками на стол, смотря мне прямо в глаза.
Я, конечно, обалдел (хотя видно было, что это всего лишь трёп с явным элементом кокетства) и забормотал что-то вроде того, что – д а н е т, с о в с е м н е н а д о, и к т о э т о в о о б щ е м о ж е т т а к с ч и т а т ь ?..
Она продолжает:
– Интересно: з а ч т о б ы э т о меня надо было убить?..
Но в этот момент из коридора доносится приглушённый крик помрежа:
– Ия! На выход!..
И она срывается с места и убегает.
Вот и всё.

За весь период нашей с нею работы в Студенческом театре МГУ (а это примерно пять лет, ибо я по личным обстоятельствам оставил коллектив в самом начале 1963 года, а спектакль «Такая любовь» всё это время продолжал ид-
___________________________________
любовью» спектакле Ивана Ивановича С о л о в ь ё в а (артиста театра имени М.Н.Ермоловой) «Дневник Анны Франк», также пользовавшемся тогда известной популярностью в Москве), то А л е к с а н д р А л ё ш и н, заведовавший у нас постановочной частью, но не лишённый и несомненного актёрского дара. И, конечно, Человека в мантии играл (помимо Севы Шестакова) ещё – замечательный (хотя, может быть, с чьей-то точки зрения, может быть, и не столь зажигательный) Н и к о л а й Д а н и л о в (тоже учёный – специалист по метрологии и даже автор какого-то учебника – и, кстати, тоже участник спектакля «Дне-вник Анны Франк»).
ти) я не могу припомнить больше ни одного приватного разговора с Ией Саввиной.
Что касается самого разговора (если это можно назвать разговором), то я отнюдь не заметил в её настроении чего-то действительно серьёзного, какой-то обиды или обеспокоенности. Это не выходило из пределов шутки, игры. А обращение с этим вопросом ко мне скорее походило на простое кокетливое заигрывание. И вполне возможно, что оно проистекало именно из того обстоятельства, что других-то случаев какого-то личного разговора между нами не случалось. А тут – случилось, и ей захотелось (п о ч е м у - т о) со мной п о г о в о р и т ь и не о чём-то вообще постороннем, а о м о ё м о т н о ш е н и и к н е й… Уж не думала ли она – приходит мне с е й ч а с, вот в э т о мгновение, в голову – (опираясь на своё впечатление от той нашей многократной встречи на сцене), ч т о я в н е ё в л ю б л ё н ? Она ведь тоже, наверное, не сознавала тогда, что я н е в и ж у е ё л и ц а и что я н е у м е ю ц е л о в а т ь р у к и дамам (вообще всем, а не только ей одной)… Да, пожалуй, такое её впечатление от той сцены вполне возможно… Тогда – это кое-что объясняет… Вообще, тогда в ней просвечивал не только дух, но и совершенно определённая чувственность. Помню какую-то публичную словесную пикировку между Ией и Зорей Филлером, когда он, полушутЯ, бросил: « – А я вот скажу твоему мужу, что ты на сцене целуешься не по-театральному!». На что Ия, ничуть не смутившись и обращаясь ко всем окружающим, ответила: « – Наивный чело-век! Он думает, что э т о – не по-театральному!..».
Кстати, кто бы это мог ей сказать (не всерьёз, конечно же, а в шутку),что она – «стерва», и её надо «убить» (если это вообще было правдой)? Уж не её ли собственный муж – Сева Шестаков?..



10

С Севой, кстати, мы общались гораздо больше и гораздо систематичнее. Во-первых, он был сразу же избран членом Совета театра (такого вспомогательного органа при художественном руководителе) и поэтому часто посредничал между руководством и остальными членами коллектива, а во-вторых – он впоследствии даже попытался поставить самостоятельный спектакль и был нашим режиссёром (это была довольно старая, довоенная ещё, пьеса В л а д и м и р а К и р ш о н а «Чудесный сплав», где я репетировал одну из ролей – Яна Двали). Этот спектакль по каким-то объективным причинам так и не был выпущен на сцену. Но у меня сохранилась групповая фотография участников этого спектакля вместе с Севой Шестаковым.
Из разговоров с Севой я помню довольно много всяких неважных проходных мелочей, но один разговор (правда, не тет-а-тетный, а в какой-то группе) помню достаточно подробно. Это было тогда, когда мы узнали новость, что наш Сева защитил кандидатскую диссертацию, и ему присвоено звание «кандидата технических наук». Мы все, естественно, его поздравляли и задавали всякие вопросы. Кто-то спросил: «Ну, что, Сева? Теперь будешь готовиться к докторской?». Он уверенно отвечал: «Обязательно». «Глядишь, ещё и профессором станешь?». «Непременно стану, даже не сомневайтесь». Все восхищённо защебетали вокруг него, а он, видимо, чтобы сбить некоторый оттенок такого своего беззастенчивого бахвальства, продолжал: «А вот академиком я никогда не буду». «Почему же?» – заинтересовались мы. «А там система такая: академики у нас бывают либо академики-теоретики, либо академики-практики. А я – такой нестандартный кандидат. Куда меня выдвигать? В академики-теоретики? А я – п р а к т и к. Или – что? В академики-практики? А я – т е о р е т и к !.. Так что – не бывать мне академиком…». И смеётся…
Собственно говоря, так оно в жизни и получилось: Всеволод Михайлович Шестаков (1927 – 2011) создал научную школу и даже новую область науки – г и д р о г е о м е х а н и к у (она, если я ничего не путаю, изучает именно при- родную динамику движения подземных вод). Но а к а д е м и к о м (как он и предвидел) так и не стал…



11

Нельзя, наверное, умолчать о том, что спектакль «Такая любовь» был воспринят тогда в Москве как реальное крупное театральное событие (и это при том, что эта же самая пьеса параллельно шла ещё в Театре имени К.С.Станиславского, но там никакого особого ажиотажа не было, несмотря на участие знаменитых артистов). Определённую роль в – говоря современным языком – р а с к р у т к е нашего спектакля сыграло то обстоятельство, что первое премьерное представление, к которому было приурочено и, так сказать, официальное открытие этого нового и невиданного ещё тогда общественного организма – «Студенческого театра МГУ»*, было обставлено весьма торжественно, с участием теле-видения и прессы. А приманкой для прессы послужило выступление перед на-чалом спектакля знаменитейшей и авторитетнейшей тогда во всём советском искусстве фигуры – председателя ВТО (Всероссийского театрального общества), народной артистки СССР, старейшей актрисы Малого театра Александры Александровны Яблочкиной. Надо признать, что приглашение Яблочкиной на премьеру (и не просто приглашение, которое в таком случае было бы, скорее всего, просто положено под сукно, а то, что её убедили в необходимости лично произнести целую, хоть и короткую, р е ч ь со сцены этого нового театра) было потрясающе удачной авантюрой С.М.Дворина и Р.А.Быкова. Прежде всего, Яб-лочкина ведь была тогда уже очень стара и немощна. Её наши ребята привезли на такси, под руки ввели в зал и на сцену, где она ещё вполне величественно и, так скажу, п о -м а л о т е а т р о в с к и г р о м о г л а с н о прочитала по бумаж-ке свою короткую речь (пока её снимало Центральное телевидение СССР), и тут же её увели назад в машину и увезли домой (она даже не присутствовала на самом спектакле). Собственно говоря, не исключено, как мне сейчас кажется, что её и подкупила-то сама вот эта возможность п о с л е д н и й р а з в ж и з н и, как она вполне могла в своём преклонном возрасте думать, показаться во всём своём – хотя и старческом, но всё же – блеске и великолепии на эк- ранах телевизоров). Разумеется, её выступление показали по всем центральным каналам. И дело было сделано. Как это удалось устроить (уговорить её, «повесить ей лапшу на уши», сделать так, чтобы она даже не поинтересовалась:
_________________________________
*Понимаете: это сейчас такое словосочетание решительно ничего не значит («студенческий театр», «школьный театр», «студийный театр»), а тогда слово «театр» означало «профессиональное учреждение», и в этом сочетании слов («Студенческий театр») содержалась невероятная дерзость и претензия, на которые никакая самодеятельность в принципе не имела права.

