Мои папа и мама родились после войны. Им не пришлось голодать. Не довелось им также жить в эвакуации, где многодетные семьи ютились в невероятной тесноте и старики и дети умирали так, как будто по ним лупила все германская артиллерия прямой наводкой. Их не высаживали в голой казахстанской степи на безлюдной станции с тощими узелками, сказав на прощанье, что эшелон нужен фронту. Ничего этого они, слава Богу, не испытали. Но свое детство и юность они провели среди людей, которые перенесли все тяготы войны. И таким горем были переполнены сердца этих людей, что они не могли удержаться и рассказывали, рассказывали… И когда появилась я, уже совсем в другое, мирное и благополучное время, эта волна рассказов бабушек и дедушек о войне докатилась и до меня. Трудно сказать, сколько их, этих рассказов, мне пришлось выслушать, но в настоящее время я, нередко путающая расписание завтрашних уроков, четко представляю, что и когда случилось с каждым членом моей семьи в военное время.

Рассказ мой естественным образом делится ни четыре части, четыре отдельные, но тесно связанные судьбы.

Моя бабушка с маминой стороны, Эсфирь Иосифовна, Фира, Фирочка, долгое время не могла выйти замуж. Была она красивой, серьезной и умной девушкой, нравилась многим, но почему-то не отвечала на предложения взаимностью. И только в 1940-м году, когда ей исполнилось 28 лет, она встретила человека, который ей понравился безусловно. Они поженились. Звали его Нафтула или в быту Анатолий. Происходил он, как и она, из простой еврейской семьи, недавно перебравшейся в Москву из украинского местечка. Она работала на заводе экономистом, он в библиотеке артиллерийской академии. Они любили друг друга и вскоре стало очевидно, что в семье следует ждать прибавления.

Война началась 22 июня, а маленький Леня, мой дядя со стороны мамы, появился на свет 16 июля, буквально под свист падающих бомб. Дедушка Толя в первые дни войны записался добровольцем и находился вне Москвы, Фира была одна. Через неделю, примерно, после родов, Москва подверглась бомбежке. Рожениц вместе с детьми спускали в бомбоубежище. В этой сутолоке ошалевшая от страха няня попыталась всучить бабушке чужого ребенка. И тут Фира, не обращая внимания на трясущиеся окна и сыплющуюся штукатурку, дальние и близкие разрывы бомб, твердым и ясным голосом потребовала, чтобы ей выдали ее ребенка. Няня протрезвела и отправилась на поиски. Вот эта Фирина ответственность по отношению к своему ребенку не ослабела и проявилась впоследствии не один раз.

По выходе из роддома она присоединилась к семье своей сестры, уезжающей в эвакуацию. Ехали вместе в теплушке в невероятной тесноте. В дороге у нее от недоедания и общего стресса пропало молоко, Леня заболел и стало очевидно, что он умирает. Некоторые доброхоты на станциях говорили: «Женщина, оставьте ребенка, он не выживет», но она только крепче прижимала его к себе. Приехали в Челябинск. Сестра с семьей остались в городе, а ее определили в деревню под Челябинском, где она быстро поняла, что выходить ребенка здесь не сможет. Толя в это время находился в Самарканде, месте дислокации артиллерийской академии им. Дзержинского. Он отправил ей вызов. Фира с Леней опять погрузились в теплушку и поехали на юг. В Самарканде они пересеклись всего на один день. Он уехал на фронт, а она поселилась в его комнате, что, по условиям того времени, было большой удачей. Однако Леня не выздоравливал; у него начались приступы, он хрипел и кашлял. Никто не мог помочь. В один из таких приступов дыхание у Лени остановилось. Фира с ребенком на руках стояла перед врачом и требовала укола. «Какой укол, мамаша, ваш ребенок умер!» — сказал врач. Фира поняла. Прошла минута, Леня не дышал. И тогда Фира совершила поступок, спасший Лене жизнь, не осознавая, что и почему делает. Она просунула палец глубоко в рот и нажала на основание языка. Ребенок закашлялся и задышал, цвет его лица изменился; врач смилостивился и сделал укол. Несколько лет спустя в уютном кабинете известного московского педиатра она выслушала себе похвалу: «Вы сделали единственное, что могло спасти ему жизнь» — сказал он.

Много тяжелого было в жизни Фиры в эвакуации в Самарканде, но она выжила и выходила своего мальчика, вернулась в Москву, дождалась своего мужа и родила от него мою маму.

Мой дедушка, Анатолий Григорьевич (Нафтула Гершевич), был наполовину инвалидом; у него тряслись руки от травмы, полученной во время гражданской войны. Он не мог стрелять и поэтому его сначала не взяли на фронт и направили учиться. Дедушка знал немецкий язык и, вероятно, поэтому попал в часть, которая вела агитацию среди немцев, апеллируя к их пролетарской сознательности. Происходило это следующим образом.

