Литклуб

Надежда Трубникова




Он был настоящим человеком
Памяти Рудольфа К., немецкого коммуниста и антифашиста, посвящает эту повесть автор

Имена действующих лиц изменены

Вступление

Век двадцатый в прошлое недавно
Отступил. Во сне и наяву
Он зовет меня о чем-то главном
Людям рассказать, пока живу.
Век двадцатый, время всевозможных
Революций, войн и лагерей,
Обусловил жизни ритм тревожный
Наших и отцов, и матерей.
Стать им современниками века
Довелось такого, что порой
Надо было званье человека
Оплатить немыслимой ценой.
Век двадцатый! Были твои дети,
Как и дети всех веков иных,
Сочетаньем тех. Кто чист и светел,
С деспотами и прислугой их.
Войны… первой мировой начало
Встретил в том же возрасте отец –
Лет двенадцати, как я встречала
Мировой второй войны конец.
И победу вынес он буквально
Под обстрелом на своих плечах,
Веря глубоко и изначально
В коммунизм – начало всех начал.
«Немец», «фриц» - два ненавистных слова
В годы нашей праведной войны…
Нынче же я рассказать готова
О знакомом немце, - и полны
Мысли памятных событий эхом,
Отголосками высоких чувств…
Он был настоящим человеком,
Тот, о ком вам рассказать хочу.

Глава первая. Воспоминания и явь

Он родился далеко – на Эльбе,
У ее верховьев начал путь.
«Вот куда перенестись теперь бы,
В край родндой незримо заглянуть…»
Но крепки решетки, стены, двери,
И мрачна Бутырская тюрьма,
На допросах снова эти звери
Могут пытками свести с ума.
Череп у него уже проломлен.
Что еще изобретет палач?
Изуверски, чтобы сына вспомнил,
Заводили ночью детский плач.
«Сын, сыночек, что ж с тобою будет?
Увели меня, когда ты спал…»
«Как же это так, товарищ Руди,
Как ты в этот переплет попал?»

*

Вспомнил он Саксонию родную,
Где он вырос круглым сиротой;
Анна, тетушка – душа святая
Щедро одарила добротой.
Старый Макс, столяр-краснодеревщик,
Выучил, секретов ремесла
Много передал, как и затрещин,
А рука у Макса тяжела…
Но зато он мастерство освоил,
Превзойдя учителя. Не раз
Макс говаривал: «У Руди вдвое
Руки крепче и вернее глаз».
Вырос юноша хорош собою –
Строен и высок, голубоглаз…
И гордился выпавшей судьбою,
Тем, что влился он в рабочий класс.
Время это было непростое –
Так бесславно кончилась война…
Революционно был настроен
Весь народ. Высокая волна
Подхватила юношу и стала
Смыслом жизни, подлинной судьбой,
Коммунизма светлым идеалом
Одарила, увлекла с собой.
Он проникся марксовым ученьем
И уже в те юные года
Коммунистом стал по убежденью –
С Эрнстом Тельманом в одних рядах.
Он с судьбой Германии любимой
Навсегда связал свою судьбу –
Именно судеб неразделимость
Вдохновляла Руди на борьбу –
За права своих друзей-рабочих,
За осуществление идей
И за то, чтоб сделать путь короче
К обществу добра для всех людей
Вспомнил он, как марево нацизма
Расплывалось над страной, и то,
Как борьба с нацизмом и фашизмом
Стала для него борьбой святой;
Как от наступленья гитлеризма,
По решенью партии, они
Уезжали в «Мекку коммунизма»,
Для того чтоб кадры сохранить –
Коммунистов кадры молодые,
Нужные для будущей борьбы…
Предрешались тем пути крутые
Их непредсказуемой судьбы.

