 |
Литклуб |
Анна Котова
Лисята
Она встала, потянулась хорошенько, расправляя каждую мышцу на поджаром сильном теле, жмурясь от удовольствия, и спрыгнула на землю. В такой вечер прогуляться - святая обязанность каждого святого, не говоря уж о простых смертных. Полнолуние. Цветут магнолии, и запах плывет над крышами древних храмов, старинных кварталов и новейших бетонных конструкций... фу. В новой части города они заслоняют небо, чем несомненно уменьшают количество благодати, отпущенной каждому милостью богов. Поэтому простым смертным совершенно необходимо выйти на улицу и увидеть эту луну, и эти белые цветы, и дышать, и не суетиться по пустякам, как это у них в обычае последнюю тысячу лет.
Она прищурилась, припоминая. Кажется, и предпоследнее тысячелетие тоже было полно суеты и тщеты.
Нет, встречались, конечно, среди этих короткоживущих, громко говорящих, с легкостью убивающих и легко умирающих, такие... мысль о них приятно греет губы, и сердце стучит чуть быстрее, и ресницы вздрагивают невольно... Встречались. Один на сотню лет, ну два...
В этом веке - пока нет. Ну, она и не искала. Пока - не хочется.
Она встряхнулась, принимая правильный вид - чтобы не привлекать чужих глаз. Смертные в большинстве своем не видят ничего, но некоторые из них любопытны и зорки. Ей ни к чему праздное внимание. Слишком пристальные взгляды могут испортить сегодняшний вечер. Сегодня - наблюдать, вспоминать и сравнивать.
...Тогда она была совсем юной и только-только научилась оборачиваться человеком. Все в новом и малознакомом мире людей было интересно и ярко. Понемногу она училась их смешным обычаям и привычкам, морочила путников, кружила головы мужчинам, некоторым позволяла многое, иным же - все. Легко заводила связи и легко расставалась. Родные посмеивались: играет девочка, силу пробует. А она заигралась.
Отец топал ногами и бранился, от возмущения взлаивая. Мать фыркала, подняв шерсть на загривке, и сердито щелкала зубами. Не принимала человеческий облик: боялась, что не совладает с собой, ударит глупую. А так - только куснуть в негодовании. Братья и сестра сверкали глазами, вытянув любопытные носы, и прикрывали ухмылки пышными хвостами.
Непослушная дочь сидела смирно, а смотрела дерзко.
-Не волнуйтесь так, отец, в ваши годы это вредно, - сказала она. - Только я решила.
-Она решила! - взвился тот. - Опозорить род она решила, вот что! Акиноха, ну хоть ты ей скажи!
Мать сердито тявкнула.
-Отец, - дернула носом непокорная дочь, - я же не просто так. Я замуж.
-Какое может быть замуж! Он же человек.
Старший брат высунулся из-за хвоста:
-А он-то знает, что ты собралась за него замуж, твой человек?
Почему-то такой простой вопрос отцу и в голову не пришел. А зря.
-Нет еще, - впервые за вечер смутилась глупая девчонка. - Но с этим я уж разберусь.
Из отца весь гнев сразу вышел.
-Так бы и сказала, вертихвостка, - фыркнул он. - "Я решила, я замуж, вот прямо завтра"! Что он - в любовных делах особенный, что ли?
-Еще не знаю, - и глаза опустила, и ресницы задрожали. - Я хочу все по правилам. Я ему еще не показывалась, и не покажусь раньше времени, как положено. Я его только лисой видела, из-за кустов.
-Тьфу, - сказал отец и засмеялся. - А шуму-то... Ну, если он придет в наш дом знакомиться - по правилам, - так и быть, примем в лучшем виде. Это будет забавно, правда, Акиноха?
Мать наконец обернулась человеком, чувствуя, что больше не сердится.
-Если она и в самом деле это провернет, можно ее и замуж выдать. Чем бы дитя ни тешилось... Роду-то он какого, дочка?
Дочь вздохнула с облегчением.
