Литклуб

  ЕЛЕНА РАБИНОВИЧ


Ветеран.

Шестое ноября 2005 года - сороковой день после смерти близкого родственника - двоюродного старшего брата мужа Бориса. Именно в этот день дочь брата Маша решила захоронить урну с прахом.
На Ваганьковское кладбище, где могилы моих родителей и брата тоже, ехали по отрезку кольца в Марьиной Роще, открытому к новому празднику (не запомнила, как называется, кажется, день победы над польско-литовскими захватчиками). Дорога оказалась незагруженной, но все же попали в пробку. Авария. Нервничали, боялись опоздать. Пока муж искал место для машины, я направилась к цветочному рынку. Продавцы подмерзли, пританцовывали и обменивались репликами:
- Пора закругляться!
- Никакой торговли.
- Да, мало похорон.
Выбор цветов не ахти. Главным образом, рукотворные. Из живых - гвоздики и хризантемы. Купила мелкие хризантемы сиреневого и желтого цветов. Собралось десять человек родных и кладбищенский работник с лопатой и ломом. Нашли участок номер 41, где располагалась старая скромная семейная могила Агрономовых - родственников Маши со стороны мамы.
Нынче на Ваганьковском хоронят известных или богатых людей, включая бандитов. Для остальных оно закрыто. Кладбище запущено. Дорожки растоптаны в месиво. На могилах - кленовые листья, по-особенному, мертвые, сухие, кривые, скрученные. Везде мусорные кучи из чёрных мешков с листьями, отходы с могил в виде банок, пластиковых бутылок, засохших цветов, еловых венков с пожелтевшими иглами. Неопрятность и бесприютность для мертвых и живых.
Никогда, подумала я, нам не удастся увидеть ухоженные кладбища, как в Прибалтике, Европе. Только вначале, на главной дороге, ведущей к колумбарию, чисто. Постоянные старухи-нищенки нахохлились на табуретках в ожидании добычи.
Возле могилы Гомельского, знаменитого баскетбольного тренера, изобилующей венками и цветами, топтался привычный дед, безостановочно поющий. Мелодии и слова разобрать невозможно. Старик, когда бы ни пришел навестить родные могилы, на месте.
В центре появились дорогостоящие, помпезные, изощренной формы надгробия. Родственники соревнуются даже здесь.
Кое-где лежит снег, вернее, островки снежных, ноздреватых, прочных корок. Один осенний день был снежным, а на кладбище, оказалось, снег задержался. Почему на кладбище всегда так холодно? Голые, почти черные деревья, шумные вороны, да звук лома, долбящего землю. Поникшая седая голова мужа. Брат не оставил завещания и теперь его хоронят к первой жене, с которой давно разведен, к теще, с которой невозможно было ладить. Она любила и тиранила дочь, которую пережила, позже внучку. Железная старуха ненавидела зятя, его кавказскую родню, что привело, в конечном счете, к разводу. Брат не встречался даже с двадцатилетней дочерью, которой не нравилась фамилия отца - Шахназаров, мол дразнят «Шахиней». Борис уже давно похоронил вторую жену Алину, с которой прожил больше двадцати лет. Она, как и первая, умерла семидесятилетней. Алина тоже лежит на Ваганьковском в могиле семьи первого мужа. Ее сын Сергей решил, что двум мужьям в одной могиле не место. Могила Алины - старая, скромная и густозаселенная.
Пока мог, брат ездил на кладбище каждую субботу. Последние годы одолела слепота. Изредка мы возили его на машине. Брат прибирал две могилы, ставил цветы в стеклянные банки на обе. Смерть примиряет.
Его левый глаз ослеп давно, а правый в 75 лет. Сказалось тяжелое ранение в голову под Кенигсбергом.
В 1944 году группа разведки из трех юношей, почти по Бакланову, девятнадцатилетних, укрылась в будке путевого обходчика. Немцы их не заметили. Обходчик сбежал и донес. Прицельный шквальный огонь уничтожил будку. Бетонное сооружение обрушилось, зажав ребят под плитами. На второй день, случайно, их нашли. Один умер сразу, второму оторвало ноги, а брата ранило в голову. Полевые госпитали. Перебрасывали из одного в другой на грузовиках, крытых брезентом, если повезет, в открытых - под снегом, дождем, пока не привезли в Минеральные воды. Стационарный госпиталь, коридоры, палата. Он подлечился, отлежался, рана зарубцевалась. Свою часть догнал в Западной Польше. Освобождал Венгрию, победу праздновал в Берлине.