*

Многогранна нашей жизни призма,
Полная иллюзий и химер…
Он в строительстве социализма
Видел цель свою в СССР.
В новую партийную пучину
Окунулся Руди с головой.
А однажды в клубе встретил Нину
И от глаз ее стал сам не свой.
Молод был, умен. Она красива.
И взаимною была любовь.
Стать его женой ее просил он,
И ее ответ уж был готов.
Вместе и махнули на Магнитку –
В город воплощать мечты свои,
В будущее светлое калитку
Распахнуть и для своей семьи.
Жили дружно и ребенка ждали,
Их любви заветное дитя,
И мечтали, радостно мечтали
О прекрасном много лет спустя.
Жарким летним днем однажды Нину
Он с волнением отвез в роддом,
А привез обратно с крошкой-сыном,
Жизнь перевернувшим кверху дном…
Мальчик рос, ему уже три года,
Горд и счастлив радостный отец…
Но весной тридцать седьмого года
Счастью этому пришел конец…

*

«Он теперь шпион и враг народа,
И мрачна Бутырская тюрьма…
Звери человеческого рода
Пострашнее, чем сама чума…»
Так он думал с горечью глубокой,
Жизнь свою пройдя за шагом шаг, -
Жил он с верой в коммунизм, как в бога,
А внезапно оказался – враг…
Вдруг шаги… заскрежетали двери,
И ему велели выходить,
Но не просто, а с вещами… верил
И не верил что освободить
Могут… там, в тюремном каземате
Видит всех товарищей… и вот
Объявляют им, что в наркомате
Речь о срочной высылке идет:
Завтра же их всех как иностранцев
Высылают – прямо в руки тех,
У кого им выжить мало шансов, -
Высылают их в нацистский рейх.
Люди от внезапности застыли,
Этого никто не ожидал, -
Каждый словно в страшной сказке-были,
Из огня да в полымя попал.

Глава вторая. Без мужа и отца

Чех Франтишек, русская Татьяна
Жили дружно в браке. Двух детей
Он оставил, умерев нежданно, -
Маленьких погодков-дочерей.
Нине, старшей, семь вего. Татьяна
За родного брата мужа вновь
Вышла замуж, и отец названый
Детям отдал всю свою любовь.
Нина девушкою видной стала,
Как березка гибкая, стройна;
Вдруг любовь врасплох ее застала –
С Руди взглядом встретилась она.
Молод был, умен. Она красива.
И взаимною была любовь.
Стать его женой ее просил он,
И ее ответ уж был готов.
Вместе и махнули на Магнитку –
В город воплощать мечты свои,
В будущее светлое калитку
Распахнуть и для своей семьи.
Вместе подбирали сыну имя
В честь того, кого Рудольф так чтил,
И назвали мальчика – Максимом, -
Максом, Максиком для них он был.

*

Только сын и спас ее в то время.
Только мысль о нем велела жить:
«Сыну ты нужна. Хоть тяжко бремя
Этой жизни, все равно – держись!»
Мужа нет. О нем не знала Нина
Ничего. Он сгинул. Он пропал.
Всю любовь перенесла на сына,
Сын для Нины центром мира стал.
С мамой отчимом, сестрой и сыном
В маленькой квартирке лишь с трудом
Размещались. Для Москвы картина
Все ж не худшая. Зато их дом –
Старый, деревянный, двухэтажный –
На Васильевской (где Дом кино
Много позже встал персоной важной,
Гордо повернувшись к ним спиной).
Мучилась: как об отце расскажет?
Эта мысль сверлила без конца…
Хорошо, что мал еще… пока же
Отчим мамы заменил отца.
А когда он умер, то для сына
Умер «папа»… Что ж! сама судьба
Пронесла вопрос тревожный мимо…
А забот не счесть. Пришла война.
От соседей, кто был муж, скрывала, -
К немцам ненависть сильна была.
Все бы отдала, чтобы опала
На мальчишку тенью не легла.
И никто не знал, что муж был немцем,
Знали все, что отчим чехом был,
Шла молва о них, что иноземцы,
Но для русских родственной судьбы.
Макса звали «чехом» с младших классов –
Прозвище, что на устах у всех…
А потом и в паспорте у Макса
Значилось коротенькое: чех;
К счастью, суть закона изменялась, -
Ей и здесь сопутствовал успех:
Чешкой по отцу она считалась,
Макс – по матери – законно, чех.
Он в отца лицом и ростом вышел,
Будто тот свой облик заказал,
Лишь один заказ бог не услышал,
Взяв у мамы карие глаза.