На передовой устанавливали мощные динамики, снабженные большими черными выгнутыми раструбами. Их обслуживали специально обученные техники-связисты, а дедушка, находясь в окопе, читал заранее заготовленный текст. Немцы приходили в ярость и немедленно открывали огонь из всех видов оружия. Командование использовало «выступления» дедушки для обнаружения скрытых огневых точек противника. Простые же солдаты страшно не любили эти выступления, потому что, когда стреляют из всех видов оружия, в кого-нибудь обязательно попадут, а умирать не хотелось никому.

Дедушке не пришлось ходить в атаку с оружием, но он постоянно находился либо вблизи, либо непосредственно на передовой, принимал участие во многих операциях, выходил из окружения, был дважды ранен и один раз контужен, на чем его военная карьера закончилась. Эффект от его выступлений представлялся сначала мизерным, но постепенно ситуация изменялась. С 1943 г., когда наши пошли вперед и немцы стали сдаваться сотнями, как это необходимо делать, чтобы остаться в живых, они узнавали от дедушки. Кроме того, дедушка принимал участие в допросах немцев, только что взятых в плен; сведения, получаемые от них, были очень ценны.

После контузии его направили в освобожденную Прибалтику и включили в комиссию по расследованию зверств фашистских оккупантов. Это оказалось очень тяжелым делом. Он должен был участвовать в процедурах эксгумаций, когда из расстрельных рвов извлекали полуистлевшие тела убитых фашистами людей, разговаривать с оставшимися в живых узниками концлагерей, допрашивать полицейских, которые принимали участие в зверствах. Дедушка Толя был очень общительный жизнерадостный человек. Но об этом периоде своей жизни он не любил рассказывать.

Очень похоже и вместе с тем совершенно по-другому сложилась военная судьба Гиты и Евсея, моих дедушки и бабушки с папиной стороны. Они оба были родом из украинского города Щорс (раньше и в настоящее время – Сновск) в Черниговской области. Евсей окончил летное военное училище в Казани и получил специальность авиационного инженера, Гита училась в институте в Ленинграде на бухгалтера. Они познакомились летом 1940-го года в Щорсе и скоро поженились. В начале войны дедушка находился в г. Кировобаде (ныне Гянджа) в Азербайджане, где стоял его полк, а бабушка по окончании 5-го курса готовилась к государственным экзаменам и ждала ребенка. Война все перевернула. Пятикурсникам досрочно выдали дипломы. Ее подруги мечтали о том, чтобы остаться в Ленинграде, и многим это удалось. Гита же на распределении попросила, чтобы ее направили в Кировобад. Комиссия очень удивилась, но спорить не стала. И она поехала уже с немаленьким животом через вздыбленную войной страну на юг в Кировобад; пересаживалась из поезда в поезд, из теплушки в теплушку, солдаты подавали ей руки, чтобы она могла взобраться в вагон, и добралась благополучно.

Они пробыли вместе ровно три дня. Наша авиация на западном фронте была разгромлена. Чтобы как-то залатать дыры из Закавказья и других районов страны на запад перебрасывали уцелевшие полки. Дедушкин полк отправился также на фронт. Гита осталась одна. Однако ее положение не было столь трагичным. Она имела жилье и работу. В городе было достаточно продовольствия, фруктов и овощей, чтобы выносить и родить ребенка. Когда стало ясно, что гитлеровцы возьмут Щорс, ее родители, мои прадедушка и прабабушка, приехали к дочери в Кировобад. Уже с ними она благополучно родила в ноябре своего первенца Володю, моего дядю со стороны папы. Соседка по палате, родившая девочку, упрашивала ее продать ребенка, поскольку мальчики там ценились больше.

Семья с нетерпением ожидала писем с фронта. Писал Сева и бабушкин брат Лева, служивший в пехоте. Его часть попала в окружение в брянских лесах и связь прервалась. Неизвестно, как он погиб. Позднейшие поиски не дали результатов.

Вскоре Володя заболел. Он плавился в жару от какой-то инфекционной болезни, и, казалось, ему ничем уже нельзя помочь. Однако ему помогли. В Азербайджане издревле существовала община горских евреев. К вновь приехавшим евреям они относились настороженно, поскольку те не выполняли в должной мере предписаний Закона. Но в данном случае, учитывая бедственное положение находящихся в эвакуации, было проявлено милосердие. Откликнувшись на мольбы моей прабабушки Деборы, они достали очень редкое по тем временам лекарство (чуть ли не пенициллин!?), которое помогло Володе. После болезни он сильно изменился, стал худ и бледен, но все-таки остался в живых.