« – А есть ли у вас какое-то официальное разрешение на открытие такого не-стандартного театра? Покажите мне решение!..»), – этого я до сих пор не знаю и в точности представить себе не могу. Но Быков с Двориным (два хитрых еврея) как-то умудрились такое сделать. И этим было выиграно всё. И уже никакие из многочисленных и разноведомственных инстанций, которым формально подчинялся ДК МГУ (и его директор), не посмели – при всём своём желании – отыграть это с о б ы т и е назад и отменить то, что было объявлено во всеуслышание с а м о й Я б л о ч к и н о й. Дело ведь в том, что она обладала огромным личным влиянием не только – где-нибудь там – в Министерстве куль-туры, а в самом П о л и т б ю р о Ц К К П С С.
После этого весьма авторитетный тогда журнал «Театр» немедленно опубликовал большую и весьма положительную критическую статью (или – даже целый о ч е р к) о нашей премьере, украсив её персональными фотографиями к а ж д о г о и з у ч а с т н и к о в первого, премьерного спектакля. То-есть, рядом с нами какой-то там Театр имени К.С.Станиславского, тоже ведь выпустивший такую же точно премьеру, оказался в полном вакууме.Его просто не было. Зато вся художественная элита Москвы была у нас в театре. Р.А.Быков в одночасье сделался лучшим молодым режиссёром Советского Союза*.
Вскоре к нам пожаловал и сам автор пьесы П а в е л К О г о у т с молодой ослепительной красоты женой, который, судя по всему, остался очень до-волен постановкой своей пьесы, и – хотя он сам после вот этой одной очень тёплой беседы со всеми нами больше у нас в театре не появлялся (не знаю, почему) – но его супруга, пани КОгоутова, ещё пару раз бывала позднее на спектаклях «Такой любви» и очень мило с нами общалась.
Я, разумеется, не могу вспомнить в с е х известных деятелей культуры, которые тогда посетили наш спектакль (при этом, далеко не все из них проводили потом какие-то беседы с коллективом и высказывали нам свои впечатления). Но практически вся московская художественная элита этот спектакль по-смотрела. Я не думаю, что Ю. А. З а в а д с к и й мог бы пригласить Ию Саввину в свой театр, не увидев лично её в роли Лиды Матисовой. Но я его у нас не видел и о его присутствии на нашем спектакле не слыхал. Значит, он был у нас как бы инкогнито, что ли. И так же другие. Из тех знаменитостей, встречи с которыми после спектаклей я помню, могу назвать знаменитого чешского режиссёра, руководителя очень известного театра «Д-34», Э м и л я Б у р и а н а, его театр тогда как раз гастролировал в СССР. Помню А р к а д и я И с а а к о в и- ч а Р а й к и н а и поэта М и х а и л а А р к а д ь е в и ч а С в е т л о в а (они были на одном и том же спектакле и потом оба остались на встречу с нами). Помню, как Райкин, какой-то, как мне показалось, очень тихий и внешне как бы даже тусклый по сравнению со знакомым всем нам ярким сценическим своим обликом, говорил нам какие-то тонкие актёрские замечания, а потом так обаятельно и добро усмехался, читая через плечо Светлова делаемую тем памятную запись в книгу отзывов. А запись Светлова была такая (я так и запомнил её – сразу наизусть и на всю жизнь):
______________________________________
* Удивителен и тоже уникален тот факт, что больше Р.А.Быкову за всю его творческую карьеру не удалось нигде поставить ни одного спектакля с хотя бы отчасти сравнимым режиссёрским успехом. Он везде провалился в качестве театрального режиссёра и – в результате – в панике бежал в кино. Я б у д у п о м н и т ь в а с в с е г д а.
Д р у з ь я ! В ы с о в е р ш и л и ч у д о:
О п я т ь, к а к в п р е ж н и е г о д а,
Я м о л о д о с т ь у н ё с о т с ю д а !
В с т р е ч а я н о в у ю з а р ю,
З а э т о в а с б л а г о д а р ю !..
М И Х А И Л С В Е Т Л О В
Был у нас в гостях после нашего спектакля ещё А л е к с е й Б а т а л о в, совсем недавно прогремевший в фильме Михаила Калатозова «Летят журавли». Помню, что меня поразила вблизи неожиданная чернота его волос, какая-то совершенно чуть ли не негритянская. А я до этого представлял его себе – по кино – абсолютным блондином.
Заходил к нам за кулисы и говорил какие-то восхищённые слова очень популярный тогда у нас в стране турецкий поэт-эмигрант Н а з ы м Х и к м е т (серебряноголовый высокий человек с неожиданно голубыми глазами).
Однажды я почти столкнулся в нашем вестибюле с молодым ещё тогда М и х а и л о м К о з а к о в ы м, который, вероятно, был на нашем спектакле, а потом с кем-то приватно беседовал в дирекции.
До меня доходили и лестные отзывы о моей лично игре (например, от не-которых актёров Вахтанговского театра, высказанные ими, правда, не мне, а кому-то – не помню сейчас – другому). А однажды я (и это было, увы, единственный раз в моей актёрской жизни) пережил непосредственную, прямую реакцию реального живого зрителя на мою игру в роли Вацлава Краля. Это было совершенно внезапно, на улице. Я шёл на следующий день после очередного спектакля «Такой любви» по Тверской в районе, кажется, пересечения её с бульваром в просторе Страстной площади. Шёл в сторону центра по правой стороне. И мне навстречу попался интеллигентного вида парень приблизительно моих лет (вероятно, тоже студент), который бросился ко мне с вопросом «Это Вы вчера играли в "Такой любви"?», и, когда я ответил «Да», он схватил мою руку и с энтузиазмом затряс её, повторяя «Спасибо! Спасибо!..». Я был совершенно ошеломительно счастлив после этой мимолётной встречи.



12

Но мне следует вернуться к моим героям… Я – замечу – участвовал вместе с Ией Саввиной и Севой Шестаковым не только в спектакле «Такая любовь». Были ещё д в а спектакля (вполне успешно шедшие на сцене нашего театра). Они были приняты в работу уже в следующую эпоху существования Студенческого театра МГУ, которая началась с приходом к нам знаменитого киношного и театрального режиссёра (ученика Вс.Мейерхольда, друга С.Эйзенштейна) С е р г е я Ю т к е в и ч а.
С Р.А.Быковым же получилось так, что он своим спектаклем как бы только ч и р к н у л с п и ч к о й и – тут же… не то, что погас… П о г а с – д л я н а с. Не потому, заметьте, погас, что не загорелось достаточно яркого огня, а – наоборот – огонь вспыхнул слишком яркий, и Быкова от нас тотчас забрали (да-да, именно забрали, просто отняли): во-первых, в кино – А л е к с е й Б а т а л о в, который тотчас же стал с ним, как с актёром, ставить на «Ленфильме» гоголевскую «Шинель» (там он замечательно сыграл центральную роль Акакия Акакиевича), а во-вторых, наше «совковое» начальство, которое сразу же забрало Быкова от нас и перебросило в Ленинград, назначив его главным режиссёром Ленинградского театра имени Ленинского комсомола). Быков как-то очень быстро на все эти предложения согласился, оставил наш театр – сперва как бы временно – на попечение своего друга-завлита М и х а и л а Ш а т р о в а (который, естественно, только «царствовал», но не управлял), а потом и во-обще распрощался с нами*.
Вскоре и Шатров сбежал от нас, организовав театральную студию при московском Ленкоме, и даже переманил туда нескольких наших участников, обнадёжив их смутной перспективой профессионализации – через Театр Ленинского комсомола, намеревавшийся, дескать, прицепить свою импровизированную студию к ГИТИС/у в качестве вечернего курса. За ним, кстати, ушёл и Зоря Филлер, очень хотевший стать профессиональным актёром (что ему, в конце концов и удалось). И мы де-факто опять остались без руководителя.
Спектакли наши шли.
Все «перебежчики» приходили их играть. Но – перспективы нашего новоиспечённого, казалось бы, театра оказались весьма туманными.
И тут у нас появился А л е к с е й Н и к о л а е в и ч А р б у з о в (драматург, популярный и известный человек, который когда-то в прошлом – ещё до войны – сам как автор сформировался внутри самодеятельной театральной студии, которой тогда руководил его друг, молодой ученик Мейерхольда Валентин Плучек). В той студии и родилась, в сущности, коллективным, этюдным путём первая пьеса Арбузова «Город на заре» (о строительстве Комсомольска-на-Амуре). Я, собственно, и не знал никогда того, что узнал только сейчас, в старости: что само вот это словосочетание «г о р о д н а з а р е» было отнюдь не оригинальным, а просто заимствованным и не у кого-нибудь, а у А л е к с а н д р а Б л о к а, из какого-то его текста. Ну, ладно!.. И вот Арбузов, увидев нашу «Такую любовь», вспомнил молодость и захотел, так сказать, тряхнуть стариной: и он стал звать Валентина Николаевича Плучека, который тогда уже возглавлял московский Театр Сатиры, подобрать наш новоиспечённый, но сразу же брошенный Быковым театр и продолжить тот, старинный, их эксперимент на его базе. И уговариваемый Арбузовым Плучек, по-видимому, не сразу сообразил (или – искушение это было и для него самого весьма соблазнительным), что ему уже не по силам управиться сразу с двумя театрами. Он встретился с нашим коллективом, пообщался, поговорил, что-то обещал. Потом какое-то время его не было, но был Арбузов, который проводил новый набор в труппу, уча-ствовал во всех делах. То-есть, нам казалось, что перспективы у нас определи- лись вполне однозначно. Но – через какое-то время – Алексей Николаевич сообщил нам, что – увы! – Плучек сказал ему, что не сможет взять под свою руку ещё и наш театр. А без него и он, Арбузов, в одиночку нами заниматься не может. И мы опять повисли над бездной неопределённости.
_________________________________
* Вот смотрите, какая странная вещь!.. Р о л а н Б ы к о в, поставивший в самом начале своей режиссёрской карьеры блистательный спектакль «Такая любовь» в СТ МГУ, после этого не смог поставить (и – заметьте! – за всю свою творческую жизнь!) ни одного другого спектакля – не то что похожего уровня, а – даже просто п р и л и ч н о г о… В ленинградском Ленкоме он как ре- Но – к нашему счастью – этот же самый «бенгальский огонь» нашего творческого энтузиазма, сопровождавший выпуск «Такой любви», заметил и С е р г е й И о с и ф о в и ч Ю т к е в и ч и сам предложил С.М.Дворину себя (высказал желание придти и возглавить наш коллектив). Естественно, его при-ход был воспринят всеми нами, как величайшее счастье.
Вполне возможно, что какие-то подробности про наш творческий коллектив С.И.Юткевич мог узнать как раз от своего друга В.Н.Плучека, с которым он незадолго до этого совместно поставил (и заодно оформил, как художник) на сцене Театра Сатиры «Клопа» Вл.Маяковского.
Я не буду здесь рассказывать о Юткевиче и его периоде в жизни Студенческого театра (это сама по себе слишком большая и сложная тема, сюда она этак вкратце безусловно не поместится).