*

Как все сверстники, Максим учился,
Пионером, комсомольцем был,
Лучшим быть во всем всегда стремился.
В институт успешно поступил.
Макс в своей еще недолгой жизни
Был в ладу с судьбой сраны родной:
Вера в исключительность отчизны,
Детство, опаленное войной,
Юность, озаренная победой,
Сказочная радость бытия
От того, что подарила свету
Ту победу родина твоя,
Та страна, что одолела силу,
Пред которою друг другу вслед
Вся Европа головы склонила,
Утонувши в непроглядной мгле;
Та страна, что стала для народов
Гордым маяком, других светлей,
Как борец за счастье, за свободу
И за мир и дружбу на земле;
Та страна, в которую стремились –
И гордились жить в СССР –
С Максом вместе в те года учились
Немец, полька, чех, китаец, венгр.
Своего отца совсем не зная,
Стал ему достойным сыном Макс,
С теми ж идеалами сверяя
В жизни каждый свой и день и час.
Из руин войны страна вставала,
Что ни дом, - в строительных лесах…
Но однажды Сталина не стало…
Искреннее горе, слезы, страх…
И в душе у Макса все смешалось,
Как и в большинстве народных душ…
Он не знал, что время приближалось
Новое, когда отец и муж,
Двадцать лет тому назад пропавший,
Вдруг окажется живым и вот,
Реабилитации дождавшись,
В жизнь его негаданно войдет.

Глава третья. Возвращение

Он в купейном фирменном вагоне
Ехал в «оттепельную» Москву
И мечтал о том, как на перроне
Сын его обнимет наяву.
Сын – его прямое продолженье…
В пережитом им земном аду
Был он от безумия спасеньем,
Был властителем отцовских дум.
Пред Рудольфом, как в тумане мглистом,
Все пережитое встало вновь:
Высылка в объятия нацистов,
Тюрьмы, лагеря, и грязь, и кровь,
В Дрезденской тюрьме и в Моабите
Коммунисты не роняли честь, -
Сколько там товарищей убито,
Сколько искалечено – не счесть.
В Бухенвальде был расстрелян Тельман,
Мужественный старший друг и вождь…
Над Германией в тьме беспредельной
Шел воистину кровавый дождь.
Как он выжил, знает бог иль черти…
В сорок пятом он, полуживой,
Был на грани жизни или смерти…
Спас его приход советских войск.
А потом уже заслуга Берты
В том, что все же он остался жив:
Выходила, отняла у смерти,
Нежною заботой окружив.
С той поры они и были вместе
Вот уже второй десяток лет.
А любовь… так что же это, если
Друг без друга в жизни счастья нет?
И немного страшно возвращаться
В прошлое на много лет назад,
В край, где молодой Рудольф остался,
Где над ним вдруг грянула гроза.

*

Вот уж за спиной остались Польша,
Белоруссия, Смоленск, Можайск…
И волнуется душа все больше,
Мысли где-то над Москвой кружат.
Пригороды промелькнули мимо.
Вот вокзал. И что ж он увидал:
Молодой Рудольф там рядом с Ниной
Постаревшего Рудольфа ждал.
«Нина, Нина! Что же с нами сталось?
Ведь из нас никто не виноват.
Зрелость отняли, настала старость,
И отрезаны пути назад.
Трудных лет бесстрастная лавина
Разлучила, унесла с собой,
Погрузила в черную пучину
Жизни той, где не жилец любовь.
Только сын – сокровище живое,
Для обоих несказанный свет,
Только он связует нас с тобою,
А любовь убита грузом лет…»
Так он думал. А она сияла,
Стоя между сыном и отцом,
Их даря друг другу, поднимала
К ним свое счастливое лицо
И не думала о том, что будет,
Что и чувства высшей красоты
Трудная разлука часто губит,
Разрушая все, что строил ты.
Ну а в этот миг все рады встрече,
Самой удивительной из встреч,
Всем троим заветный, жданный вечер
Захотелось навсегда сберечь…

*

Для Рудольфа радостью дышала
Встреча с Ниной, с Максом и с Москвой,
С той страной, что и теперь держала
Коммунизма светоч над собой,
Что культ личности преодолела,
Честь вернувши тем, кто пострадал, -
И слова все подверждает делом, -
Вот и он приехать смог сюда.
Вновь пред ним Москва лицо открыла,
Ставши Новой, сильной, молодой,
Вновь она его в себя влюбила...
Только он уже совсем седой…
Нина тоже сильно постарела,
Красоты былой уж нет следа,
И любовь его перегорела,
Канула в минувшей жизни даль.
По Москве они бродили с Максом,
Становясь все ближе, все родней
С каждым новым днем и с каждым часом,
Не считая ни часов, ни дней.
Он мечтал, что эта дружба с сыном
Новым светом старость осветит,
И сомкнет сердца с нездешней силой
Их взаимной радости магнит
Макс к нему в Германию приедет,
И тогда уж гидом станет он, -
Верил он, что будет чист и светел
Этих встреч грядущих горизонт.
Сына он в Саксонию родную
Повезет, покажет те места,
Где он рос, покажет ту святую
Землю, где он коммунистом стал.

