| АННА МАСС
"България, София..."
(1947 г., ноябрь.)
Тянулся тусклый вторник. На большой перемене, сдувая у Ёлки английский, я мечтала о каком-нибудь событии, которое сделало бы этот вторник не таким тусклым. Но ничто не обещало никакого события, разве что заболеет англичанка.
И вдруг, минут за пять до конца перемены, в класс вошла пионервожатая Анечка и звонко крикнула:
- Внимание, шестой "А"! Важное сообщение! Пришли письма от болгарских пионеров, которые хотят переписываться с нашими пионерами. Кто хочет принять участие?
- Я! Я хочу! - заорала я с несвойственной мне быстротой реакции, опередив многих, которые тоже выразили желание.
Вот оно, то самое! Недаром у меня с утра было какое-то предчувствие!
- Тогда выбирайте представителей и после уроков идите в Дом дружбы за адресами! - сказала Анечка.
Дом дружбы находился недалеко от школы, на Кропоткинской, сразу за Домом ученых, в светло-зеленом особняке с белой лепниной и узкими высокими окнами второго этажа. По-настоящему организация, которая там обитала, называлась что-то вроде "Комитет по культурным связям со странами социалистического лагеря", но в нашем обиходе принято было называть его просто Домом дружбы.
Слегка волнуясь, мы, пятеро представительниц, разделись в гардеробе и поднялись на второй этаж по широкой пологой лестнице.
Зал, в котором мы очутились, поражал великолепием, особенно по контрасту с только что нами покинутым душным и тусклым классом, пропитанным испарениями наших тел. Здесь воздух был свеж, паркетный пол блестел, блестела поверхность большого овального стола, отражая свет люстры, блестели и переливались подвески светильников в простенках между окнами. Наискосок в углу за письменным столом сидела как добрая фея начальница всего этого блеска, средних лет, в очках, гладко причесанная, в белоснежной кофточке, похожая на учительницу в её идеальном варианте, как бы доведенную до совершенства, словно искусственно созданную в духе социалистического реализма. Мы хором поздоровались.
В своих лоснящихся на заду коричневых платьях с заскорузлыми подмышками, мы были тут как пришельцы из другого мира. Не знаю, как остальные, а я ощущала себя примерно так, как могла бы ощущать себя чернильная клякса, упавшая на белую глянцевую страницу подарочного альбома. Особенно угнетала лиловая штанина, которая из-за слабой резинки спустилась ниже колена и виднелась из-под платья. Вечная проблема тогдашних женских трико: резинка то врезается до боли, то, если чуть ослабишь, не держится. Все время приходилось помнить о сползающих штанинах, улавливать момент, когда они уже начали свое неотвратимое движение вниз по ляжке, но еще не вылезли наружу, и успеть подтянуть повыше, стараясь сделать это как можно более непринужденно. Это ужасно нервировало, особенно на людях, в такой вот обстановке. Единственное, что я могла - это прикрыть колени портфелем, взяв его обеими руками за ручку и якобы задумчиво похлопывая себя по ногам.
- Здравствуйте, девочки. Вы за письмами? - доброжелательно спросила фея. - Берите, пожалуйста, стулья, присаживайтесь.
Мы сели на кончики атласных сидений.
- Вы уже, конечно, в курсе, - с улыбкой продолжала она, - что становитесь участницами ответственной политической акции, которая будет осуществляться под контролем нашего комитета. Вашими адресатами будут пионеры молодой народно-демократической республики. Пишите им о своей жизни, о своей пионерской работе, о наших достижениях и недостатках, о своих родных и близких. В общем, пишите обо всем, открыто и правдиво, как свойственно пионерам. Письма приносите нам, мы их будем отправлять сами, и ответы будете получать тоже у нас.
Развязав тесемочки папки, она достала три удлиненных конверта с красно-синей окантовкой. Мы рванулись, у стола произошла короткая, молчаливая, но остервенелая толкотня и один конверт оказался у меня в руках. Он был разрезан аккуратно по краю и из него выглядывал исписанный тетрадный листок в линеечку. Слова на конверте были русские, но какие-то странные, словно не совсем правильные. Я прочитала: "България" - почему-то с твердым знаком вместо "о", "София" и еще: "Георгий Цветков-Грозданов" - имя того, с кем мне предстоит переписываться. Имя мальчика!
Нинка и Ёлка тоже выдрали себе по письму. Двоим не досталось, но фея-учительница их успокоила:
- Тут еще целый список адресов. Вот, возьмите, выберете себе и отдадите желающим.