Блестящий молодой военный, прекрасный пианист, любитель и знаток оперы и балета, владелец библиотеки, быть может уникальной, о театральной жизни старой России и Советского Союза, страстный футбольный болельщик превратился в старого, немощного, слепого человека. Однако дух брата был силен, характер труден, непреклонен. Он не признавал нынешних порядков, высказывал неуважение и даже ненависть к большинству членов Государственной Думы, Ленинградскому руководству страны, как, впрочем, и к первым Президентам СССР и России... Выйдя на пенсию, не умея сидеть дома, устроился на работу в районном военкомате делопроизводителем. Серьезное отношение к своим обязанностям, аккуратность, точность, дотошность, красивый четкий почерк делали его незаменимым работником. Но, как известно, незаменимых нет...
Десять человек на кремации и на кладбище - родные. С работы - никого. Им не пришло в голову поклониться в последний раз ветерану, преданно служившему и любившему военное дело. Ослепшего полковника никто не навещал при жизни, не говоря о смерти. Эти мысли огорчали меня, пока мерзла у разрытой могилы, куда вот-вот встанет третья урна, поверх истлевших гробов. Дочь держала урну с прахом, помещенную в черный полиэтиленовый пакет, прижимая к себе. Могильщик умело орудовал лопатой.
Чтобы получше запомнить место захоронения, отошла от мужа и спустилась по тропинке, ведущей к основной дороге. По мере продвижения читала фамилии на надгробиях. Выстроившись в ряд, в могилах лежали Синицины, Дятловы. Первым от главной дороги было захоронение, обращенное памятником и надписью к ней. Неужели птичья фамилия? Да, Соловьевы. Даже не удивилась. В моем НИИ стройматериалов руководство носило фамилии Зайцев, Орлов, Дятлова, Кошкин. Одной из лабораторий заведовал Бублик, в заместителях был Крендель...
Урну освободили от черного мешка, и братья опустили ее в яму. Все по очереди бросили три горсти земли. Глубже от поверхности она была рыхлой. Желто-глинистая масса рассыпалась в руках. Прах полковника Советской Армии, ветерана Великой Отечественной, брата, отца, деда, старого слепого человека закопали. Похоронных дел мастер оформил землю в холмик. Обрубленные лопатой (хрясь!) гвоздики и хризантемы образовали гребешок на его вершине.
- Обрубки стеблей не убирайте, чтобы бомжи видели - цветы короткие, не годятся для перепродажи, - заключил церемонию ушлый подвыпивший мужик. Собрал инструмент и ушел, оставив нас переваривать привычные для него и страшные по сути слова.
Помянуть старшего брата поехали в кафе «Блиндаж» на четвертой Парковой в Измайлове по рекомендации ритуальной службы. Кафе располагалось в относительной близости от его квартиры. В ней невозможно поместиться вдесятером. Да и последний день дома пугал напоминаниями о беспомощности и чувстве вины живых.
Всегда при захоронении урны, думаю : неправильно близкого человека хоронить дважды. Отчаяние, острое чувство потери, страх, сиротство невозможно переживать многократно...
Вначале была кремация. Г роб на постаменте, формальные слова служащей, демонстративное забивание гвоздей декоративным молотком. Только кучка постаревших родственников у гроба. А ведь человек воевал, окончил после войны Артиллерийскую Академию. Служил в Польше, работал долгие годы в Обнинске под Москвой, оставил на работе жизнь, где она была нужна (так думалось) людям. Но нет. Он стар. Он не нужен стране, армии, бывшим сослуживцам. Ему, ослепшему человеку, ко дню Победы по- прежнему дарили часы.
Взрослые дети с измученными лицами замирают, слушая слова чужой женщины - работницы крематория. Ее вполне можно заменить магнитофонной записью. Она не хочет и не может допускать до сердца чужое горе по двадцать раз в день.