13

Но вернусь к двум упомянутым выше спектаклям, в которых мне пришлось быть занятым вместе с моими героями – Ией Саввиной и Всеволодом Шестаковым.
Первый из них – это «Д р а к о н» Е в г е н и я Ш в а р ц а в постановке принятого Юткевичем в театр молодого (самодеятельного ещё тогда) режиссёра М а р к а З а х а р о в а. В этом спектакле Ия Сергеевна Саввина, уже приглашённая – после роли Лиды Матисовой – Юрием Александровичем Завадским в Театр имени Моссовета (и сразу введённая на роль ибсеновской Норы, роль уже постаревшей к этому времени Л ю б о в и П е т р о в н ы О р л о в о й), и уже работавшая там, приходила к нам и играла Э л ь з у, возлюбленную Л а н ц е л о т а, главного положительного героя пьесы «Дракон». Я тоже был занят в этом спектакле в очень маленькой роли Первого горожанина, и тут мы с ней по ходу действия вообще ни разу не встречались. Я обычно смотрел откуда-нибудь с балкона, как она играла Эльзу, а потом шёл на свою массовую сцену в конце спектакля.
_______________________________
режиссёр (а ведь его с помпой назначали главным режиссёром) с треском провалился. В Москве его спектакль в Театре, кажется, на Малой Бронной, был позорно бездарен (я сам видел это позорище). От полной безвыходности он по-просился к М и х а и л у И л ь и ч у Р о м м у в кино, тот его взял, но и там он выползал, как режиссёр, совершенно и почти буквально – п о л з к о м. Я был свидетелем того, как Ролан Антонович, зашедший как-то к нам в ДК, кажется, для какой-то репетиции по поводу восстановления «Такой любви» (а он в это время заканчивал в мастерской М.И.Ромма свой первый постановочный фильм «Семь нянек»), рассказывал о том, что он, окончив съёмки, сначала был в абсолютной панике, полагая, что фильм не удался, и, стало быть, его (Быкова) ожидает полный провал, но какой-то опытный монтажёр на киностудии сумел так смонтировать отснятые куски, что буквально с п а с ф и л ь м, и теперь, слава Богу, всё обошлось. Я, повторяю, сам слышал, как он рассказывал об этом и радовался этому. А взлетел он, как кинорежиссёр, более или менее всерьёз тоже только один раз – через пять лет – в «Айболите-66», и то – лишь потому, что
В спектакле «Дракон» были заняты в главных ролях такие наши участники: Дракона играл известный впоследствии теле- и кинорежиссёр В а д и м З о б и н, Ланцелота – кажется, тогда ещё студент журфака МГУ, статный гигант-красавец В я ч е с л а в Д ё м и н, отца Эльзы Шарлеманя – уже упомянутый мною выше В и к т о р К а л и н и н (вот здесь он наконец давал волю своему неуёмному, бурлящему темпераменту), бургомистра-параноика играл Ю р и й Г о р и н (впоследствии блеснувший и в брехтовском спектакле С.Юткевича и М.Захарова «Карьера Артуро Уи» в роли Гири, а Вадик Зобин играл там этого самого Уи), сына же бургомистра, Генриха (который был, как вы, конечно, помните, личным адъютантом самого Дракона), очень убедительно сыграл студент журфака, а потом – увы! – рано и трагически ушедший из жизни талантливый журналист А н а т о л и й Ч е р н ы ш ё в…
Из жизни этого спектакля мне запомнилось такое забавное наблюдение. Однажды я видел за кулисами, как перед началом спектакля «Дракон» приехала, видимо, прямо из Театра Моссовета Ия Саввина с несколькими сумками то ли костюмов, то ли какого-то реквизита, и вот эти сумки помогал ей нести совсем юный ещё К о л я Б у р л я е в (уже снявшийся несколько лет назад в «Ивановом детстве» А.Тарковского и тогда игравший в Театре Моссовета роли подростков в разных вполне взрослых спектаклях: например, в спектакле «Ле нинградский проспект» Исидора Штока, где он как раз был сыном Ии и внуком Николая Дмитриевича Мордвинова). Я наблюдал издали, как трогательно (почти как юный паладин своей даме сердца) Коля п р и с л у ж и в а л Ие Сергеев-не, не отходя от неё ни на шаг.
С Севой Шестаковым я был занят в спектакле С.И.Юткевича по первой ещё тогда пьесе молодого Г е о р г и я П о л о н с к о г о «Сердце у меня одно» (это была история про студента, поехавшего добровольцем на целину – стало быть, из Москвы куда-то в степи Казахстана – и совершившего там чуть ли не подвиг: он, помнится, очень долго нёс в рюкзаке по безводной степи какие-то запчасти для комбайна…). В общем, это была такая, естественная для того времени, идейная лабуда, которую, однако же, Юткевич счёл необходимым иметь в репертуаре с т у д е н ч е с к о г о театра (ведь странно же было бы не иметь в своём репертуаре ни одной пьесы про с т у д е н т о в) и тем самым открыл до-рогу в большую драматургию юному Полонскому. Спектакль он поставил, на-до признать, весьма изысканно и красиво. Вот этот студент (его прекрасно играл тот же, уже упомянутый мною выше, Анатолий Чернышёв) был по сюжету пьесы ещё и поэтом, и он встречался там с другим, маститым, поэтом (как бы со своим наставником, что ли), которого и играл как раз Сева Шестаков. Играл тоже весьма достоверно, убедительно. Я в этом спектакле был занят только в массовых сценах, а главная моя функция (это при Юткевиче, когда я уже стал
_____________________________________________
сам сыграл там своего, уже надёжно опробованного раньше на театральной сцене, беспроигрышного Бармалея. Ну, и засчёт использования (одним из первых в нашем кино) варьируемого п о л и э к р а н а.Конечно, именно поэтому (с очевидностью ощущая свою режиссёрскую слабину) он переключился на кино для детей (там – как-то всё попроще, поэлементарнее, да и поменьше спросу).
Со временем появился какой-то опыт, что-то стало получаться. Но – увы! – шедевров не было.
Я помню, как однажды (это было уже в самом конце его творческой жизни) в телефонном разговоре со мной он довольно уныло признался, что его но-потихоньку двигаться в сторону режиссуры) заключалась в руководстве сложнейшими перестановками декораций по ходу этого спектакля.
И был ещё один спектакль (в котором я должен был быть занят вместе с Севой Шестаковым) – это спектакль по пьесе Бертольта Брехта «Добрый чело-век из Сезуана» (или, как предпочитал говорить С.И.Юткевич, «Добрая душа из Сычуаня»), который сам Юткевич уже начал было ставить, но потом у нас с КНР произошёл вооружённый конфликт, кажется (если я опять чего-то не путаю в хронологии), на острове Даманском (или, может быть, где-то ещё), и «китайскую» пьесу пришлось из репертуара убрать. В этой пьесе были проходящие пунктиром интермедии с т р е м я б о г а м и, которые спустились с не-бес на землю и обходят её в поисках «доброго человека». И вот из этих трёх богов «Первого бога» репетировал Сева Шестаков, а последнего, «Третьего», – я. Когда я вспоминаю об этих репетициях Юткевича, мне до сих пор остро жал-ко, что этот спектакль так и не был им довершён.



14

Ну, а потом наступила пора моей долгой разлуки со Студенческим театром МГУ: разлуки, вызванной сначала тем обстоятельством, что я, наивно скрываясь от армии (после своего добровольного отчисления из МГУ), был вынужден уехать из Москвы, устроившись на работу помощником режиссёра в та-кой разъездной, гастрольный театр (Театр массовых представлений на стадионах), потом – вследствие неизбежно настигшей-таки меня службы в армии, по-том – уже в конце 60-х годов – эта наша разлука была продолжена моей новой работой на периферии, и т.д. Появляясь иногда в Москве, я, однако же, всегда навещал своих бывших товарищей, приходил на новые спектакли Студенческого театра, бывал на традиционных днях встречи старых участников коллектива (это случалось почти ежегодно 6 мая – в день торжественного открытия СТ МГУ в 1958 году). При этом, я почти всегда встречал там Севу Шестакова, но – никогда не встречал Ию: она окончательно профессионализировалась и в Студенческом театре больше не играла.
________________________________________
новый фильм, над которым он тогда работал (я, кстати, так и не знаю, что это был за фильм и вышел ли он вообще на экраны), у него не получается. Не знаю, чего он ждал от меня, сообщив мне об этом; может быть, какой-то моральной поддержки. Но я только с удивлением переспросил («не получается? у Вас?»), и он ещё раз подтвердил мне это.
Быков был, конечно же, по своей внутренней природе именно (и только) а к т ё р о м (и актёром – без всяких скидок – актёром, как говорят, Б о ж ь е й м и л о с т ь ю !), но – не р е ж и с с ё р о м, увы!..
Как же тогда объяснить вот этот его феноменальный взлёт с «Такой любовью»?
Я помню, как на одном из собраний коллектива (кажется, уже весной 1959 года), решавшем вопрос, оставить ли Быкова хотя бы номинальным (хоть и постоянно отсутствующим из-за вечных съёмок в кино) руководителем коллектива или вовсе отказаться от его услуг и искать себе другого руководителя,
Я следил за её киноролями, за теми её фильмами, которые мне удавалось посмотреть. Не скажу, что я видел все фильмы с её участием, но такие картины, как её кинодебют «Дама с собачкой», «История Аси Клячиной», «Служили два товарища», «Каждый день доктора Калинниковой», «Гараж», «Сюжет для небольшого рассказа», мимо меня, конечно, не прошли. Что-то я видел и по нескольку раз. В Театре Моссовета я посмотрел её пронзительную Соню Мармеладову в спектале Ю.А.Завадского по роману Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание». Всё это я видел (не исключая, конечно, дебютной ибсеновской Норы и упомянутого уже «Ленинградского проспекта»).
Что касается МХАТ/а, то туда я вообще ходил крайне редко (особенно в МХАТ имени М.Горького, но и в МХАТ имени А.Чехова – тоже), и актёрских работ И.С.Саввиной во МХАТ/е я уже не видел. Короче, как-то незаметно прошло лет этак д в а д ц а т ь п я т ь, ч е т в е- р т ь в е к а… С Ией Сергеевной мы всё это время никак не встречались и не пересекались.

Кстати, Всеволод Михайлович Шестаков тоже снялся то ли в одном, то ли в двух фильмах в ролях учёных (т.е. – играя как бы себя самого или кого-то очень похожего на него самого). Играл он там неплохо, даже вполне хорошо, но в кино, к сожалению, были гораздо заметнее издавна свойственные ему речевые недостатки (дело в том, что он где-то ещё на ранних этапах своего театрального любительства не сумел в полной мере овладеть дикционным тренингом и говорил, хоть и внятно, но, всё же, явно непрофессионально с точки зрения п р о ф е с с и о н а л ь н о г о, подчеркну, актёрства). Эти его речевые дефекты, которые со сцены театра не так бросались в глаза и даже иногда как бы усиливали психологическую достоверность его игры, с киноэкрана выдавали, увы, обычный непрофессионализм (так что лучше бы роль дали переозвучить другому актёру, но он, видимо, идти на такую подмену не хотел, что, с одной стороны, тоже понятно, но – с другой – делает очень уязвимой работу такого актёра в кино). Сева, вероятно, это понял и сниматься перестал.
А может – просто уже до конца заполонила всю его жизнь н а у к а…

_____________________________________
не кто иной, как В с е в о л о д Ш е с т а к о в с жаром убеждал всех, что Ролан Быков – это же «ф и г у р а м а с ш т а б а В а х т а н г о в а» (нельзя, дескать, им швыряться)… А я сегодня (спустя более полувека) объявляю, наконец дотумкав, что он, оказывается, – просто-напросто – в о в с е н е р е ж и с с ё р п о с а м о й с в о е й т в о р ч е с к о й п р и р о д е (и именно поэтому так быстро распрощался с театром и устремился всецело в профессию киноактёра)...
Так почему же тогда у него получилась эта внезапная и ослепительная «Такая любовь»?
А т а м з а н е г о в с ё у ж е с д е л а л с а м П а в е л К о г о у т (т. е. – с а м а в т о р п ь е с ы) ! Вот что я думаю теперь.
Это ведь была пьеса (по самому своему сюжету) – о т к р ы т ы й с л е д с т в е н н ы й п р о ц е с с, где всё неясное напрямую выяснялось в прямом до-просе персонажей, в этом допросе все действующие лица полностью раскрывались в своей внутренней сущности. Тут ничего не надо было режиссёрски вы-



15

Итак, прошло четверть века.