-Самого достойного, мама.
Та посмотрела с сомнением:
-Будь осторожна, девочка. Опасностью пахнет. - и выразительно повела носом.
И правда, с гор тянуло как-то... нехорошо.
...Но по правилам не вышло. Был капкан, резкая боль в легких, темнота в глазах - петля туго захлестнула шею, - и звук шагов приближающейся смерти, и сиплый от жадности голос:
-Белая! Белая шкура! Вот повезло так повезло!
А потом другой голос, слов уже не разобрать от звона в ушах, но - прежде чем сознание уплыло, шевельнулось странное чувство, которого она уже не успела понять. И - снова воздух, и перед глазами дрожит, постепенно обретая четкость, все тот же мир, нисколько не загробный - трава у самых век, шум листвы, запах железа, пота и крови, но это не ее кровь, чужая. Она с усилием подняла голову. Перерезанная веревка выскользнула из густого меха, упала на траву и на лезвие кинжала, заляпанного красным, липким, противным. А рука, выронившая этот кинжал, не шевелилась.
Один умер, другой жив. Тот, что жив, убил того, что умер. Они дрались, как дерутся только люди - за то, что считают добычей.
За ее собственную шкуру, вот же...
Осторожно встала на подгибающиеся лапы, встряхнулась. Сделала пару нетвердых шагов. Вот он, живой. Лежит лицом в траву, и от него так и разит болью. Ткнулась носом в руку - пальцы слабо дернулись, пытаясь согнуться.
Тот, что ставил силок, дорого продал свою жизнь.
А сквозь противные запахи - слабый оттенок того притягательного и желанного, еще вчера снившегося... Ясуна?..
Она собиралась писать стихи на веере, звенеть струнами из-за занавесей, невзначай показывать край подола... Куда там.
До чего же неудобно превращаться днем, когда ты еще так молода и неопытна.
Поклониться бы луне...
Она поднялась на ноги, подобрала широкие рукава. Присела возле раненого.
-Мне тебя не донести, - сказала она. - Попробуй встать.
...Все же у нее замечательная семья. Ни слова не сказали. Помогли выхаживать, мать сама бегала в священную рощу за травами, сестра заваривала целебный чай, а отец и братья не мешали - и все, как один, весь долгий месяц ни разу не показали ни хвостов, ни ушей. Даже младший ни разу не тявкнул.
Конечно, он поправился. Молодой, здоровый, сильный. И уход был - выше всех похвал. И лекарства, каких не сыщешь ни у одного человечьего лекаря.
И она все-таки вышла за него замуж, как и загадала давным-давно, полторы луны назад, увидев его сквозь ветви боярышника - высокого, красивого, чужого. И была счастлива.
Долго не смела признаться ему, из какой она семьи, но однажды решилась. И ничего не случилось.
-Я всегда думал, что для обыкновенной женщины ты слишком красива и умна, - вот и все, что он сказал.
...И лисенок.
У подножия горы она задержалась на минуту у стеклянной витрины запертого на ночь магазинчика, оглядела себя снизу вверх. Сандалии, джинсы, просторная майка с иностранной надписью на животе, две косы перетянуты резинками. Больше двадцати лет не дашь.
Ну что же, поглядим на людей в их нынешних ипостасях. Может быть, даже с кем-нибудь познакомимся - ненадолго.
Надолго - это бывает больно. Такой, чтобы надолго, должен быть совсем особенным. Чтобы не жалеть потом, когда с неизбежностью придется расстаться навсегда. Как с тем... и с тем... и с тем...
Они мало живут и легко умирают. Ничего не поделаешь. Такая порода.
...Лисенка, сына Ясуны, пришлось оставить, когда он был еще мал. Следила издалека. Спускалась с горы бесшумной лисьей походкой, заглядывала в окна. Любовалась, восхищалась, гордилась, а подойти не смела. Тридцать лет была уверена - он и не подозревает о ее посещениях. На тридцать первую осень, прячась в густой ночной тени под стеной сада, услышала:
-У меня все хорошо, не волнуйся.