*

Сын его с невестой познакомил:
Куст сирени белой, кружевной
Вместе ей вручили в отчем доме
И просили Максу стать женой.
Настенька Рудольфу приглянулась, -
Красоту ценить умеет он, -
А когда еще и улыбнулась,
Он был безвозвратно покорен.
Говорил, что по Москве гуляя,
Девушек встречая на пути,
Всех с ней сравнивал и точно знает:
«Лучше нашей Насти не найти».
А она и впрямь пленяла статью
И очами, темными, как ночь…
А потом к ним приезжал на свадьбу…
А еще – когда родилась дочь…
И когда Светланка подрастала…
Но никто еще не ожидал,
Что для всех уже пора настала,
Та пора нелегкая, когда
Вдруг у жизни рушатся устои,
Нарушается привычный лад,
И судьбе уж ничего не стоит
Изменить весь жизненный уклад.

Глава четвертая. Крушение надежд

«Нина, Нина! Что же с нами сталось?
Ведь из нас никто не виноват.
Зрелость отняли, настала старость,
И отрезаны пути назад».
Так он думал. Думал, понимая,
Что он должен все ей рассказать…
И страдал ужасно, представляя,
Как погаснут вдруг ее глаза.
Нина искренне хотела верить,
Что настанет заповедный час,
И закрывши за собою двери,
Руди скажет: «Остаюсь у вас».
А Рудольф, ссылаясь на работу,
Уезжал и снова приезжал…
Но с приездом каждым, с каждым годом
Разум неизбежность приближал.
День пришел, когда Рудольф решился
С сердца груз тяжелой ноши снять, -
Наконец он к Нине обратился
С просьбой выслушать, простить, понять…

*

«Нина, Нина, будь великодушна,
Нелегко сейчас мне говорить,
Но когда-то объясниться нужно,
Как нам быть и как нам дальше жить».
Он сказал, что он не в состоянье
Здесь остаться навсегда, что там
Жизнь его, здесь – лишь воспоминанья
О былом, о канувших годах;
Что их с нею страшная лавина
Разлучила, унесла с собой,
Погрузила в черную пучину
Жизни той, где не жилец любовь;
Ближе к старости важна привычка
Греться у знакомого огня,
Что женат давно и в жизни личной
Он не может ничего менять;
Что жена спасла его от смерти,
Посвятив всю жизнь свою ему,
Что он предан бесконечно Берте,
И жене и другу своему;
Жизнь проходит, наступила осень,
Путь пройденный крут и каменист,
Дело жизни он не может бросить,
Это долг его, он – коммунист, -
Ведь в Германии змея фашизма
Заползает в души и умы…
«Кто же скажет «нет!» неонацизму,
Если это дело бросим мы?..»
Обретенье родины желанной
Нелегко ему далось, и он
Хочет жить там, где могила Анны
И где Макс-учитель погребён…
«Я хотел бы, чтобы вы с Максимом
Частыми гостями были там,
В нашем доме. Ну, а мы, вестимо,
Приезжали бы гостями к вам»,
Он сказал и побледнел вдруг, словно
Скатерть белая, и молча ждал…
Жаждал он, как всякий невиновный,
Только справедливого суда.
От любви до ненависти в жизни,
Как известно, лишь короткий шаг.
Нина помертвела, как на тризне
Чувств, которыми полна душа.
Вся как будто вдруг окаменела,
Ни слезиночки в сухих глазах,
На него лишь странно поглядела,
Тихо, но уверенно сказав:
«Уезжай. Ты больше мне не нужен.
Но запомни, Руди, навсегда:
Для меня ты оставался мужем
Все невозвратимые года…
И еще, - проговорила Нина, -
Я клянусь своей лихой судьбой,
Что ты больше не увидишь сына,
Он не твой теперь, он только мой».

