Литклуб

Абрам Крацер

        Мои знания окрестностей Бобруйска, почерпнутые из дачной жизни, а особенно из лагерных военных игр лета сорокового года, очень мне пригодились. Я вполне представлял, в какую сторону нам двигаться. Нам предстояло от Жлобинского шоссе, в направлении на север пересечь Рогачевское шоссе и выйти на Могилевское, все время двигаясь на север, и далее, по шоссе до Сычково.
        Мы шли проселочной дорогой вдоль полей, на которых уже колосились высокие хлеба, по перелескам, по опушке соснового леса, где стволы деревьев высоко заросли светло-зеленым, почти белым мхом. Вдоль дороги на невысоких косогорах белели пески, пахло буяками (голубицей), ветерок приносил этот запах с высоких кустов, зеленеющих на болотных кочках. Кругом была прекрасная природа Белоруссии, отличавшаяся от среднерусской более мягким, и в то же время несколько диким очарованием, если можно так сказать.
        Солнце светило немного сзади, и ничего нам не мешало видеть синее, почти безоблачное небо. Иногда слева, со стороны Бобруйска, слышались отдаленные залпы артиллерии, иногда гул летящих, но не видимых из-за леса самолётов. Через некоторое время деревья расступились, и мы увидели в небе наши тяжелые самолёты-бомбовозы, как их тогда называли.
        Четырехмоторные «ТБ-3» звеньями по три самолёта, медленно шли с северо-востока в сторону Бобруйска. Вдруг откуда-то сверху появился маленький очень быстрый самолётик с явно незнакомым подвывающим звуком. За ним ещё один. Они, как камни, падали сверху на медленно летящие бомбовозы. Послышался резкий стук пулеметных очередей. Я никогда не видел эти самолеты, не слышал, как они гудят, но почему-то сомнений у меня не было - это «мессершмитты». Самолётики вновь взмыли вверх, а один из бомбовозов быстро пошёл к земле, оставляя за собой черный шлейф дыма. Он скрылся за лесом, и через мгновение мы увидели в той стороне взметнувшийся вверх столб огня и услышали взрыв. А в небе продолжалась охота за следующим. Но, то ли патроны кончились у мессеров, то ли ещё по какой причине они ушли на запад.
        Это был первый воздушный бой, который мы наблюдали в этот бесконечно длинный, летний день. Я не помню, сколько их было в небе над нами. Мы видели знаменитое "чертово колесо", когда «мессершмитты» и тупорылые наши «ишаки» (И-16 или И-15) крутились в небе, стремясь, зайти друг другу в хвост.
        Резкими очередями стучали пулемёты, какой-нибудь самолёт устремлялся к земле, оставляя в небе за собой черную полосу дыма, а затем огненное облако взрыва над кромкой леса. Впереди, слева и сзади нас, еще долго над горизонтом стояли столбы дыма над догорающими самолётами. Несколько позже мы видели, как «мессершмитты» догоняли и сбивали наши, уже поодиночке возвращавшиеся после бомбёжек «ТБ-3». А когда от падающего самолёта отделялись черные точки вываливающихся людей и над ними раскрывались купола парашютов, «мессеры» кружились вокруг них, расстреливая спускающихся летчиков. Останавливаясь, задирая головы в небо, мы шли на север, в сторону Сычково, а слева от нас была война.
        Потом, много лет спустя, читая у Симонова в "Живых и мертвых", как Сенцов наблюдал эти бои над Могилевским шоссе невдалеке от Бобруйска, меня не покидало чувство, что мы видели одно и то же. День 30 июня, как писал Симонов, может быть, был самым трагическим в боевых действиях Красной Армии на Западном фронте.
        Во второй половине дня мы вышли на Рогачевское шоссе. Оно тоже было пустынно. Мы пересекли его, и пошли дальше, повернув по первой же дороге на север. По всей вероятности, мы не смогли в тот же день, каким бы длинным он ни был, выйти на Могилевское шоссе. К заходу солнца дорога привела нас в деревню. Я помню большие сени в крестьянской избе. Запах сена и ещё чего-то деревенского. Это был первый дом, куда мы вошли. Пожилая женщина в накинутом на голову платке, отрезала от огромного каравая и дала нам по ломтю хлеба и поставила на стол крынку молока. Я запомнил вкус и запах этого хлеба, его тугую корочку, которую хочется жевать и жевать, и необычную мякоть, заполняющую весь рот. Очевидно, мы были очень голодны. Я не помню мужчин в деревне. С нами разговаривали только женщины. Наверное, в сенях мы и ночевали. Рано утром мы пошли дальше. Нам объяснили, как короче выйти на шоссе. Было уже недалеко.