Мама работала бухгалтером в кировобадском торговом центре. Это была опасная работа. Периодически ее отправляли инспектировать магазины в дальних деревням и аулах. В одном таком магазине здоровенный мужик-азербайджанец «попросил» ее подписать фальшивый акт о наличии товара. Она должна была подтвердить, что в магазине имеется в наличии 1000 бутылок вина, тогда как на самом деле никакого вина в магазине не было. Она отказалась. Хозяин магазина мог сделать с ней все, что угодно, но не решился. В аналогичной ситуации ее сослуживица не выдержала, поставила подпись под фальшивой накладной и была позднее осуждена по уголовной статье, арестована и отправлена в лагерь.

Бабушка благополучно прожила в Кировобаде до конца войны.

Дедушка Сева служил в бомбардировочной авиации. Он был инженером и отвечал за подготовку самолетов к боевым вылетам. Самолеты возвращались, как правило, изрешеченные огнем зенитной артиллерии немцев. К утру их нужно было привести в порядок: залатать пробоины, подвесить бомбы, зарядить пулеметы, смазать детали; ночи для выполнения всех необходимых работ не хватало. Нередко самолеты возвращались с неполным экипажем, потому что в полете кто-то был убит или ранен. Чаще всего это были стрелок или стрелок-радист. Кем пополнить нехватку в экипаже самолета? Общим правилом было: вместо убитого или раненого вылетал кто-то из механиков, обслуживающих самолет. Итак, ночью — обслуживание самолета, днем — боевой вылет, продолжавший иногда 10–12 часов. В середине 1943 г. на счету дедушки Севы было ок. 200 боевых вылетов, как утверждает газетная статья, хранящаяся в архиве нашей семьи. Как он выдерживал нагрузку? Дедушка рассказывал, что если за сутки удавалось поспать два часа, то он считал это за норму. Все находились в одинаковом положении.

Дважды его самолет сбивали, он прыгал с парашютом над территорией противника, переходил линию фронта и возвращался в свою часть. А один раз он сбил немецкий самолет. Дело было в 1941 году. Самолетов не хватало, поэтому в качестве бомбардировщиков использовали гражданские самолеты. Они были очень неудобны. Стрелок, защищавший хвост, лежал в щели, обращенной назад и почти ничего не видел. Обзор имел борт-механик, который управлял стрелком при помощи трех веревок: потянет за центральную веревку — стреляй прямо, за правую — направо, за левую — налево, а если сразу тремя — вылезай, самолет подбит. Дедушка Сева летал на таком самолете в качестве стрелка и однажды сбил, не видя, немецкий самолет, зашедший к ним в хвост. Ошалевший от радости механик дернул сразу за три веревки. За сбитый в бою самолет дедушка получил свою первую боевую награду.

Из его рассказов приведу один, особенно меня поразивший. Сева вдвоем с другом-механиком занимался на аэродроме ремонтом поврежденного самолета. Внезапно начался налет немцев. Ужасный грохот, стена разрывов движется прямо на них. Укрыться совершенно негде и только на краю поля возвышается огромный столетний дуб. Друг тянет Севу под его крону, рассчитывая, что там можно укрыться, а Севу как приморозило — не может бежать и все. Вырвался он и побежал, но не к дереву, а от него — прямо навстречу взрывам. И вдруг как бабахнет. Оглянулся он и видит, что уже нет никакого дуба, а вместо него поднимается к небу столб дыма и огня; 500-киллограмовая бомба угодила в дерево. Друг его погиб, а он сам был контужен и пролежал в госпитале больше месяца.

Прослушав эту историю, один наш знакомый сказал: «Крепко молился за тебя кто-то, Сева!» И я в общем догадываюсь, кто это был.

Закончил дедушка войну в Германии, где за день или два до ее окончания произошла следующая страшная история. Дедушкин полк базировался на бывшем немецком аэродроме. Берлин уже был весь наш, однако на юге Германии немецкие части продолжали сопротивление. Их бомбили. Возвращались после выполнения задания в полной темноте. Не знаю почему, но перед посадкой над аэродромом нужно было зажигать габаритные огни. Самолеты, таким образом, становились видны в темноте. И вот в этот момент появился немецкий истребитель, который, будучи сам невидимым, последовательно сбил десять наших самолетов на глазах у всего аэродрома. Поскольку высота была небольшой, спастись не удалось никому. Вот такой оскал продемонстрировала немецкая авиация перед своим концом, чтобы знали кого победили.

Четыре истории, четыре человеческие судьбы. В них вошла только небольшая часть того, о чем вспоминают в нашей семье в связи с войной. Я очень благодарна судьбе за то, что мои близкие остались в живых. Мы благодарим Бога за Его милосердие и молимся за души погибших. Память о них всегда с нами.