*

Он уехал, все еще не веря
В то что Нина нанесет удар
Столь жестокий, что из-за потери
Сына суждено ему страдать.
Разве виноват он, что из лона
Верной смерти чудом был спасен
И что столько лет с клеймом шпиона
Так несправедливо прожил он;
Что хоть что-то знать о ней и сыне
Он не мог не по своей вине;
Что он жил в аду, в котором стынет
В жилах кровь; что в самом страшном сне
Не представить никому, что вынес,
Сожалея, что еще все жив…
А спасла его лишь мысль о сыне,
Крыльев не позволила сложить.
Пишет он, но Макс не отвечает.
Вдруг пришел коротенький ответ:
«Ты мне не отец. Я заявляю:
У тебя отныне сына нет».
Рухнул мир Рудольфа. И до смерти
Он не мог понять, как взрослый Макс –
Под влияньем матери – в конверте
Смог отцу послать такой отказ.
Как же мог он быть таким безвольным, -
Он ведь коммунист и сам отец, -
Как он мог бить так жестоко больно,
Разорвав союз их двух сердец…
Макс ведь знает, по какому счету
Заплатил он муками сполна, -
Лично от отца – не от кого-то –
Знает, как страшна была цена.
Нине ж этого казалось мало, -
Чтоб унизить, через суд она
Требовать вдруг алименты стала
Для себя, как бывшая жена
И в процесс судебный иск был принят, -
Был ведь в ГДР такой закон, -
По суду пожизненно отныне
Ей платить обязывался он…
Но она ведь знала – без давленья
Он готов был им весь мир дарить, -
И Рудольф такого оскорбленья
Ни простить не мог ей, ни забыть…
Жизнь же, как известно, не кончалась,
Отметая все невзгоды прочь;
Жизнь Рудольфа тоже продолжалась, -
Сына потеряв, обрел он дочь.

Глава пятая. Без сына

Глубину его тоски о сыне
Знала только Берта. Только с ней
Разделил он боль – ту, что отныне
Затаил в душе на самом дне.
Он работе отдавал всецело
И энергию и опыт свой;
Молодежь любил и с ней умел он
Говорить так, как никто иной.
Он рассказывал, ему внимали
Юноши семидесятых лет
И на все вопросы получали
Самый убедительный ответ –
О нацизме, о его истоках,
О строительстве в СССР,
О тюрьме, о лагерях – о многом,
В чем для них Рудольф – живой пример.
И в антифашистском комитете
Был он деятелен, как всегда, -
Это дело всех важней на свете
Он считал и жизнь ему отдал;
Он с коллегами готов все силы
На алтарь священный положить,
Чтоб змею неонацизма было
Можно в самом корне удушить.
Их, заслуженных антифашистов,
Наградили. И наградой той
Он гордился радостно-лучисто
И с какой-то детской чистотой.
Он свою любовь к стране Советов
Проявлял с энергией двойной,
Шефству отдаваясь беззаветно
Над солдатами советских войск, -
Тех частей, что в городе стояли, -
Офицеры и солдаты их
Не без основанья выделяли
Друга Руди между всех других.

*

Но всегда и всюду, где бывал он,
Боль томила и мешала жить,
Боль, что никогда не оставляла,
Боль жестоко раненой души.
Боль смягчала переписка с Настей.
Девочка с отзывчивой душой
Отнеслась к его беде с участьем
И делилась собственной бедой.
Макс ей изменял, когда Светланке
Не было и года. А потом
Раной стала маленькая ранка,
Покатилась жизнь с горы крутой.
Сохранить семью пыталась Настя
Поначалу. Шел за годом год.
Стало ясно, что не склеить счастье.
Выход виделся один – развод.
Дед мечтал увидеть Настю с внучкой,
Их к себе приехать пригласил;
Макс и тут повел себя не лучше:
Дочке ехать к деду запретил.
Он, пока развод официально
Не оформлен, Как велел закон,
Подписать поездку изначально
Должен был отцовскою рукой.
Блажи Макса Настя не стерпела, -
Получивши с ним развод, она
Выехать, куда б ни захотела,
Вместе с дочкою была вольна.
Вот тогда и состоялась встреча,
Радости их не было конца,
И они узнали в тот же вечер:
Он в ней – дочку, в нем она – отца.