        И опять мы шли по пронизанным солнцем перелескам, по кочкам, заросшим темно-зеленым мхом и высокими кустами голубицы, и всю дорогу в воздухе стоял её одурманивающий запах.
        Ещё в первой половине дня мы вышли к посёлку на Могилевском шоссе. Как ни странно в поселке работала столовая. Когда мы туда вошли, нам дали по тарелке очень густого, хорошо пахнущего макаронного супа. О деньгах никто не вспоминал. Людей было немного, но не пустынно, как на Рогачевском шоссе. В сторону Могилева шли небольшими группами или по одному солдаты, точнее красноармейцы. Около столовой мы поговорили с некоторыми из них. Нам сказали, что немцы переправились на другой берег Березины, и в любой момент могут появиться на шоссе, и ещё посоветовали идти по обочинам. Было тихо, ни канонады, ни гула самолётов, только шум изредка проезжающих по шоссе машин. Мы шли по левой стороне, не высовываясь. К поселку мы подошли, когда солнце ещё не зашло. От шоссе в поселок вела хорошо наезженная дорога, вдоль которой стояли постройки леспромхоза, лежали штабеля леса. Мальчишка побежал к дому, а мы с Фельдманом (вдруг вспомнил фамилию), который так и не остался в Телуше, неспеша пошли за ним. Нас встретили хорошо. Пришел отец мальчика. Я ему рассказал о детях, оставленных в Телуше, просил послать машину и забрать их. В ответ он подробно объяснял мне, что по проселкам, которыми шли мы, туда не проехать, а по шоссе нужно вернуться чуть ли не до Бобруйска, чтобы выехать на Жлобинское шоссе, но там уже немцы. Забрать детей оказалось невозможно.
        Я помню, как мы мылись горячей водой, может быть, в бане. Нас накормили и уложили спать. Мальчика отвели в другое место. Я его больше не видел. Было ещё темно, когда нас разбудил отец мальчика. Он велел нам быстро одеться и сказал, что надо уходить. Мол, по шоссе уже двигаются немцы. В любое время они могут заехать и в Сычково, а нам нужно пробираться к Могилеву. Он тоже уходит. Коммунисты уходят в лес. Он так и сказал "коммунисты''. Дал нам еды с собой, предупредил, чтобы шли по обочинам и не выходили на шоссе. Вывел нас на дорогу, и ушел.
        Было раннее утро 2 июля. Солнце еще не взошло. В лесу было сыро и холодно. Ночью, очевидно, прошел дождь или выпала обильная роса. Мы шли довольно быстро. Ощущения страха я не помню.
        Вдруг в лесу, недалеко от шоссе, мы заметили небольшой танк, как тогда говорили "танкетка". Убедившись, что никого поблизости нет, мы подошли к ней. Люк сверху был открыт, из башни торчал ствол пулемета. Ни о каких минах мы тогда понятия не имели. Естественно, мы залезли внутрь. Было очень тесно. Я понял, что затвор и прицел пулемёта были сняты, но на стойке в коробках лежали патроны. Ничего другого, на наш взгляд, интересного там не было. Как я потом понял, танкетка была брошена потому, что кончилось горючее. Мы взяли по десятку, а может быть более, патронов и пошли дальше. Это было, по нашим понятиям, вполне естественно - иметь на войне патроны.
        Иногда мы выходили на шоссе. Небольшое движение там всё же было. Несколько раз мы видели красноармейцев, шедших в сторону Могилева небольшими группами. Я не помню, было ли при них оружие, но вид их был непривычный: расстегнутые, в распахнутых, без ремней шинелях, пилотки нахлобучены на головы до ушей, и почему-то, как мне показалось, старые, наверное, уже по несколько дней не бритые. С некоторыми мы шли какое-то время вместе, разговаривали. Я показал патроны, но особого интереса они у них не вызвали. Один из них нам объяснил, что патроны с красной головкой - это зажигательные, а с черной - бронебойные. В середине дня, выйдя на шоссе, мы издали увидели приближающуюся машину - полуторку, которая шла в сторону Могилева. Появилось ещё несколько красноармейцев. Все замахали руками. Машина остановилась, в кузове уже сидело несколько человек. Мы залезли туда же, и машина пошла дальше. Не представляю, сколько мы проехали, но думаю, что не более 10-15 километров, как услышали приближающийся со стороны Бобруйска гул самолета. Шоссе шло лесом, и небо можно было видеть только впереди или сзади дороги.
        Самолёты появились внезапно один за другим и довольно низко. Можно было разглядеть головы летчиков в шлемофонах с очками. Тут же раздался громкий стук пулеметов. Очевидно, они поздно заметили машину, и пули пролетели далеко впереди нас. Машина остановилась. Кто-то крикнул: "Разбегайтесь, они ещё вернутся".