Села от неожиданности на все свои хвосты.
-Я тебя вижу, - и смотрит прямо на нее. - Ты забыла? У меня твои глаза.
Вышла на свет.
-И давно ты знаешь, что я...
-Всегда, мама. Выпьешь со мной?
Потом заходила иногда, уже не таясь.
...Это больно. Он долго жил, но все-таки умер. Он слишком был человеком.
...Тосковала, вспоминала, плакала ночами, жалуясь луне на несправедливость мира. Родители ворчали. Выбрала бы среди своих, нарожала бы рыжих, триста лет - и почти как люди, раз уж тебе так нравится это племя. А живут вечно, если не вмешается судьба в лице охотников за печенью и шкурой. Хорошо еще - одна она такая в семье, глупая. Братья женились, сестра вышла замуж, все породнились с почтенными лисьими родами, и в траве у их нор - не всякому показывают дом, осторожность никогда не помешает, - кувыркаются, сверкая мехом, многочисленные дети.
А эта, белая, все на сторону смотрит. Ничему время не учит. Хоть сто лет, хоть двести, хоть тысяча.
Утешилась, перестала вспоминать ту семью, повеселела. Шастала в город, заводила знакомства, крутила хвостом, щурила глаза. Оставалась то с одним, то с другим - день, два, месяц. Уходила, смеясь.
И что же? Опять нашла на свою голову. Бросила гору, не заглядывала домой.
Пятнадцать лет - в городе.
Ему завидовали: жена красавица. Ему сочувствовали: детей нет. Она сама посоветовала: возьми вторую жену. Вот от той дети были, и хорошо. Слава богам, не было лисят.
Когда он умер, ей было легко уходить. Хотя горевала, конечно, а все же - легко.
...Вернулась к своим, охотилась с племянниками, отдыхала от людей. Зачастил рыжий красавец из того леса, что к западу, смотрел искоса, подрагивая хвостом. Всерьез задумалась о браке. Родичи про себя молились: пусть образумится наконец.
Она их разочаровала.
Рыжему надоело ждать, и он нашел себе рыженькую в своем западном лесу, а белая снова бегала на свидания туда, к чужим.
Менялись язык, прически, наряды и оружие, поднимались новые деревья и города, храм на горе обрастал рядами красных ворот, рассыпались камни, зарастали мхом могилы давно ушедших, племянники научились оборачиваться, обзавелись семьями, их дети выросли и бодро тявкали по округе. Иногда она подолгу сидела, замерев, среди изваяний своей родни, неотличимая от этих, каменных. Потом надоедало. Дожидалась ночи и уходила.
К ее странностям привыкли. Давным-давно никого не интересовало, из какой семьи ее очередной избранник. Даже если бы он оказался торговцем, только дернули бы ушами: всегда была чудной, а с годами, видно, вовсе тронулась умом. Пусть ее. Всяко бывает. Некоторые вот не могут устоять при запахе тофу. А эта - при виде красивых мужчин не своей породы.
Если уходит и не возвращается годами - значит, нашла новое сокровище. И ладно.
Помрет сокровище - она вернется.
Разве что еще лет пятьдесят будет бегать - навещать лисенка.
На улицах светло от огней. Рябит в глазах - вывески мерцают. Светофоры, фары автомобилей, противный запах - бензиновая гарь. Шумно. Шины, музыка из-за дверей всплесками, - они распахиваются, стоит шагнуть на порог. И людно. Гуляют. Галдят.
Разве можно любоваться луной и магнолиями - тут? Все-таки люди многого не понимают. Нужно же - тишину, и чтобы без лишних глаз, и без этой городской вони, которую они даже не замечают.
А этот! Смотреть надо, куда идешь. Никакого воспитания у нынешней молодежи. Хорошо хоть - остановился, кланяется, извиняется.
Хм...
Глаза сами собой ехидно прищурились, и улыбка изогнула губы. Положила ему пальцы на рукав.