В собственной моей жизни это был довольно большой, трудный и извилистый путь, если так можно сказать. Я после армии закончил заочно режиссёрский факультет Щукинского училища, одновременно работая актёром в Воронежском ТЮЗ/е (что не дало мне возможности вернуться в Студенческий театр МГУ, где происходили свои перемены: ушёл Юткевич, пришёл Виктюк, потом Виктюк тоже ушёл, или – его «ушли», не знаю; Виктюк, кажется, ушёл вместе со всем коллективом, и на его место перевели один из факультетских студийных театров, руководимых нашим же, щукинским, выпускником Е в г е н и е м С л а в у т и н ы м). Но традиционные в е ч е р а в с т р е ч и старых участников театра 6 м а я продолжались. Я на них ходил и практически всегда встречался там с Севой Шестаковым. Никогда – с Ией. Но мы с Севой почему-то ни-когда о ней не говорили. Славутинский СТ уже ничего не имел общего со старым Студенческим театром, там была какая-то новая молодёжь. Но они, однако же, считали себя продолжателями прежнего коллектива, всегда отмечали 6 мая и даже приглашали на свои «юбилейные» вечера Ролана Антоновича Быкова (пока он был жив). И он к ним с удовольствием ходил и выступал там со своими воспоминаниями (однажды я был на таком его выступлении).
Закончив Училище (свой дипломный спектакль я защищал в Махачкале в тамошнем Русском театре имени М.Горького, куда только что был назначен новым главным режиссёром мой хороший знакомый), я тут же поступил в аспирантуру Щукинского училища к Б о р и с у Е в г е н ь е в и ч у З а х а в е, которую (аспирантуру, так же, впрочем, как и диплом) закончил на отлично через три года. И – работал какое-то время преподавателем актёрского мастерства (во время аспирантуры – в самом Училище, а потом – в Московском областном пединституте на факультете общественных профессий). В 1975 году меня пригласили преподавателем в Воронежский институт искусств, где нашими же, щукинскими, педагогами был создан некоторое время тому назад театральный факультет. Я поехал туда и вскоре был назначен о б щ е с т в е н н ы м д е к а н о м этого факультета. Впрочем, в затхлой атмосфере тогдашней «совковой» провинции я долго не удержался, пришёл в конфликт с кафедрой актёрского мастерства, состоявшей почти сплошь из местных актёров-неудачников, откровенных холуёв и лизоблюдов у начальства, и оказался опять в Москве, где дру-
________________________________
яснять, анализировать, преодолевая закрытость авторского текста (как во всех прочих пьесах). Т у т р е ж и с с ё р а как такового, по сути, б ы л о -т о и н е н а д о. Нужен был только в н е ш н и й п о с т а н о в щ и к, так сказать – о р- г а н и з а т о р п р о с т р а н с т в а… Ну, и ещё – такой, что ли, советчик для актёров, подсказчик: как им играть тот или иной кусок. И – всё!
Понимаете, там всё уже было сценически оправдано и решено (ничего не надо было р е ж и с с ё р с к и р е ш а т ь, кроме, так сказать, а к т ё р с к о й т о н а л ь н о с т и, что Быкову, как чуткому актёру, было достаточно просто почувствовать). И он, в общем-то, (думаю я теперь) чисто актёрски и г р а л п е р е д в с е м и н а м и г е н и а л ь н о г о р е ж и с с ё р а. И мы (вслед за Севой Шестаковым) обалдевали от его «гениальности». А решающее значение для ошеломительного успеха спектакля имело, безусловно, то обстоятельство, что судьба послала ему в качестве главной исполнительницы – И ю С а в в и н у.

Друзья устроили меня худруком студенческого клуба в большом межвузовском общежитии на Стромынке (так называемый «Студгородок на Стромынке»). Там я проработал (сначала худруком, а потом и директором этого клуба) до 1982 года, когда клуб расформировали в связи с закрытием общежития, которое было передано под лаборатории Всесоюзному заочному машиностроительному институту (ВЗМИ). И я оказался на какое-то время (примерно на год) вообще без работы. Через год меня (опять же мои друзья) смогли наконец устроить методистом во Всесоюзный научно-методический центр народного творчества и культпросветработы при Минкульте СССР. И там я уже благополучно докантовался до горбачёвской «Перестройки». Но это, опять же, совсем отдельный разговор. А вот здесь, во время моей годовой (предшествовавшей этому) вынужденной безработицы (ибо я был должен ж д а т ь, к о г д а ж е меня устроят туда, куда я хотел и чему я как бы соответствовал по своему статусу и образованию), я занялся на досуге увлекательнейшим приватным делом: п е р е в о д о м ш е к с п и р о в с к о г о «Г а м л е т а» з а н о в о н а р у с с к и й я з ы к.



16

Дело в том, что эта пьеса Шекспира издавна была моим коньком: я заразился ею как раз в моей студенческой молодости, множество раз посмотрев знаменитый спектакль «Гамлет» Н и к о л а я П а в л о в и ч а О х л о п к о в а на сцене только ещё недавно переименованного тогда Театра имени Вл.Маяковского. Это было очень сильное впечатление. При всех лишь позднее ставших мне ясными недостатках этого спектакля, он всё же передавал какую-то т р а н с ц е н д е н т н у ю м о щ ь шекспировского гения. В какой-то степени этому способствовали и величественные декорации В а д и м а Р ы н д и н а. Я про-сто не мог не заразиться этой пьесой.
Но я чувствовал в этой пьесе и какую-то её темноту, неразгаданность в самом её сюжете.
Вчитываясь в разные переводы «Гамлета» на русский язык, я только ещё больше убеждался в том, что никто из прежних переводчиков (включая Михаила Леонидовича Лозинского и Бориса Леонидовича Пастернака) не проник до конца в с о б ы т и й н у ю с и с т е м у шекспировского сюжета. Поэтому, в конце концов я осознал, что посетившая меня вначале идея как-то, может быть, скомпилировать сюжет из кусков разных переводов является несостоятельной. Ведь то, чего не раскопали и не поняли все переводчики, не возникнет и з н и ч е г о, как ты ни комбинируй их варианты перевода. Значит, надо – хоть какие-то важные места – переводить з а н о в о и, вероятно, с а м о м у. Но дело-то в том, что я никогда до этого не изучал английского языка. Правда, три с поло-виной года на филологическом факультете МГУ (где у меня были – древнегреческий, латынь, немецкий язык, а на предыдущем, историческом, факультете – ещё древнерусский и французский) дали мне определённую лингвистическую широту и какую-то в с е я з ы к о в у ю б а з у, опираясь на которую, я мог хотя бы с в о б о д н о о п е р и р о в а т ь взятыми мною английскими словарями и учебниками с таблицами морфологических форм. И я попытался перевести хотя бы те тёмные смысловые места, которые у всех переводчиков остались очевидно невразумительными. Несколько забавно для меня самого, что в самом начале своей работы я вообще исходил лишь из того, что английский язык, в принципе, исторически, возник из определённого смешения немецкого и француз-ского языков (или даже исходной латыни и каких-то германских корней). И я поначалу стал переводить вот эти отдельные, тёмные во всех переводах фразы (нужные мне для точного понимания действенного и событийного смысла), пользуясь только латинским, немецким и французским словарями (и уже несколько позднее приобрёл наконец и англо-русский словарь). Разумеется, несколько ранее я стал обладателем по случаю попавшегося мне в одном из книжных магазинов толстенного тома полного Шекспира на английском языке. Отдельно – в другом магазине – мне позже бросился в глаза «Гамлет» по-английски и с параллельным, английским же, комментарием. То-есть, тут мне пришлось пере-водить с английского сначала вот эти комментарии, а уже потом – шекспировский текст.
Как это ни удивительно, мне – при всём этом – удалось добыть в некотором числе смыслово тёмных прежде мест английского текста (отчасти – с помощью также и просто р е ж и с с ё р с к о й д о г а д к и, помогавшей лингвистическому анализу текста) весьма продуктивные и убедительные для себя игровые смыслы.
Эта работа была для меня чрезвычайно увлекательна, и она способствовала дальнейшему, более глубокому, проникновению моего действенного анализа в шекспировский сюжет. Я, конечно же, делился своими находками с друзьями, и кто-то из них (честно говоря, я уже забыл, кто же именно)* вывел меня на свою знакомую, которая оказалась близким другом А л е к с а н д р а А б р а м о в и ч а А н и к с т а, и она довольно оперативно организовала моё знакомство с ним по поводу моего перевода (что, надо признать, в тот момент было несколько преждевременным, ибо я ещё не успел закончить всю свою работу над шекспировским текстом). Но делать было нечего: пришлось показать Аниксту только часть моей работы, которая, как я понимаю, не произвела на него особого впечатления (это и понятно, работа была ещё сырая). Но он, однако же, пригласил меня на очередное заседание Шекспировской комиссии Академии наук, где выступали и другие переводчики «Гамлета» (и я понял, что не являюсь в этом плане никаким у н и к у м о м). Но я понял также и то, что все вот эти д р у г и е п е р е в о д ч и к и «Гамлета» идут по совершенно лож-ному пути, не присоединяя к процессу перевода т е к с т а пьесы её р е ж и с с ё р с к о г о (т.е. – драматургического, сюжетного, событийного) а н а л и з а. Поэтому, несмотря на очевидное равнодушие А.А.Аникста персонально к моей работе, я продолжал работать над своим вариантом перевода. Серьёзную помощь – тоже вполне неожиданно – оказал мне своими отзывами и советами профессиональный поэт-переводчик В л а д и м и р Т и х о м и р о в (с которым я к этому времени познакомился). Он уже несколько позже Аникста прочитал мой перевод в его полном виде. Тем временем А.А.Аникст умер. Шекспировскую комиссию возглавил А л е к с е й В а д и м о в и ч Б а р т о ш е в и ч. И, опять же, случайно оказалось, что мой нынешний (и весьма уже давний) сосед А н а т о л и й М а к а р о в (тот самый мой товарищ по Студенческому театру, с которым мы вместе играли в «Такой любви») является школьным другом Бартошевича и может связать меня с ним.

______________________________________
* Вспомнил: это был Ж е н я В и н о г р а д о в, мой тогдашний студиец, ставший впоследствии (совершенно неожиданно для меня) православным священником («Отцом Евгением»).
Я дал Бартошевичу прочитать мой перевод. Но и он ничего определённого мне сказать не смог, потому что не улавливал взаимосвязи между верностью режиссёрского анализа сюжета и точностью перевода самого текста пьесы. Он ко всему этому относился, как к каким-то более или менее равноправным в е р с и я м такого или иного толкования (не обязательным ни для кого и, в частности, для н а у к и). Так я понял, что доказать свою правоту (и полноту раскрытия в моём переводе авторского замысла Шекспира) можно лишь одним способом – постановкой впечатляющего, психологически убедительного спектакля.
Получилось так, что над моим переводом я работал в общей сложности около четырёх лет. Короче говоря, где-то году к 1986-му у меня имелся уже практически законченный (вполне доработанный и полностью отредактированный) вариант перевода «Гамлета», теснейшим образом спараллеленный с событийным разбором сюжета пьесы. И я понимал, что – в условиях, когда ещё несколько переводчиков заканчивают где-то рядом со мной такую же работу, – сущест- венное значение будет иметь то, к т о и з н а с п е р в ы й прорвётся со сво-им переводом в реальный театр. И даже – не просто в любой (т.е. – там в какой-нибудь заштатный, провинциальный или студийный) театр, а в какой-то м о- с к о в с к и й и – лучше всего – а к а д е м и ч е с к и й театр. Иначе – всё ра-вно может не получиться серьёзного резонанса. И вот тут-то я и подумал о МХАТ/е и о теоретической возможности для меня проникнуть туда благодаря знакомству с И е й С а в в и н о й.