Для этой церемонии мы протряслись в убогом автобусе, придерживая крышку гроба на всех ухабах и неровностях дороги от морга до загородного крематория. Принесли цветы, четное количество. Уложили их покрасивее в гробу. Цветов хватило покрыть неподвижное тело в парадном мундире с наградными планками. Коснулись губами холодного лба, прощаясь навсегда. Музыка в пустом гулком зале крематория усиливала чувство утраты, а на сороковины - похороны на Ваганьковском. Прощай, старший брат. У тебя было десять нас, не забывших и не бросивших тебя.
Ты не отвечал на звонки. Пришлось вскрывать железную дверь. Нечто подобное было. Тогда ломали простую, деревянную. Ты колдовал на кухне у плиты. Не слышал телефонных звонков и звонка в дверь. Признаться же в усиливающейся глухоте, тем более смириться с ней, не хотел. Дверь заменили. Привыкли к длительному, частому телефонному молчанию. Однако в тот сентябрьский день оно затянулось уже на сутки. Вызвали бригаду МЧС. Проверили документы братьев, сестры, дочери, сына Алины Сергея, подозревая всех в низменных чувствах. Бригады МЧС видели всякое.
- Он жив. Без сознания. Похоже на инсульт, - заключил врач.
После досмотра пустили в квартиру. Брат лежал на своем древнем диване в убогой однокомнатной квартире старой пятиэтажки, предназначенной под снос. Первый этаж. Темно от разросшихся кустов и деревьев. Последнее время совсем темно - брат не включал свет. Еще живого, парализованного переложили на носилки и погрузили в скорую. Дочь Маша, с которой сблизился после смерти первой жены, правда ненадолго, втиснулась рядом, в ногах. Он прожил в реанимации, не приходя в сознание, еще пять дней.
Родные задержались в квартире, чтобы починить дверь. Темная комната. Узенькая прихожая, где висит старая вешалка с тремя крючками, один из которых обломан. Оставшиеся два заняты пыльными пальто. Пальто Алины висит неподвижно одиннадцать лет. Оно - память. Второе - пальто брата. Тоже редко надевалось последние годы. Раз в три месяца для выхода в сберкассу за пенсией с кем-нибудь из родных, чаще - с моим мужем на машине.
Ванна набита старой одеждой Алины. Одежда, как и пальто - память. Брат мылся, стоя в тазу, поливая себя водой из крана раковины кружкой с отбитой эмалью. Шестиметровая кухня заставлена двухлитровыми пластиковыми бутылками с отстаивающейся позеленевшей водой. Выливали тайком и подменяли бутылки. Брат их ощупывал руками, никогда не забывая количество. Вода для питья хранилась в литровой стеклянной банке с серебряной ложкой:
- Так делала всегда моя мама. Серебряная вода полезна для здоровья - настаивал старший брат Борис, отвергая подарок - фильтр «Барьер».
Несколько человек помнят его маму - худенькую старую женщину с неизменной сигаретой во рту, её необыкновенно вкусные котлеты и по-особенному заваренный чай. Все умерли. Ушел мир близких людей. Бориного отца, крупного тбилисского советского работника, почетного гражданина, помню толстым небритым стариком, лежащим на оттоманке среди газет. Голова повязана бабьим платком, как у Солохи, с узлом спереди и бахромой вокруг головы. Отец сделался лежебокой и не покидал дневное ложе без необходимости.
Портреты еще не старых родителей висят на стене подле спального места брата. Он их уже не видел. Только радио соединяло с миром. Оно и телефон стояли на диване на расстоянии протянутой руки. Много фотографий Алины - женщины, полюбившей его преданно и жертвенно. Они расставлены в книжных шкафах, на тумбочке возле дивана, в облезлом серванте, перегораживающем поперек комнату. На одиннадцать лет она оставила его в одиночестве.
Они познакомились в школе. В начале войны ее семья эвакуировалась в Тбилиси.
Спустя много лет случайно встретились в Москве. Алина овдовела, имела двух сыновей. Борис был давно разведен, не поддерживал отношений с бывшей женой и дочерью. Замечательный старший сын Алины Сергей и его чудесная отзывчивая жена навещали отчима после смерти мамы. Забирали к себе домой на праздники. Их дети - внуки Алины, любили брата - человека, которого стало трудно любить. Мы с мужем иногда возили его на кладбище, и обедать к нам...