-Я не сержусь. Но... все-таки вы виноваты передо мной...
Пауза - долгая. Запнулся, заморгал, щеки порозовели - даже при этом освещении заметно.
Да. Он ей нравится.
Сегодня будет он.
Шли рядом, болтали о ерунде. Сперва он немного стеснялся, потом освоился. Не заметили, как взялись за руки. Есть свои прелести и у нынешнего сумасшедшего века. Все куда проще - с каждым десятилетием. Какие там стихи на веере! "Я знаю хорошее кафе неподалеку. Пойдем?" - и пошли.
Сидели за столиком, пили чай. И не только чай. Снова гуляли. Смеялись.
Если ты пойдешь со мной, я покажу тебе классную игрушку на компьютере. ОК?
Удачно она сегодня спустилась с горы.
Остановилась посреди тротуара.
-Идем же, - нетерпеливо сказал молодой человек.
-Да... сейчас. Погоди.
Он проследил за ее взглядом.
Афиша.
-А, - кивнул, - мне он тоже нравится. Хочешь - завтра сходим?
-Хочу.
И повернулась к афише спиной.
...Иногда сходство передается через поколение. Дочь была совершенно обыкновенной.
А мальчик - настоящий лисенок. И талантлив.
Но сегодняшнему любовнику незачем знать, почему она остановилась.
Ей не больше двадцати, он же видит. Вот и отлично.
А завтра он поведет ее на спектакль, и она наконец увидит своего внука.
Ади
-Ади, - сказал он. - Понимаете, у него пока не очень хорошо с дикцией. Но мы уж с этим справимся. Я узнавал. Логопеды, вон их сколько, - он кивнул на растрепанную записную книжку, которую держал в руке. - И с каждым годом все лучше. Их тут у меня штук сто. Конечно, не только логопеды. Детские психологи тоже, и еще полно всего. Целая толпа полезных людей, и все в одной книжке. Чтобы не искать по углам, если припечет. Но вы не подумайте, у меня и отдельные базы данных есть.
Он так и сказал - "базы данных", и Лиз удивленно взглянула ему в лицо. Не похож он был на тех, кто часто имеет дело с базами данных. Типичный работяга, вот кто он был такой. Человек, работающий руками. И очень неплохо зарабатывает. Не богач, конечно, но на жизнь хватает с лихвой, и еще откладывает кругленькую сумму. На старость. Ну и на Ади, разумеется.
-Я так и не понял. Может, он Арли или Айди, от Арнольда или Айрена. Или вовсе Падди - от Патрика. А документов при нем никаких не было. Наверно, если поискать там, в развалинах, чего и сыскалось бы, но вы ж понимаете, пожар, да потом еще из брандспойтов заливали... не полез я. Бог с ними, с бумагами, главное, Ади целехонек. Напугался только, бедняга. Я, понимаете, тяну к нему руки, а он сперва замер и только смотрел, как зверек. А потом вот так вперед подался... - он попытался изобразить движение малыша и рукой махнул: - не мне с моими плечищами тут изображать, да и сроду я не силен был... а, неважно. И понимаете, так вот он качнулся ко мне, а мне и хватило как раз, чтобы дотянуться, я и вытащил его... и сразу грохот, та стена упала - вот еще б полвздоха, и задавило б парнишку. Но он уже у меня на локте сидел, вот на этом самом, и за шею меня обхватил, а глаза круглые, светлые, испуганные. Еще бы, ад кромешный вокруг, а он один... А меня он вовсе не боялся, - тут в голосе рассказчика прозвучала сдержанная гордость, - хоть я и здоровенный грубый мужчина, да Ади сразу понял, что я с добром. Ну и вот... и стало нас с того дня двое. Я и Ади. Жалко, что он болеет. Я уж так жду, так жду...
Мужчина замолчал и полез в карман за сигаретами.
-Здесь не курят, - напомнила Лиз.
-А? Да, конечно, прощения просим... - и он небрежно засунул пачку обратно в карман.