*

Берта с Настей быстро подружились,
А Светланка радовала всех;
В доме Руди сразу поселились
Добрые улыбки, шутки, смех.
Дедушка возил их по заветным
Или просто памятным местам, -
Дрезден, Мейсен, Пульсниц, Бишофсверда, -
Где он жил или работал сам.
Дивную поездку теплоходом
Вместе с Бертой им он подарил –
Вверх по Эльбе, где сама природа
С сердцем о заветном говорит:
Там Швейцарии Саксонской воды
И ее альпийские луга,
И вверху, под самым небосводом,
Замки на скалистых берегах…
А потом в Москву по приглашенью
Настиных родителей вдвоем
Приезжали, новых впечатлений
Получив удвоенный объем,
Ведь Рудольф теперь уже для Берты
Снова открывал свою Москву,
Где Москва-река красивой лентой
Вьется мех холмами, где живут
Давние его воспоминанья
И воспоминанья новых лет –
О счастливых днях и днях страданья,
И о сыне… только сына нет…

*

Годы шли. Рудольф не ездил больше
В этот край. Как далеко Москва!
Сын… Стара уже обида… Боль же
В сердце и душе – увы! – жива.
Настя со Светланкой приезжают, -
Жизнь тогда цветет, как вешний сад;
Если б не они, Рудольф не знает,
Как бы вынес свой душевный ад.
Их приезды, между ними письма
Дарят деду радость и покой,
Разгоняют тучи мрачных мыслей…
Жаль лишь, что живут так далеко.
Далеко две девочки, для Руди
Ставшие роднее всех родных;
Берта рядом. «Вот и все, кто будет
Плакать на похоронах моих».
Так в канун большого юбилея
Думал он, когда бывал один;
Ни о чем он в жизни не жалеет…
Только… «что же ты наделал, сын!..»
Вот и эту праздничную дату
Вынужден встречать – увы! – без них…
Думал ли он в юности когда-то
О таких больших годах своих?
До семидесятипятилетья
Дожил он; жизнь как анкетный лист;
На вопрос: «Кто ты?» - готов ответить:
«Немец, коммунист, антифашист».
Вспомнилось вдруг, - как-то на допросе
Изгалялся и орал нацист:
«Кто ты, мразь?» - В лицо ему он бросил:
«Немец! Коммунист! Антифашист!»
Все товарищи пришли, их дети…
Дом в цветах… тост… друг его речист, -
Говорит, как честно жил на свете
Немец, коммунист, антифашист…
Он еще прожил совсем немного –
Год всего. И траурный эскорт
Проводил торжественно и строго
Друга в призрачное далеко.

Эпилог

В Дрездене есть кладбище такое,
Где найдет антифашист любой
Место для заветного покоя
Рядом с теми, вместе с кем вел бой
Против ненавистного фашизма
И неонацизма новых лет,
Веря в идеалы коммунизма,
В их далекий, но реальный свет.
Там, на кладбище, на общей стеле
Выбиты в граните имена,
Даты жизни тех, что так хотели
Гармоничный мир оставить нам…
Двадцать лет судьба перелистала,
Мир за эти годы стал другим:
ГДР, СССР не стало,
Многое ушло, подобно им.
А у Макса внуки подрастали.
В новом мире он разбогател.
Нина умерла. И вот настали
Времена, когда он захотел
В те края, где жил Рудольф, приехать
И захороненье отыскать,
Положить цветы, послушать эхо
Прошлых лет и молча постоять.
Там не слышно городского шума,
Лишь листвой деревья шелестят…
Что он чувствовал? О чем он думал?
Понимал ли, как он виноват
Перед тем, кому он всем обязан –
Жизнью, идеалами, судьбой,
В ком он поселил своим отказом
Сущий ад, что тот унес собой?
Кто так ждал его любви – и что же?
Так безжалостно был предан им…
Думал ли там Макс о каре божьей
За вину перед отцом своим?
Притча об отце… Он не дождался,
Чтоб к нему вернулся блудный сын…
Непрощенным на земле остался
Поздно осознавший все Максим.
Современник проклятого века,
Спит Рудольф под птичий пересвист…
Он был настоящим человеком –
Немец, коммунист, антифашист.