17

Итак, это был примерно 1986-й год. МХАТ, руководимый О л е г о м Н и к о л а е в и ч е м Е ф р е м о в ы м, ещё не был разделён на две нынешние части, это был ещё единый и единственный в Москве МХАТ. В том году (а может быть – это был уже следующий, 1987-й, год, с е м и д е с я т а я г о д о в щ и н а «Октябрьской революции», не помню) О.Н.Ефремов выпустил (вероятно, всё же именно к этой дате) во МХАТ/е премьеру – спектакль по пьесе М и х а и л а Ш а т р о в а «Так победим!» (про В.И.Ленина – сквозная персональная тема Михаила Филипповича Шатрова). Ленина там играл А л е к с а н д р К а л я г и н. Ия Саввина играла, кажется, Крупскую или Марию Ильиничну (не важно, не в этом дело, я этого спектакля не видел: и не хотел его смотреть, и не ходил в то время вообще во МХАТ). Спектакль этот шёл на но-вой большой сцене МХАТ/а на Тверском бульваре (т.е. – там, где сейчас играет МХАТ имени М.Горького). У меня тогда было такое впечатление о состоянии дел во МХАТ/е, что там определённый застой, не хватает действительно ярких спектаклей, Олег Ефремов потихоньку спивается и запускает театр. Актёры не имеют творческой работы, тоскуют по ролям. В то же время, все материальные условия для активного творчества налицо: две огромные сцены, финансирование из бюджета, шикарные мастерские, всемирная известность и репутация коллектива… Чего бы им не взять и не поставить сейчас «Гамлета» Шекспира (которого они не ставили тыщу лет)? Мне казалось (на деле, как выяснилось, опро-метчиво), что – принеси я им новый перевод (да и с глубочайшим действенным анализом пьесы) – и Ефремов может за это схватиться. Это же реальная возможность блеснуть (и с минимальными усилиями, почти за чужой счёт)… И я ре-шил как-то связаться с Ией Сергеевной.

Но к а к с ней связаться?
В театре мне, скорее всего, её телефона не дадут. Мало ли – какой-то старый знакомый… А вдруг ей это не понравится? Не захотят неприятностей и не дадут. Обычное дело. Городская телефонная справочная служба «09», конечно, тоже не даст. Н а р о д н а я а р т и с т к а С о в е т с к о г о С о ю з а… Скажут, что таких телефонов мы не даём. Что же делать? Я полистал свою телефонную книжку и вдруг наткнулся на телефон Севы Шестакова. Вспомнил, что случайно записал его на последнем вечере встречи 6-го мая, услышав, как Сева продиктовал свой номер кому-то из нашей тусовки. А я взял и тоже запи-сал к себе в книжечку его домашний телефон. На всякий случай.
Какое счастье! Набираю номер…
Мне отвечает приветливый женский голос (но явно не Ии Сергеевны). Мне бы тут насторожиться, что-то сообразить (или – хотя бы – предположить), но у меня с детства несколько замедленная реакция (я всегда был сильнее «зад-ним умом»). И я машинально спрашиваю:
– А н е л ь з я л и п о п р о с и т ь И ю С е р г е е в н у ?
И вдруг на том конце провода что-то резко меняется, и этот приветливый поначалу голос становится неприятным и даже визгливым:
– Ч т о ? П о ч е м у ?.. П о ч е м у э т о В ы с п р а ш и в а е т е И ю С е р г е в н у ?
Тут я понимаю, что допустил драматический промах, но – уже поздно что-либо исправлять. И я говорю:
– П р о с т и т е, а В с е в о л о д М и х а й л о в и ч д о м а ?
– Д а, – отвечает голос и тотчас же обращается к кому-то рядом с собой:
– П о ч е м у, п о ч е м у э т о с п р а ш и в а ю т И ю С е р г е в н у? А?..
И после этого я слышу в трубке знакомый голос Севы Шестакова. Сева разговаривает со мной весьма любезно и дружески (как это было всегда), но сообщает мне, что у него нет никаких сведений о телефоне Ии, и советует мне по-звонить во МХАТ. Я к этому моменту уже всё про свою промашку понимаю, извиняюсь перед ним и прекращаю разговор.
Вот оно как! Оказывается, они давно разошлись, Сева теперь женат на совсем другой женщине, а я – выходит – повёл себя, как слон в посудной лавке, внёс переполох в дружную семью…

Что же делать?
С полной безнадёги набираю на всякий случай справочную 09. Спрашиваю, можно ли у них в принципе узнать домашний телефон человека по имени, отчеству и фамилии. Говорят, что – да, можно. Назовите фамилию, имя и отчество. Я называю: «Саввина, Ия Сергеевна» (слава Богу, имя довольно редкое).
– Это что? – говорят. – Артистка?..
– Да, – отвечаю, – артистка.
– Ой, – говорит, – нам обычно артисты своих телефонов не дают… Ну, подождите, я сейчас посмотрю…
Через некоторое время отвечает:
– Смотрите-ка: есть!
И даёт мне телефон Ии Сергеевны Саввиной. Я набираю полученный номер и, наконец, слышу в трубке доподлинный и издавна знакомый мне голос.
И тут я тоже избираю неверную тактику: мне казалось, что прошедшая четверть века делает невозможным простое обращение на «ты» из нашего далёкого прошлого.
И я обращаюсь к ней на «Вы» и начинаю объяснять, кто я такой – «Ваш бывший партнёр в спектакле“Такая любовь”» и т.п. И она очень долго никак не может сообразить, кто я, и долго не врубается. Но когда врубается, то сразу переходит на «ты». Я объясняю причину своего обращения к ней, и она про-сит меня принести мой перевод на проходную МХАТ/а на Тверском бульваре и оставить на её фамилию. Так я и сделал. Через какое-то время я ей снова по-звонил, и она попросила меня подойти к этой же проходной в какой-то день где-то в середине дня (может быть, это было воскресенье или суббота с утренним спектаклем «Так победим!», и это было время окончания этого спектакля).



18

И я отправился на встречу – естественно, с небольшим букетиком цветов. Дело было летом (видимо, всё-таки, 1987 года). Погода отличная, тепло и солнечно. Я зашёл в вестибюль служебного входа и после недолгого ожидания увидел Ию в каком-то совершенно знакомом мне облике (хотя, конечно же, безусловно более взрослом, чем в нашем прошлом, но я ведь видел её за эти годы и в кино, и по телевизору). Мне даже впоследствии стало казаться, что и одета она была чуть ли не в тот самый костюм, в котором когда-то играла Лиду Матисову (но, впрочем, зрительная память у меня прескверная, и я с однократного увидения чего-либо или кого-либо никогда не запоминаю точную картин-ку). Я как-то так представился: дескать, вот это я!.. На что она тотчас ответила:
– А ты не изменился…
Увидев цветы, она сморщилась и замахала руками:
– Ой, отнеси это маме или кому-нибудь ещё! Мне их девать некуда. Они у меня гниют!..
Но я, естественно, настаивал, и она взяла их и (мы вышли тем временем на улицу) бросила на заднее сидение машины (это был, кажется, «москвич»).
– Мы с тобой поедем и по дороге поговорим, – сказала она, приглашая меня в машину. – А потом я тебя где-нибудь у метро высажу…
Когда я сел, она показала мне на сидении мой текст, который я ей оставлял, чтобы я мог его забрать.
Но тут же воскликнула:
– Ой, подожди минуточку, я сейчас!..
И, выйдя из машины пошла на другую сторону широкой площадки налево за углом от служебного входа театра, где стояла её машина, и я тотчас увидел у светлой стены здания совершенно такую же светлую машину с открытым капотом и А л е к с а н д р а К а л я г и н а в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, который копался в моторе. Лицо у него было хмурое и усталое (после только что отыгранной роли Ленина) и блестело от вазелина после снятия всех ленинских наклеек.
Ия подошла к нему и стала о чём-то с ним говорить (я услышал только обращение ещё издали: – Саша!..).
Разговор был недолгим. Потом она вернулась и села в машину.
– Понимаешь, – сказала она. – Вот Саша тоже считает, что это дело нереальное. Ему, нашему, уже ничего не надо. Вот он эту ленинскую тему сейчас еле-еле спихнул с плеч – для начальства, для галочки… И ему уже не надо ничего…У него уже сил никаких не осталось ни на что другое…К нему сейчас подъезжать с такими предложениями – бесполезно. Он сейчас выжатый лимон, ему бы расслабиться…
Она махнула рукой.
– Ты понимаешь, что происходит в театре, когда худруку уже ничего не надо?..
Она ни разу не назвала имя Олега Ефремова, говорила только «он», «наш», «худрук»…
Я произнёс что-то вроде того, что – к а к ж а л ь ! А я - т о х о т е л, ч т о б ы т ы с ы г р а л а к о р о л е в у… На это она ответила довольно хмуро и кисло:
– Я? Королеву?.. Да я тут за столько лет так наигралась всяких совет-ских тёток, что теперь только их играть и могу… *



19

Тем временем, мы уже отъехали от театра. Я с некоторым изумлением наблюдал, как она ловко и привычно ведёт машину. Попутно она продолжала жаловаться мне на тусклую и скучную жизнь в сегодняшнем МХАТ/е. С одной стороны, для меня всё это звучало достаточно странно (казалось бы, самый привилегированный в стране театр, достаточное финансирование, все возможности, чего вам-то киснуть и жаловаться?), но в то же самое время я ей абсолютно верил и понимал, что на самом деле вот так оно всё там, в этом прославленном МХАТ/е, и есть. Мы ехали куда-то в сторону Пресни. Она продолжала довольно занудно и скучно (для меня, во всяком случае) жаловаться на какую-то тоскливую полосу в своей жизни вообще и в творческой, в частности. И закончила как-то обобщённо: «…а тут ещё Серёжа!..».

Я вспомнил, что это её и Севина сына, кажется, звали «Серёжа», и, желая как-то поддержать, а больше даже переключить на что-то другое, разговор, спросил:
– А что Серёжа? Чем занимается?..
И вдруг она замолчала, а потом сказала:
– Серёжа родился больным, он ничем не может заниматься.
Тут я окончательно понял, что из-за своей абсолютной неинформирован- ности попал в самую больную точку её психики. Я, конечно, моментально из-винился, сказал:
– Ой, извини: я этого не знал!
Но было уже поздно. Она как-то криво усмехнулась и проговорила:
– Ну, как же ты мог этого не знать?
Я внутренне похолодел:
– Клянусь, я этого не знал!
Но эта странная улыбка на её лице не исчезала, и она, продолжая, между прочим, привычно вести машину, уверенно возразила:
– Да ты не мог этого не знать…
_________________________________________________________________________________
* Между прочим, мой перевод «Гамлета» так и остался на много лет без какого-либо применения. И сегодня (в 2013 году) он всё ещё продолжает ждать своей публикации.
Я оцепенел и вдруг понял, что в этот момент мне не надо продолжать отрицать то, против чего она так маниакально возражает (не надо, потому что она же будет тупо меня опровергать, и это заведёт нас ещё дальше в тупик), а надо, видимо, просто молчать, стиснуть зубы и молчать, что бы она ни говорила. Холодный пот выступил у меня на лбу. Мне даже казалось, что она может сейчас остановить машину и сказать – выходи! И я понимал, что я тогда выйду, и это будет разрыв всяких отношений.