-И вот поверите ли, девушка, всегда я был к детишкам равнодушен, ну что они, мелюзга, шуму от них и возни... и беспорядок, и следи за ними, чтоб чего не вышло... а только как этот маленький меня за шею-то обхватил, бедный обезьёныш, да как заглянул мне куда-то прямо туда, - он ткнул указательным пальцем себе в середину груди, - тут у меня аж перевернулось все. Как тебя, говорю, хоть зовут-то, парень? А он и отвечает: Ади.
Палец у него был здоровенный, да и вообще ручищи - огого. Лиз представила себе, как на этой ладони усаживается малыш лет двух-трех... а что, и уместился бы, пожалуй.
Она помнила ту катастрофу, будто это было вчера, а прошло уже больше года. Нет, вблизи не видала, слава богу, там ведь в самом деле был ужас. Многоэтажный дом, что-то рвануло, - потом говорили: бытовой газ, - и все рухнуло. Спаслись считанные единицы, вот и этот малыш, значит. Повезло. Небо укрыло, привело к углу под шаткой стеной здоровенного работягу за мгновение до неминуемого. А родные, выходит, погибли. И этот посторонний дядька - не бросил, не сдал в государственную службу призрения, а вот - стал выстраивать вокруг ребенка неуклюжий, но теплый мир..
-Я его доктору, конечно, сразу показал, еще там, - мужчина будто ее мысли прочел, - мне сказали, что все с ним хорошо, не пострадал малыш... ну относительно, конечно, но ничего такого, чтоб госпитализировать. Я и забрал его домой. Сперва пришлось ему изобретать что-то, где спать, он у меня первую ночь-то на моем диване провел, а я уж на полу, но наутро побежал скорее, купил кроватку-то... Вместе идти пришлось, не отпускал он меня. И понимаете - не хватался за штанину или там что, а сел на диване, смотрит своими глазищами - а шейка тоненькая, мне ж его на ночь пришлось в свою рубаху заворачивать, а в нее же троих таких - и еще место останется... и только спросил: "Ты уходис?" - проблемы у него с дикцией, да я говорил... ну и не смог я уйти-то. Так в рубахе и понес. Сперва-то, конечно, к Лунцу за шмотками, не дело пацану черт знает в чем. Вот, говорю, Лунц, подобратыш у меня, одни портки, и те дымом провоняли и в саже все... да еще, честно говоря, описался же он со страху, Ади-то, никак нельзя в тех портках, проще выкинуть. Лунц мне процент скостил, одели парнишку - любо-дорого, да еще и кепку для него так дал, подарил. Это Лунц-то. Я думал всегда, он за копейку удавится, а вот... Ну, взял я Ади за руку, и пошлепали мы с ним за кроваткой. И еще кучу всего накупили. Хорошо, Маркман на грузовичке подбросил до дому, мне б в жизни не дотащить. А Ади сидел в кабине, серьезный такой, и все приговаривал: "туту, туту!" Он плохо говорит, Ади. Ему уже года четыре, наверно, а он как двухлетний. Ну ничего, это мы решим, только б поправлялся.
Он снова пошарил в кармане, вспомнил, что курить нельзя, и вытащил пустую руку.
-Мне Лунц сразу сказал, что у малыша, видно, с головой не того. Еще когда оказалось, что он пуговицы застегивать не умеет. И взгляд у него, говорит, нездешний. Но, знаете, деликатно так сказал, чтоб пацан не услышал. Вот как узнаешь о людях лучшее-то... И точно, проблемы у Ади, видать, немалые. Он и кашу на себя вываливает, как маленький, приходится ему полотенце подвязывать, и ходит не то чтоб твердо... ну, я поначалу-то думал, - пройдет, это оттого, видать, что пережил такое, не всякий взрослый выдержит. А потом гляжу - нет, мне самому не управиться, специалист нужен. Тогда я сюда с ним и пришел первый раз. А они вертели парня так и эдак, слушали там и сям, простукивали, особенно вот тут... - он показал на себе, где именно, - и чем дальше крутят, тем физиономии у них серьезнее. И давай спрашивать, о чем я сроду не знал: родовые травмы там, наследственность... Откуда я знаю, говорю, когда я его подобрал на пожаре на Лейден-гарден...