Послесловие. Разговор с читателем

Век двадцатый в прошлое недавно
Отступил. Во сне и наяву
Он зовет меня о чем-то главном
Людям рассказать, пока живу.
Век, куда ворвался бурно, рьяно,
Овладел умами, а затем
Их оставил (видно, вспыхнул рано)
Дух коммунистических идей.
В новом веке он – совсем как жупел,
Жуткая страшилка для людей…
Виноват же в этом опыт грубый, А не суть глубинная идей.
Не случайно их на всей планете
Приняли высокие умы;
Тысячи их освятили смертью
После ссылок, пыток и тюрьмы;
Не случайно в лагерях нацизма
Коммунистом быть сулило смерть;
Быть синонимом антифашизма
Смог тогда лишь коммунизм посметь.

*

«Что ж, мой друг, давай порассуждаем,
Что есть «коммунизм» и «коммунист»,
Но поговорим, не искажая
Слов исходный и глубинный смысл».
Коммунизм – сознание свободы,
Труд как творчество на благо всех,
А основой счастия народа
Служит личный творческий успех.
Равенство людей неоспоримо, -
Ни рабов сред них нет ни господ;
Кто способности проявит зримо,
По потребностям получит тот.
Это –незапятнанный и чистый
Идеал, сияющий во мгле,
Это – мир всечеловечьих истин,
Это – царство божье на земле.
От Руссо, Фурье и Сен-Симона
До последнего скончанья лет
Это- сущность марксова закона
И от сердца Данко вечный свет
Скажешь ты: «Утопия!» - «Конечно!
Идеал и должен ею быть,
Если и простую человечность
В душах наших трудно разбудить».

*

«Коммунизм долой! Да будет рынок!» -
Все вокруг кричат, вопят, орут…
И мечтают, чтобы без запинок
По труду оплачивался труд.
Как забывчив человек, ведь этим
Был отмечен к коммунизму путь,
Если б те, кто за страну в ответе,
Не сумели в ад его свернуть.
Замарали красоту свершений,
Кровью залили весь мир вокруг…
И на этом наших рассуждений
Уж почти совсем замкнулся круг.
«Коммунист» - ругательное слово,
Если то, кто на руку нечист,
Кто смеясь казнил отца родного,
Тоже назывался «коммунист».
Те., кому когда-то после пыток
Залп ударил в сердце, словно хлыст,
Протестуют против всех попыток
Опорочить званье%: коммунист.
Волей исторического рока
Оказались вместе в этом званье
Рыцари без страха и упрека
И дельцы с палаческим призваньем.
«Для меня же коммунист навечно
Мой отец, что в сорок первый год
Под метелью пуль, под вой картечи
Вел солдат: «За Родину! Вперед!»

*

Коммунист и он, товарищ Руди,
Кто, пройдя через тюремный ад,
Идеалы своей жизни грудью
Защищать был от нападок рад;
Он в них видел антипод фашизма,
Верил в их победные пути,
В то, что для Германии-отчизны
Лучшей перспективы не найти;
Верил в их грядущую победу
С южных и до северных широт,
В то что внучка идеалы деда
С гордостью по миру понесет;
О судьбе заветных идеалов,
Тех которым отдал жизни пыл,
Размышлял нередко и, бывало,
Так он сам с собою говорил:
«Мы живем в тревожном мире будней,
Где для идеала места нет,
Заглянуть в загадочное «будет»
Не пытаясь через призму лет.
Но за «завтра» вновь приходит «завтра»,
Нескончаем времени поток, -
Расцветет (для скептиков – внезапно)
Коммунизма трепетный цветок.
Это может быть не очень скоро, -
Чтобы идеалы расцвели,
Став мудрей, принять должно без споров
Их все человечество земли.
Шведского социализма опыт
Есть уже – как самый первый шаг
К той гармонии высокой, чтобы
Взмыл над миром идеалов стяг.
Развенчать истории наветы
День придет. Когда часы пробьют,
Лучших представителей планеты
Коммунистами все назовут».
Так он думал, даже умирая,
Пред судьбой, людьми и богом чист,
Тот, о ком вы повесть прочитали –
Немец, коммунист, антифашист.

Рукопись закончена 21 февраля 2002 г.