Шли секунды. Она продолжала вести машину. Повисла затяжная пауза.
Потом она спросила:
– Ты мне не сказал, где тебя высадить.
– Да… где-нибудь у метро.
– Ну тогда вот здесь, у «Баррикадной»…
– Да-да, – сказал я, – очень хорошо…
Она остановила машину. Мы распрощались. И я оказался на улице, глядя вслед уходившей вдаль светло-серой машине и вытирая платком со лба холодный пот…
Так закончилась эта наша (последняя в жизни) встреча живьём.



20

Если бы у меня не было после этого вообще никакой информации о том, какой именно след оставил этот злосчастный разговор в её памяти, мне было бы очень трудно писать сейчас этот мемуарный рассказ, эти воспоминания. Но – к моему счастью – у меня есть одно очень надёжное свидетельство, о котором я сейчас расскажу.
Это свидетельство моего самого близкого друга Ю р и я К а л и н и н а, который был десять лет режиссёром Центрального телевидения СССР (в частности, в редакции учебных программ) и неоднократно снимал Ию Сергеевну Саввину в различных литературных передачах (да она и сама в 70-е годы, па-мятуя о своём журналистском образовании, была довольно активна в работе на телевидении, предлагала свои программы и т.п.). Но Юра в те годы не знал (или – скорее – просто не вспоминал) о том, что мы с ней (т.е. – я с н е й) бы-ли когда-то коротко знакомы. А лет через пять после той моей встречи с Ией и после того странного расставания около метро «Баррикадная» Юра, уже – не по своей воле – простившийся с телевидением и занимавшийся каким-то бизнесом, потерял в этих рисковых бизнес-делах свою квартиру и, оказавшись, таким образом, на улице, по безвыходности поселился у меня. После этого наши дружеские отношения постепенно стали гораздо более тесными, и мы, естественно, узнали друг о друге много новых для себя житейских подробностей (или – освежили какие-то свои старые знания). А вскоре один из его бывших сокурсников, работавший тогда во МХАТ/е (Валерий Литвинов), устроил его туда же режиссёром по телевизионной съёмке спектаклей (там, в штатном расписании, была тогда такая должность). И Юра где-то полгода или даже год (не помню точно) проработал там, во МХАТ/е, где ещё раз – после перерыва в несколько лет – встретился и с И н н о к е н т и е м М и х а й л о в и ч е м С м о к т у н о в с к и м, некогда снятым им в пушкинском «Медном всаднике», и с И е й С е р г е е в н о й С а в в и н о й… И вот впоследствии он два или три раза за бутылкой водки рассказывал мне такой эпизод (совершенно не помня о том, что он до того уже рассказывал мне об этом), и поскольку рассказы эти полностью и во всех деталях совпадали друг с другом, я полагаю, что они были правдивы.
В театре отмечали 70-летие (юбилей) С т а н и с л а в а Л ю б ш и н а. По этому случаю был какой-то спектакль или капустник, а потом и б а н к е т. И вот на этом банкете Юра оказался сидящим рядом с Ией Сергеевной Саввиной. Он, как галантный кавалер,как обычно, ухаживал за ней и развлекал её раз-говорами. Она с удовольствием разговаривала с ним. И ему вдруг захотелось спросить её обо мне (помнит ли она меня, и как она на упоминание обо мне от-реагирует). И он рассказал ей, что вот подружился со мной, который был когда-то в Студенческом театре МГУ, и т.д. Спросил, помнит ли она меня. Реакция её была, рассказывал Юра, такая: она вдруг вся осветилась (как это было ей по-рою свойственно) и воскликнула с удивительным теплом в голосе: « – В а л и ч к а !..». Пьяный Юра качал головой, пожимал плечами и повторял с недоумением: « – С у м а с о й т и!..». Он никак не ожидал от неё такой теплоты и та-кого реального подтверждения нашей с нею экзистенциальной связи.
Я пересказываю этот его рассказ не для того, чтобы лишний раз похва-статься, что ли, вот этой самой связью, существовавшей, оказывается, в чис-том воспоминании, при многолетнем отсутствии какого-либо реального общения, практически – б е з н и ч е г о, но – всё же – с у щ е с т в о в а в ш е й ! А лишь для того, чтобы подтвердить факт, что та моя злополучная неловкость при встрече и разговоре в машине, о которой я выше рассказал, не оставила, ока-зывается, в её памяти, в её душе никакого негативного следа…
Это для меня чрезвычайно важно.



21

А теперь – о том п е ч а л ь н о м о т к р ы т и и, которое на меня тогда (после этой нашей последней встречи с нею) свалилось…
Я стал что-то вспоминать из прошлого и вспомнил какие-то не очень тог-да для меня ещё ясные разговоры о том, что у их с Севой ребёнка были какие-то проблемы со здоровьем, что-то то ли наследственное, то ли случайно при-обретённое… Кажется, речь шла даже о том, что они, мол, зачали его не совсем трезвые, а этого было нельзя делать. Кажется, Сева тогда что-то об этом говорил. Но вот этого (известного теперь) диагноза «Д А У Н» я тогда не слышал, этого не произносилось. Вообще, тогда было такое впечатление, что всё это ещё как бы не вполне проявилось, не вполне ясно, что же там такое со здоровьем этого ребёнка. Как будто что-то могло ещё быть и исправлено со временем. То-есть, они полагали сначала, что речь идёт всего лишь о з а д е р ж к е в р а з в и т и и, а не о навечном неисправимом дебилизме. Как-то не было (я не помнил) такой уж однозначной трагедии. Значит, это всё окончательно выяснилось несколько позднее. Вероятно, тогда и произошёл их разрыв (развод, прекращение их брака, распад их семьи). То, что причиной их разрыва оказался именно больной ребёнок, совершенно очевидно. Ведь они встали перед проблемой: что делать с ребёнком, который, как стало наконец ясно, н и к о г д а не повзрослеет, а так и будет д о с т а р о с т и (если, конечно, доживёт до старости) дебилом? Оставить его при себе, нянчиться, возиться, до старости – своей и его – пестовать и лелеять этого инвалида, тратя на него без всякой надежды на улучшение ситуации своё время, нервы, здоровье. Или – отдать его сразу в интернат под опеку медперсонала, освободиться и начать новую жизнь?.. Вопрос стоял именно так. И вот тут-то Ия и Сева не сошлись друг с другом в этом кардинальном решении. Ия сочла единственно приемлемым для себя толь-ко п е р в ы й путь, а Сева – только в т о р о й.

Нельзя не признать, что это крупная, мощная ситуация, которая оказалась, безусловно, неожиданной, непредсказуемой заранее, внезапной (внезапно и серьёзно вошедшей в их жизнь). Не правда ли?.. Для того, чтобы согласиться с этим, достаточно представить с е б я на месте Ии и Севы. Первый ребёнок: любимый и радостно ожидавшийся первенец!.. И вот – уже по прошествии всех первоначальных спонтанных радостей и родительских умилений – вдруг трезво и чётко выясняется, что это – как бы сказать? – и не р е б ё н о к вовсе, а – попросту к р е с т (тяжёлый голгофский крест, который придётся теперь нести до самого конца жизни, до самой финальной Голгофы)... И тут не в том даже дело, что нести этот крест (и нести, в общем-то, совершенно н е з а с л у ж е н- н о !) трудно, тяжело, мучительно и т.д., а в том, что это означает (непременно и жёстко означает) решительную и крутую перемену в с е й ж и з н и, всего – выношенного в мечтах и подготовленного всей предшествующей работой и деятельностью – п л а н а н а ж и з н ь вообще! Вот ведь п е р е д к а к о й п р о б л е м о й они тогда встали…И – я представляю себе их тогдашние обсуждения этой проблемы так… И я С е р г е е в н а, как мать, во-первых, не могла не взять на себя какую-то неведомую вину за это несчастье, а во-вторых – она элементарно не могла преодолеть свой материнский инстинкт и обречь свою собственную плоть и кровь на бессмысленное и горькое существование вне ро-дительской любви и ласки (ещё более н е з а с л у ж е н н о е и н е с п р а в е д- л и в о е, чем печальная доля его родителей). Я не знаю (и не уверен), могла ли она у ж е т о г д а исходить из традиционных христианских представлений там о «невинной человеческой душе», которую необходимо «спасти для последу-ющей вечной жизни в раю» и т.п., но сам по себе этот путь, категорически выбранный тогда ею, неизбежно и, можно даже сказать, неотвратимо привёл её в конце (или – к концу) жизни к этой христианской убеждённости. Так практика жизни постепенно превратила Ию Саввину в настоящую х р и с т и а н с к у ю п о д в и ж н и ц у. Но этот добровольно взятый на себя и ежедневно и неотступно совершавшийся ею п о д в и г не мог (что тоже вполне естественно) не отодвинуть несколько в сторону её собственное жизненное призвание – её актёрскую карьеру. Но Ия сознательно пошла и на это.

Теперь – что касается Севы Шестакова…
Во-первых, он был мужчина, энергичный, деловой и – как бы сказать? – бесконечно далёкий от каких-либо комплексов вины… Во-вторых – он не верил в Бога и в вечную жизнь души, а верил в человека, в его ум и талант, верил в необходимость реализации этого таланта и в осуществление личностного предназначения человека (человека-творца, человека – созидателя жизни для всех людей). И поэтому он не видел никакого смысла в том, чтобы взять и отодвинуть в сторону своё жизненное призвание, сократить и ограничить свой путь в науке и практике ж и з н е д е л а н и я и п р о д в и ж е н и я п р о г р е с с а – ради бессмысленного и безуспешного пестования бракованного ре-бёнка (от которого никогда не будет никакого прока для остального человече-ства). Как-то вот так… Я не думаю, что я сильно искажаю сознание Всеволода Михайловича Шестакова (а если всё-таки искажаю, пусть его тень простит меня). Но я-то вижу и в такой позиции отнюдь не эгоизм и потребительство (как некую альтернативу христианскому подвижничеству Ии Сергеевны Саввиной), а тоже позицию с а м о о т в е р ж е н н о г о с л у ж е н и я (и даже служения тем же самым В ы с ш и м Н а ч а л а м М и р а, которым, в общем-то, служат и христиане). Но это с л у ж е н и е идёт, так скажем, по пути д о м и н а н т н о с т и и м а с с о в о с т и, при которой вполне возможны и как бы приемлемы отдельные (неизбежные) и н д и в и д у а л ь н ы е ж е р т в ы. Что по-делать? При всей своей доброте и при всём гуманизме Всеволод Михайлович был, всё-таки, с юности воспитан при «Совке» и в духе «идеологии Совка», которая ведь (мы помним) и гуманизм перекладывала на «классовые» карачки «пролетариата». И поэтому, при этом своём (подкинутом жизнью и неизбежном) выборе, который представлялся ему выбором между р а б о т а ю щ и м н а б у д у щ е е ч е л о в е ч е с т в о м и отдельным и вполне ничтожным (не-пригодным для работы на будущее) и н д и в и д у у м о м, он однозначно выбирал и выбрал свой личный, социально-значимый т в о р ч е с к и й п у т ь.