Вроде катастрофа не там была, - подумала Лиз. - Оговорился, видно.
-Ну, тут они мне и сказали. Про синдром Брауэра. И что это не лечится. И что с этим долго не живут. Там целый букет всяких нарушений, и с возрастом все хуже, но можно попробовать операцию, шансов немного, да еще если Ади выдержит... Но я ж никто, я ему не отец, не дядя и даже не двоюродный. Ну и пошел я пороги обивать... Знаете, девушка, наши социальные службы - это хуже ста пожаров. Дольше тянется. Столько крови выпили, никаких слов на них не хватает. Но я упорный. Я самостоятельный взрослый человек, заработок у меня - надежней некуда, я ж автомеханик. Без работы никогда не останусь. Руки видите какие? Я ими все могу. А что жены нет... ну вот представьте, нет у меня жены. Что мне - абы на ком жениться, чтобы мне позволили Ади у себя оставить? А о ребенке, - говорю я им, - вы подумали? Он хочет со мной, подружились мы с ним, зачем нам баба? По головке гладить да песни петь я всяко смогу. А готовлю и стираю лучше всякой бабы, и шмотки латать умею, даром что ручищи - лопаты, а не эти... изящные грабельки. Короче, они сдались, разрешили нам. Ну и родни его не нашли, хоть и искали. Еще долго шныряли, проверяли, как живем да не обижаю ли я парня.
У него самого на лице появилось обиженное выражение.
-Ну как бы я мог его обидеть, такого? Он же маленький, и слабый, и здоровье у него не подарок... Я наоборот, все боялся его помять ненароком. Потом привыкли они, отстали, реже и реже заявлялись, а сейчас и вовсе не заходят. Да и чего заходить, когда Ади в больнице.
Он помолчал, потом вздохнул:
-А пусто без него. Так - сидит на полу, катает свою машинку, приговаривает: "туту, туту". Окликнешь его: Ади, пойдем гулять? Встанет, подойдет, ухватит за палец, улыбается во весь рот, а двух зубов не хватает, смешной такой, и кивает, и говорит: "Гулять, гулять!" И идешь с ним на сквер, туда, к магазину, там горки всякие и вообще, и песочница. Ади любит в песке. Потом всего мыть-стирать, конечно, так извозится, да пускай, он же маленький, и с головой у него... И знаете, другие дети никогда его не обижают, хоть они и соображают лучше, и бегают шустрее, и такие... бойкие. Потому что Ади - он весь... Как и сказать-то? Свет один. Ничего в нем темного нет. Я б даже поверил, что он с неба такой взялся, да разве бывает на небе, чтоб с синдромом?
Снова помолчал, потоптался немного, сказал:
-Все-таки пойду покурю. Тут-то нельзя, я ж понимаю, больница, - а мне уж очень хочется, разволновался, вам рассказывая.
Сунул руку в карман, пошарил, вытащил свои сигареты. Подумал чуть, снова полез в карман.
-Вот он какой, Ади мой. Поглядите, какой славный.
Фотография пожелтела, уголки замялись, да и снимок был не слишком удачный, но сияющие светлые глаза, действительно, смотрели прямо в душу. Лопоухий, уши так и торчат из-под допотопной кепки с клетчатым козырьком, а костюм засвечен совсем, ворот вроде как у матроски, что ли...
У Лиз застучало в виске.
-Вот, - с невыразимой гордостью сказал мужчина, засовывая фото обратно в карман. - Ну, пойду курну, девушка.
И вышел, прежде чем она успела спросить, - и хорошо, что не успела, потому что нельзя, нельзя было...
Потому что этой фотографии, по всем признаком, было самое меньшее лет двадцать.
| 