        Мы выскочили из машины по разные стороны от шоссе. Я только успел забежать в лес, как снова послышался нарастающий рёв низко летящего самолета и треск пулемётных очередей. Я упал под сосну, прижался к её корням. Может быть, я не сразу закрыл глаза, но уже лежа, я увидел, как из земли параллельно шоссе, буквально в 5 - 10 метрах от меня вскакивают в такт пулеметной очереди столбики пыли. Я не сразу сообразил, что так в землю входили пули. Я даже слышал их свист, видел эти столбики и понимал, что стреляют в меня. Это было незнакомое ощущение, хотелось сильнее прижаться к земле, зарыться в неё. Через несколько секунд всё стихло. Самолеты ушли, и мы стали подниматься.
        Я не помню, но кажется, никого эти пули не задели. Грузовик был цел, возможно, там были пробоины от пуль, но он завелся. Мы забрались в него и поехали дальше. Но проехали мы недалеко. Впереди был взорван мост через речку Друть. Речка неширокая, но течет по дну оврага, по сторонам лес и съезда для переправы не было. Там уже стояло несколько машин, а люди прыгали через речку по каким-то бревнам. Мы с Фельдманом не стали задерживаться, и также по бревнам через некоторое время были уже на другом берегу. Спешили, наверное, не только мы. Скорее мы подчинялись общему настроению людей рядом с нами.
        Как оказалось, о чем я прочел впоследствии в дневниках Симонова, немцы не сразу пошли по Могилевскому шоссе, их передовые части, форсировав Березину, двинулись на Рогачов, сходу заняли его, стремясь обойти Могилев с юга. Но тогда никто об этом не знал. До Могилева оставалось километров 20 - 25, а может быть и меньше. Без особых приключений к ночи 2-го июля мы подходили к городу. Нам стали встречаться военные, нормально одетые, с оружием и противогазами через плечо. Они шагали, как правило, строем, с командирами впереди или сбоку.
        На подходе к городу нас остановили откуда-то взявшиеся люди в милицейской форме. Очевидно, это была застава или патруль. Потребовали предъявить документы. Я стал им рассказывать, кто мы, откуда и что документов у нас нет. Какие могут быть документы в пионерском лагере, тем более, что мы оттуда не просто уехали, а убегали. Узнав, что мы 26-го уехали из-под Минска, они не поверили. Они были уверены, что 27-го немцы были уже в Бобруйске. Я объяснил им, что 27-го мы были в Щедрине, рассказал, как нас там бросили.
        Они как будто начали нам верить. Потом они заинтересовались содержимым наших вещей и обнаружили там патроны. Посыпались вопросы: Зачем нам патроны? Откуда они? Я рассказал о брошенной танкетке. Сказал, что патроны взяли на всякий случай, вдруг понадобятся нашим бойцам. Ведь все же война. Нас так и не отпустили и в сопровождении милиционера отправили в отделение милиции. Было уже поздно, когда мы туда пришли. Там нас снова стали допрашивать, кто мы, как добрались до поста, на котором нас задержали. Оказывается, на нашем пути их уже было несколько, но мы ничего не заметили или нас не заметили. Бдительным оказался последний пост.
        Как я понял из их разговоров, ожидался немецкий десант, и они готовились его встретить, а встретили нас. Среди этих разговоров один из милиционеров попросил меня ещё раз назвать мою фамилию. Я назвал. Он спросил, где работает мой отец, и как его зовут. Я назвал имя папы и сказал, что он работает в Банке на Советской улице. Оказалось, что он знал папу и даже вспомнил меня. Он служил в охране банка. Там на входе всегда стоял милиционер, а я иногда заходил к папе на работу. Этот милиционер подтвердил перед кем-то мою, так сказать, личность, и нас отпустили, посоветовав идти на вокзал и искать какой-нибудь поезд на восток.
        На вокзале было довольно много людей. Мест, где бы можно было присесть, не было. И мы устроились на скамейке в привокзальном скверике ждать утра и поезда на восток. Ночью у меня возникла мысль не просто уехать на восток, а двинуться в Оршу к тете, у которой можно будет остановиться. Да и ехать до Орши недалеко. С этим я и уснул на скамейке. Проснулся от холода. Поднятый воротник моей курточки грел мало. Было уже светло. Из привокзального репродуктора довольно громко слышался знакомый с кавказским акцентом голос Сталина.
        Люди уже привыкли, что этим голосом с ними говорила судьба. Это было знаменитое "Обращение к советскому народу" от 3-го июля, где он объявил, что война ещё только начинается. Я разбудил моего подопечного мальчика, а может быть, он и не спал, и сказал ему, что мы поедем в Оршу к моей тете. И мы отправились искать на станционных путях транспортное средство до Орши.