А теперь я признАюсь вам, уважаемый мой читатель, что лично я н е г о т о в, на самом деле, ни судить их, ни принимать всецело какую-то одну сторону в этом разрыве. Не готов.
Ни эмоционально, ни интеллектуально.



22

Я не так давно посмотрел по соседству от меня в киноклубе «Эльдар» один документальный фильм, где рассказывалось о судьбе выросшего и ставшего взрослым парня-дебила (правда, не д а у н а, а а у т и с т а). Название это-го фильма «Антон здесь рядом». Вероятно, женщина-режиссёр (к сожалению, её фамилии я не запомнил), которая несколько лет общалась с этим подрост-ком, а потом сделала о нём этот фильм, хотела вызвать у зрителей какие-то добрые чувства к живому, и даже вполне внешне милому, молодому человеку с м о з г о м с о в с е м - с о в с е м м а л е н ь к о г о р е б ё н к а. Но у меня после этого фильма написалось такое стихотворение:

– Как
быть добрым
к ублюдкам,
неспособным и жутким?
Если
Б о г
их списал
в нестандарт
и в отвал…
Что
там
выудишь
с и л о й
д о б р о т ы
из дебила?..*
Да, я не мог (и не могу, говоря по совести) всерьёз поставить себя на место Ии и Севы.
Они же оба, на мой взгляд, поступили в этой ситуации так, как они толь-ко и могли поступить.
Если бы Ия отказалась от своего ребёнка – я бы этого не понял и не согласился бы с этим. Но я бы не понял и не согласился, если бы Сева Шестаков – во имя некоего абстрактного экзистенциального отцовского долга – отказался бы от своей научной и педагогической стези, давшей ему десятки духовных де- тей и учеников, которых он (в отличие от своего реального убогого отпрыска) реально поднял на ноги (т.е. – и м е л р е а л ь н у ю в о з м о ж н о с т ь поднять!) и вывел на широкую дорогу науки. То, что этот различный (полярный) выбор навсегда разорвал их личностный союз, это, конечно, д р а м а (реальная жизненная драма). Но тут ничего не поделаешь. С этим приходится примириться, как с данностью.
Какой-либо компромисс тут был невозможен. Дело же в том, что они оба были по своей натуре не обыватели, а максималисты! И Ия Сергеевна не просто так подрядилась быть вечной сиделкой у постели сына-дауна.Она же пы- талась как-то вытаскивать его из этого состояния, по возможности лечить, по возможности развивать. После её смерти я слышал из уст какого-то (не помню сейчас) известного актёра, что ей в конце концов удалось даже развить в нём тягу к рисованию. То-есть, она тратила на сына очень большой заряд душевных усилий, отнимая его от своего актёрского творчества.

Всеволод Михайлович тоже был абсолютный фанат науки, и педагогики, и такой тяжёлый камень, постоянно висящий гирей на ногах, был бы для него невероятной помехой. Нет, при таком полярном жизненном выборе они просто должны были категорически разойтись в разные стороны.



23

Однако же, объективный сторонний взгляд не может никуда уйти от того несомненного факта, что – при таком вот решительном расставании – раздел, так сказать, «совместно нажитого имущества» оказался принципиально неравноценным… Всеволод Михайлович получил все возможные п л ю с ы от такого раздела (он освободился от лишних для себя забот и смог полноценно зани-
___________________________________________
* Я в своей жизни несколько раз сталкивался с уже взрослыми даунами, которых родителям удалось в значительной мере развить и вытащить из из-начального идиотического состояния. В своё время в Москонцерте известная когда-то актриса Е л е н а К а м е н с к а я (она в своё время заменила в её молодых ролях в Театре Советской армии постаревшую Л ю б о в ь Д о б р ж а н- с к у ю) навязала мне в ученики своего сына-дауна Никиту, пытаясь сделать из него актёра-чтеца. Он был уже до того вменяем, что я далеко не сразу распоз- маться наукой; правда, не знаю, не платил ли он на сына каких-нибудь «али-ментов», но это не могло быть для него слишком уж обременительно).
А Ия Сергеевна однозначно получила при этом разделе все возможные м и н у с ы…
Говоря о минусах, я, конечно же, имею в виду, прежде всего, невосполнимые потери в творческой работе а к т р и с ы Ии Саввиной. Нет,конечно, она работала, что-то играла – и в театре, и даже в кино, но все эти работы (кроме самых дебютных) были, как правило, достаточно малозначительными и проходными. Никаких там актёрских взлётов, всё – средненько, не слишком душевно-затратно, так, для денег…В самом деле, посмотрите: за полвека профессиональ-ной актёрской работы Ия Сергеевна могла бы всерьёз предъявить только две большие классические роли: в театре – роль Сонечки Мармеладовой (это ещё в Театре имени Моссовета, у Завадского), а в кино – только свой дебют: чехов-скую «Даму с собачкой». Почти всё остальное – так, проходные мелочи, эпизоды (из этой череды мелких и – так скажем – формальных ролей выбивается разве только шикарная роль в «Гараже» Эльдара Рязанова, это правда, этого не отнимешь*, и всё же…).
Такое впечатление, что она как будто сознательно стремилась быть по-меньше занятой на работе, чтобы побольше иметь свободного времени для заня- тий с сыном. А в результате – и там, и там только жалкие крохи успеха. Для ак-трисы такого масштаба и такого огромного творческого потенциала – это почти преступление. Перед кем? Перед нашей культурой!.. Я снова и снова вспоминаю, как она тогда без тени сожаления отмахнулась от роли королевы, матери Гамлета… Это значит, что её уже ничего – даже внутренне – творчески не манило… Ко времени той нашей встречи (а ей же было тогда только 50 лет!) это была уже полностью выхолощенная, выпотрошенная душа! Разумеется, тут есть и несомненная вина времени, всей общественной атмосферы тогдашнего наше- го «Совка». Ведь в ту эпоху очень многие замечательные актёры и актрисы не имели подходящей для них творческой работы. Так что – положение Ии Саввиной на этом общем фоне воспринималось вполне, так сказать, стандартным.
Но всё же в нём была и своя, вот эта индивидуальная особинка. Собственно говоря, ей – увы! – совершенно определённо не повезло с Ефремовым: если Ю.А.Завадский, уже давно переставший сам быть актёром, думал о своих актёрах по-режиссёрски и искал для них драматургический материал (ведь, бе-
_______________________________________
нал в нём дауна. Впрочем, вскоре наше сотрудничество как-то прекратилось, и, дальнейшей его судьбы я не знаю. Много позднее я оказался свидетелем того, как режиссёр-авангардист Б о р и с Ю х а н а н о в (тогда ещё – мой друг) занял в своём экстравагантном спектакле «Сад» (по «Вишнёвому саду» А.П.Чехова) в качестве актёров сразу трёх великовозрастных (и вполне по их поведению уз-наваемых) даунов, которые изображали у него своеобразный мелодраматический «хор».
* Между прочим, нельзя не отметить того, безусловно счастливого для её творческой карьеры, обстоятельства, что ей довелось – с помощью Э л ь д а р а А л е к с а н д р о в и ч а Р я з а н о в а – сыграть в фильме «Гараж» эту замечательную роль, так контрастную ко всем остальным её ролям, в которых она вы-глядела всего лишь этакой лирической героиней и – всё, и – никем иным. Эта же роль оставила её в истории кино грандиозной характерной актрисой с явными сатирическими красками.
зусловно, в какой-то мере «Преступление и наказание» Ф.М.Достоевского он ставил и для Саввиной-Сонечки), то О.Н.Ефремов сам очень долго продолжал играть всякие главные роли и к актёрам, служившим ему партнёрами, относился чисто функционально (что там надо подыграть). И он для Ии Сергеевны ничего с п е ц и а л ь н о во МХАТ/е не поставил. Вот так! И совсем не случайными представлялись мне доходившие порой до меня разговоры о её (уже о её, а не его!) алкоголизме: о том, что она вот в этой безвыходности своего жизненного капкана порой попивает и – крепко, и что это наложило уже свой отпечаток даже на её внешность. Правда, посмотрев по телевизору запись её юбилейного творческого вечера в связи с 70-летием, я ничего такого особо катастрофичес-кого в её облике не заметил, отнеся все издержки всецело к возрасту.



24

Ну, и вот – самое последнее моё воспоминание об Ие Сергеевне… В самые последние дни августа 2011 года я услышал о её смерти…
Нет, не так!
Сначала я, ещё где-то месяца, наверное, за два до этого, узнал,что она по-мещена в больницу в состоянии комы. Я подумал о том, на кого же остался теперь её великовозрастный сын, и каково ему вдруг лишиться постоянной опеки матери… Я не помню, знал я уже или ещё не знал, что она снова была замужем, что у неё всё же была какая-никакая семья…