Алина и Борис жили в её квартире на Рязанском проспекте из-за младшего непутевого сына. Он требовал присмотра. Две смежные комнаты занимали старшие, третью - изолированную, сын Слава. В Алининых комнатах теснилась старинная мебель: диван, кресла, обеденный стол - сороконожка, спальный гарнитур карельской березы. Дань времени, чешский сервант, радость москвичей шестидесятых годов, вмещал на стеклянных полках разнообразные антикварные чашки с блюдцами, чашечки-крошки, вероятно кофейные, фигурки мейсенского фарфора: кавалеры с дамами в кружевных юбках, пастухи и пастушки в нежнейших позах. Серебряные предметы: ножики для фруктов в специальной подставке, сахарница, вазочка для конфет, молочник, заполненный серебряными ложечками, сервировочными двузубыми вилками разного размера - уютно устроились на полках, соседствуя с другими старинными вещицами, неизвестного для меня назначения.
Алина поясняла:
- Это наследство Гельцер - знаменитой балерины. Она завещала кое-что маме, своей родственнице. Тархановы из МХАТа тоже мамина родня. Младший Тарханов - пожилой, плотный мужчина с молодой женой бывал на семейных праздниках. Кажется, я видела его в «Синей птице». Он взрезал себя ножом, будучи «Хлебом».
В комнате Славы распивали спиртные напитки странные личности - друзья. Позже к ним присоединилась особа женского пола из провинции. Сын, стараниями Алины, окончил техникум, даже работал, но пребывал в постоянном желании выпить в компании с провинциалкой, посягая на наследство Гельцер. Алина изредка выбиралась из квартиры с Борисом в Измайлово, запирая свои комнаты на амбарный замок. Она, помогая сыну, еще работала в учебном институте – кажется, Институте Управления. Её часто беспокоило сердце. Однажды ночью она умерла. 70 лет. Если взглянуть с позиции двадцати лет - солидный возраст, с 65-75 лет, не так много. В семье мужа мужчины оставались вдовцами, трудно доживая одинокие годы. Борис после смерти Алины переехал в свою квартиру, захватив лишь фотографии и одежду жены.
Старшему сыну Алины Сергею младший не дал ничего из маминых вещей. Он женился на провинциалке, родил сына, пропил антиквариат и устроился на оптовый вещевой рынок. В доме в изобилии водилась выпивка и подозрительные люди. Один такой поселился постоянно - кореец Ким. Ребенок рос среди пьянства, ругани, рукоприкладства, пока пьющая мама не увезла его в провинцию к родственникам. После очередной оргии с поножовщиной Славу убили. Кореец с провинциалкой, либо только кореец, разрезали тело на куски и вынесли в сумках по частям. Через несколько дней, очухавшись и поразмыслив, провинциалка заявила в милицию о пропаже мужа. Кореец исчез. Милиция искала долго и нашла... голову Славы. Борису и Сергею, старшему брату Славы, отдали этот фрагмент спустя полгода, по окончании следствия. Отчим и сын похоронили голову возле матери, на могиле которой младший был всего один раз - на похоронах. Корейца не нашли, провинциалку посадили.
Мы больше никогда не говорили о Славе. Только человек, прошедший войну, о которой не любил рассказывать, смог вынести ужас опознания, следствия, захоронения...
Поминая в кафе «Блиндаж» старшего брата, решила написать коротко историю жизни и смерти блестящего офицера, некогда красивого мужчины, обожаемого мамой и второй женой.
Дочь и внучка Бориса неожиданно бросили слепого отца и деда. Не звонили, не появлялись два года. Он не жаловался, но тяжело переносил их исчезновение. Волновался, не понимал: что случилось. Сейчас Маша хлопочет о квартире отца, приватизированной слишком поздно. Может быть, она добьется успехов в войне с государством за квартиру, столь необходимую неразумным, жестоким женщинам. Внучка родила мальчика, которого два года скрывали от прадеда. Дочка, внучка и ребёнок оказались в однокомнатной квартире, промотав деньги, полученные за продажу материнской. О малыше прадед узнал от дочери, объявившейся незадолго до его неожиданной смерти.

Ноябрь 2005 - январь 2006 г.