Послесловие автора к поэме «Он был настоящим человеком…», написанное три года спустя
Существует мнение, что в наше неустойчивое время практицизма и экстремальной притягательности денег не только ослаблен спрос на поэзию вообще, но и, в частности, не нужна такая крупная форма поэзии, какой является поэма. Неожиданным подтверждением этой мысли стало услышанное мной высказывание художника Сергея Андрияки о том, что в живописи сейчас не востребованы сюжетные картины, так как исчез соответствующий социальный заказ. Явно прослеживается аналогия: поэма в поэзии – сюжетная картина в живописи – нет социального заказа.
И все-таки представляется, что такая аналогия при видимой справедливости не может быть абсолютной. Сюжетная живопись может возродиться позднее – с появлением социального заказа – и наверстать упущенные годы, отразив сюжеты минувших лет как сюжеты недавней истории. Совсем другая ситуация с поэмами. Часто в них авторы рассказывают о людях их событиях, которым не осталось других свидетелей, кроме них, Автора поэмы побуждает к творчеству долг перед людьми, достойными остаться в человеческой памяти, но бывшими лишь песчинкой в великой истории поколений. Однако именно из песчинок и складывается скала этой великой истории. И если не будут написаны в прозе романы, повести, мемуары, а в поэзии – поэмы об этих людях, не о чем будет художникам писать сюжетные картины, когда появится социальный заказ. Это значит, что поэмы надо писать и тогда, когда нет ни социального заказа, ни читательского спроса, но есть долг поэта перед людьми, которых он знал и о которых еще может рассказать, пока не завершился и его земной путь.
Именно так и родилась в начале 2002 года моя поэма «Он был настоящим человеком..» Этот человек – немецкий коммунист и антифашист со сложной судьбой.
Нужна ли в наше время поэма о коммунисте и антифашисте? Слова «коммунизм» и «коммунист» звучат сейчас чаще всего как определение чего-то нечистого, дьявольского, преступного. Но позволю себе привести три мнения, оспаривающих абсолютность подобной трактовки, три высказывания, пришедшие ко мне уже после создания поэмы и побудившие написать это послесловие.
В октябре 2002 года я прочитала удивительный роман Курта Воннегута «Времетрясение» и неожиданно наткнулась там на следующее рассуждение автора *(прошу прощения за длинную цитату, но иначе нельзя). Он пишет: «Я, конечно, понимаю, что широко распространенное по сию пору и, возможно, пребудущее во веки веков отвращение к слову коммунизм является здравой реакцией на жестокость и идиотизм советских диктаторов, которые называли себя – как-как? – коммунистами, видимо по примеру Гитлера, который называл себя – как-как? – христианином…
Однако мне, как и всем, чье детство пришлось на Великую Депрессию, все еще кажется очень несправедливым объявлять это слово неприличным только из-0за того, что те, кто называл себя коммунистами, были кровавыми преступниками. Для нас это слово означало лишь возможный достойный ответ на зверства людей с Уолл-Стрит…
Они неожиданно разорили массу фирм, в том числе банков. Крах Уолл-Стрит оставил миллионы и миллионы американцев без денег, им не на что было есть, не на что купить одежду, нечем заплатить за ночлег».
А в ноябре того же года в газете «Аргументы и факты» было опубликовано интервью с Анжелой Дэвис. Несмотря на вполне современную настроенность вопросов интервьюера, эта умудренная жизнью женщина сказала: «Мне очень жаль, что эксперимент по построению первого в мире социалистического государства с треском провалился. Но мы не должны забывать, что в СССР было много чего хорошего..» и потом: «Я все еще верю в построение коммунизма на планете Земля».
Третье мнение, может быть, наиболее весомое, явилось совсем недавно. В апреле текущего 2005 года канал ТВЦ в серии передач «За кулисами разведки» снова рассказывал, в частности, и о «кембриджской пятерке». Филби, Берджесс, Блейк и др., как известно, работали на разведку Советского Союза абсолютно бескорыстно, только за идею. 27 апреля текущего года с экрана телевизора говорил Джордж Блейк. Он выразил уверенность, что конечным результатом исторического развития все-таки будет коммунизм -0 но это будет нескоро, так как советский эксперимент показал, что еще не сформировался новый человек.
Именно так думал и герой моей поэмы. И в поэме текст «от автора» надо воспринимать как текст «от героя поэмы». Я попыталась поставить себя на место этого глубоко уважаемого мной человека и не только рассказать о его судьбе, но и стать поэтически рупором его мыслей и убеждений.

Надежда Трубникова, июль 2005 года