И вот – в конце августа – я узнаю о её смерти…

Сразу сообщили, что прощание состоится 1 сентября во МХАТ/е имени А.П.Чехова и – в тот же день – похороны на Новодевичьем кладбище. И я ре-шил пойти проститься.
Я живу на Юго-Западе… Поэтому – доехал на метро до станции «Охот-ный ряд» и вышел к Камергерскому переулку… День 1 сентября 2011 года был по-летнему солнечный и тёплый. Дойдя до МХАТ/а, увидел на фасаде большой портрет Иечки и вошёл внутрь. Никакого особенного стечения народа не заметил, хотя, разумеется,в зрительном зале полно. Было что-то около полудня. Гражданская панихида закончилась и уже готовились к выносу гроба на улицу, где стояло несколько автобусов. Гроб был, как и положено, на сцене, но подняться и подойти к нему входящим в зал было уже невозможно (все подходы заняты сотрудниками театра). Вблизи гроба находились только близкие. Я посмотрел издали на гроб и на портрет на самой сцене и двинулся дальше, к выходу на улицу, решив встретить там вынос гроба. На улице народу быстро прибавля-лось: бывшие внутри тоже выходили наружу. И вот наконец выносят гроб. Впервые в жизни я участвовал в таких прощальных аплодисментах. Гроб занесли в какой-то автобус. И после этого возникла длительная пауза, когда ничего нельзя было понять. Вероятно, собирались и размещались в автобусах сотрудники театра и лица, которые должны были поехать на кладбище. И я вдруг понял, что, пока они все собираются, я сам успею доехать до кладбища на метро. Эта мысль возникла у меня как-то спонтанно, потому, вероятно, что я не был вполне удовлетворён теми условиями прощания, с которыми я реально столкнулся. И я поспешил обратно к метро и сел в тот же поезд, на котором и так поехал бы к себе домой, но я вышел на четыре остановки раньше – на станции «Спортивная» – и направился пешком к Новодевичьему монастырю. Идти там минут десять. Я подошёл к воротам кладбища и спросил у охранника, не подъезжали ли ещё с телом И.С.Саввиной. Тот сказал, что – нет, пока не приезжали. Тогда я сообразил, что скорее всего её ещё повезли в церковь на отпевание, а только потом привезут сюда. Я предположил, что это может занять где-то около часа, и, в общем-то, в этом не ошибся. И я спокойно отправился по кладбищу искать свежевырытую могилу. Я прошёл вглубь кладбища до так называемых «новых территорий» с относительно недавними захоронениями всяких знаменитостей (академиков, артистов и пр.) и, действительно, обнаружил в самом дальнем углу монастырских стен свежевырытую могилу, а недалеко от неё такую, как бы импровизированную, установку (временный траурный навес) для последнего прощания с покойником. Никого около этих объектов не было, и я пошёл осматривать могилы, расположенные в пределах такой удалённости от данного места, откуда я мог бы увидеть, когда привезут гроб Ии Сергеевны.
В этих пределах я обнаружил могилы (вспоминаю сейчас) Б е л л ы А х м а д у л и н о й (прямо рядом с отрытой свежей могилой), В и к т о р а С т е п а н о в и ч а Ч е р н о м ы р д и н а (бывшего ельцинского премьер-министра), чуть дальше – Ф ё д о р а И в а н о в и ч а Ш а л я п и н а… Могила Шаляпина показалась мне, в общем, вполне уместной в таком соседстве, несмотря даже на несколько дешёвое (в плане вкуса: ну, это на мой взгляд) скульптурное изваяние сидящего в какой-то расхлябанной позе певца над этой могилой. Наверное, сама по себе эта скульптура, которую я прежде видел в каком-то музее, достаточно выразительна и пластична, но – н и к а к н е н а м о г и л е. Ибо в этом кон-тексте возникает совершенно неожиданный эффект д у х о в н о г о и з м е л ь ч а н и я г е н и я. И вина тут не скульптора, а заказчиков этого кладбищенского монумента. Хотели-то – как лучше (подумал я), а получилось – совсем по Черномырдину – как всегда…
Постепенно в этой части кладбища стали прибавляться люди, явно при-шедшие на прощание с И.С.Саввиной. Они тоже бродили вокруг и – ждали.
И вот – привезли гроб. Его окружала целая толпа каких-то нахохленных мхатовцев (в основном – женщин). Установили гроб под балдахином, от-крыли и стали – т а м, с а м и – с нею прощаться. Я смотрел издали (подойти туда мне показалось как-то неудобно: ведь я не видел среди провожающих ни единого знакомого мне лица, а втискиваться в толпу чужих людей, вызывая их недоумение, показалось мне нескромным). Издали мне было не очень хорошо видно покойницы с наклеенным на лбу, как водится, листиком заупокойной молитвы. Отчётливо вырисовывался только знакомый точёный носик, обращённый как раз в мою сторону. Вот и всё. Я специально смотрел, не увижу ли кого-нибудь из С т у д е н ч е с к о г о т е а т р а М Г У (старого или нового), но никого не увидел. Один раз мне показалось, что я вижу знакомое лицо, но женщина стояла ко мне почти спиной, в четверть оборота, и я не был уверен,что точно узнал её. Мне показалось, что это могла быть несколько постаревшая Е л е н а К о з е л ь к о в а из «Современника». Но когда я, приблизившись к ней сзади, мельком спросил: «Лена, это вы?», она отшатнулась от меня, и я понял, что обознался. Нет, никого из наших с Ией общих старых знакомых тут не было. И вообще никаких знакомых лиц: а ведь это же современный МХАТ, и кого-то же я знаю из его ведущих актёров… Но – нет, никого… Понесли гроб к могиле. И вот тогда – вслед за гробом – мимо меня провели под руки прямо-таки повисшего на этих руках О л е г а П а в л о в и ч а Т а б а к о в а. Я с ним пересекался когда-то, но он, конечно же, меня не помнил.
Опустили гроб в могилу и стали поочерёдно подходить и бросать туда пригоршни такого ярко-жёлтого песка, заранее приготовленного для этой цере- монии в двух или трёх металлических чашах. Я оказался стоящим достаточно близко к одной из этих чаш, и я тоже подошёл, взял горсть песка и бросил в мо- гилу. И вот в этот миг я вдруг ощутил на себе общее внимание всех этих людей, которые в этот момент с внутренним недоумением решали для себя вопрос: а к т о э т о т ч е л о в е к, и ч т о о н т у т д е л а е т ?.. Этого они не знали, и это их тревожило. Тем более, что – в отличие от всех прочих, сделавших то же самое, – я после этого ритуального действия не перекрестился.
Потом мы все какое-то время стояли и смотрели, как дюжие молодцы-могильщики в ладно подогнанной кладбищенской спецодежде лопатами засыпают этим ярко-жёлтым песком могильную яму. И тут, взглянув чуть влево, я вдруг увидел наконец знакомое лицо постороннего и свободно пришедшего сюда человека. Это было лицо С е р г е я Ю р ь е в и ч а Ю р с к о г о (он ведь работал в Театре Моссовета,а теперь у него, кажется, вообще своя собственная антреприза; точно не знаю, но точно, во всяком случае, то, что он не из МХАТ/а). Так вот, я увидел Юрского, который стоял чуть в стороне – очень похожий на Мейерхольда с вздыбленной седой шевелюрой – и смотрел как-то, я бы сказал, созерцательно-отрешённо на то, как закапывают могилу. Он ни с кем не общался, он был в эту минуту совершенно один, вне пространства и времени (хотя было видно, что он воспринимает боковым зрением всё происходящее), и – так переживал внутри себя уход Ии Саввиной. Чуть позже, уже продвигаясь к выходу из этой толпы, я снова увидел и его, и Н а т а л ь ю Т е н я к о в у (его жену), с которой они обменивались какими-то словами. Я не был никогда знаком ни с Юрским, ни с Теняковой, и молча прошёл мимо них.
В самом конце церемонии я разглядел и последнего супруга Ии,который, вытирая красные глаза, скромно поблагодарил всех участников за присутствие на этом прощании. Кажется, это тоже актёр МХАТ/а (кажется, по фамилии «Васильев»). Посмотрев на него, я вспомнил внешний облик покойного Б.Брондукова (того, что играл в нашем старом фильме про Шерлока Холмса инспектора Лестрейда). Ничего не могу больше о нём сказать.



25

После этих похорон меня, собственно, волновал в первую очередь один вопрос: а жив ли Сева Шестаков?
И, возвратившись домой, я открыл интернет…
Появившаяся информация была однозначна: В с е в о л о д М и х а й л о в и ч Ш е с т а к о в, п р о ф е с с о р, з а в к а ф е д р о й г е о ф а к а М Г У, с к о р о п о с т и ж н о с к о н ч а л с я г д е - т о в с е р е д и н е а п р е л я 2 0 1 1 г о д а. В возрасте, кажется, 84 лет…

Поскольку (в отличие от Ии) я не видел его мёртвым, не видел в гробу, мне представить его неживым было гораздо труднее. Даже вот сейчас, когда с этих печальных дней прошло уже больше трёх лет, перед моим внутренним взором (лишь только я вспомню о нём) тотчас же возникает картина, когда он – ещё в те старые времена Студенческого театра МГУ – восторженно демонстрировал нам, молодёжи, новейшую тогда песню Булата Окуджавы, упоённо напевая:

Из окон корочкой
Несёт поджаристой…
За занавесками –
Мельканье рук.
Здесь остановки нет,
А мне – пожалуйста!
Шофёр автобуса –
Мой лучший друг…

А кони сытые
Колышут гривами…
Автобус новенький,
Спеши, спеши!
Эх, Надя-Наденька!
Мне б за двугривенный
В любую сторону
Твоей души!..

Она в спецовочке,
Такой промасленной…
Берет немыслимый
Такой на ней…
Ах, Надя-Наденька!
Мы будем счастливы.
Куда же гонишь ты
Своих коней?

А кони сытые
Клокочут гривами,
Автобус новенький,
Спеши, спеши!
Ах, Надя-Наденька!
Мне б за двугривенный
В любую сторону
Твоей души…

Я знаю, вечером
Ты в платье шёлковом
Пойдёшь по улице
Гулять с другим…
Ах, Надя, брось коней
Кнутом нащёлкивать,\
Попридержи-ка их,
Поговорим!..

Итак, Сева Шестаков умер раньше Ии…
Где-то в середине апреля 2011-го года…(я сейчас не уточняю даты, по-тому что точное измерение времени по дням тут не важно). А где-то в самом на- чале июня того же года (т.е. – спустя всего лишь какой-то месяц после его смерти) у Ии Сергеевны случился инсульт, и она впала в кому, пролежав в ней около трёх месяцев (до самой своей смерти).
И тут я оказался во власти вот этой последовательности означенных дат…
Меня неотступно преследовала мысль, что между этими двумя смертями имеется прямая причинно-следственная связь.
Разумеется, Ию Сергеевну не известили о смерти Всеволода Михайловича и на похороны его не позвали (это я заключаю чисто интуитивно, вспоминая ту реакцию его жены на лишь упомянутое мною по телефону имя Ии Сергеевны). Нет, конечно же, не известили и не позвали. Его похоронили без неё. Но – спустя три или четыре недели после тех похорон – весть о его смерти могла, всё же, до неё дойти (так или иначе, через родственников или знакомых). И вот тогда у неё случается инсульт!
Не правда ли? Такая логическая связь вполне вероятна…
Но это означало бы, что – при всём том грузе, что был связан с их разрывом, с их таким разным жизненным выбором, о котором я выше уже говорил, со всеми тяготами и издержками, со всеми последствиями этого выбора и этого разрыва, – сердце Ии в его глубине продолжало принадлежать Всеволоду, не отторгая его до конца, не вырывая его прочь без остатка. Только при этом условии боль от его внезапного ухода могла оказаться для неё реально непереносимой. Впрочем, я ни на чём этом не настаиваю (да и не могу настаивать), я только предполагаю. Но во мне (из глубины уже моего собственного бытия) необъяснимо возникает совершенно непреклонная вера в абсолютную истинность этого моего предположения.



10. 12. 2012 – 7. 07. 2013 – 16. 10. 2013 – 23, 25, 30. 1. 2014 – 28. 10. 2014
2. 11. 2014 – 23, 24. 12. 2014