Я шла по улице и на ходу вчитывалась в письмо. Многие слова были непонятны или полупонятны, но в их затуманенности, в обилии твердых знаков, в замысловатых падежных окончаниях была особая прелесть. Будто смотришь сквозь продышанный кружок зимнего троллейбуса на дробящиеся очертания города, угадывая, где едешь, или сквозь текучую воду - слова преломлялись как ракушки или камешки на дне реки, из фраз и слов возникал не смысл, а образ. Образ живого мальчика с рыцарским именем и нежной цветочно-виноградной фамилией. Он разговаривал со мной, я ему отвечала, и мы понимали друг друга! Я уже любила своего мальчика, и он тоже меня полюбит, не такую, конечно, какая я есть, а какую сама себя сочиню для него. И уже сочиняла, спотыкаясь, наступая в лужи, никого не видя вокруг, со своей штаниной, вылезающей из-под короткого пальто - парила, вознесённая воображением высоко-высоко, счастливая и свободная как лягушка-путешественница.
Я думала, мама тоже обрадуется. Но когда с порога я радостно выпалила про письмо от мальчика из Болгарии и показала конверт, мама посмотрела на него так, как будто это была полудохлая мышь: сейчас, вроде, не шевелится, но в любой момент может ожить и прыгнуть.
- Надеюсь, ты не собираешься ему писать? - сказала она брезгливо.
- Как не собираюсь?! Вот именно собираюсь! - удивленная такой странной реакцией, ответила я.
- Только переписки с заграницей нам не хватало! - сказала мама.
- Не с заграницей, а с пионером! Из Болгарии! Через Дом дружбы! Под их контролем! Они сами будут отсылать!
Мама открыла рот и уже набрала в грудь воздуху, но ничего не сказала, а быстро прошла на кухню и так же быстро вернулась.
Ну, вот что, - сказала она. - Я тебе запрещаю! Категорически!
Почему?! - не понимала я. - Объясни, почему?!
- Потому что это плохо кончится!
- Почему плохо кончится?! - закричала я. - Ну, почему?!
- Не кричи! Папа работает! - еще громче закричала мама.
Из кабинета вышел папа и спросил:
- Что тут за скандал?
- Она собирается переписываться с Болгарией! - гневно дыша, сообщила мама.
- Ну и что? Пусть переписывается, - сказал папа.
Эти вполне нормальные слова вызвали у мамы такую вспышку негодования, как будто папа вышел голый к гостям.
- Ты что, с ума сошел?! - закричала она. - Тебе мало одной ссылки?! Ты что, забыл, где ты живешь?! Ну, так тебе напомнят!
- Но, в конце концов, нельзя же теперь бояться всего на свете, - сказал папа.
- Нет, именно можно! Если живешь с такой идиоткой, как наша дочь! - и мама с такой силой захлопнула за собой дверь своей комнаты, что на кухне упала крышка от кастрюли и долго жалобно дребезжала, крутясь на полу, пока не затихла.
Папа виновато взглянул на меня, развел руками и снова ушел в кабинет - сочинять со своим соавтором Червинским политический памфлет в стихах про бандита, который ест из американского корыта, но карта его бита и т.д. Целиком этот острый фельетон вскоре напечатают в журнале "Крокодил" под названием "Тито с Уолл-стрита".
Я ревела, стараясь не капать на конверт. За что, за что мама так сразу возненавидела моего болгарского друга? Что он ей плохого сделал? Почему нельзя с ним переписываться? Все равно буду ему писать! Потому что - несправедливо!
Вечером к нам пришел дядя Иосиф, мамин брат, и сказал, что хочет со мной поговорить. Мы сидели на кухне, и дядя Иосиф долго, мягко объяснял, почему сейчас опасно переписываться с заграницей. Он говорил, что наши враги, которые только и думают о том, чтобы завербовать побольше советских людей в свои шпионские сети, могут воспользоваться моей доверчивостью и политической незрелостью. Ведь я по наивности могу написать что-нибудь такое, за что они с радостью ухватятся, и я сама не замечу, как окажусь в их руках. Конечно, их разоблачат, как разоблачают всех врагов народа, но вместе с ними могу пострадать я и мои родители.
Дядя был журналистом, работал не где-нибудь, а в газете "Правда", я ему верила, я и сама знала, читала, смотрела в кино и про сети, и про врагов народа. Но я-то не собираюсь писать ничего такого! Я хочу просто дружить! С мальчиком! С пионером! Из народной демократии! Там же социализм, как у нас! При чем тут шпионы?!
Когда дядя ушел, я спрятала письмо между страницами альбома для рисования и сверху накрыла коробкой с акварельными красками.
Все равно буду переписываться!
На следующий день, когда я пришла из школы, альбом и краски лежали на своем месте, а письма не было. Я раз десять перелистала альбом, искала в ящиках стола, под столом, на полках...
- Ты идешь, наконец, обедать? - позвала мама из кухни. - Суп давно остыл!
- Мама, ты случайно не видела письма? - спросила я.
- Какого письма? - оскорблённо удивилась мама. - Откуда я знаю, где твоё письмо! Где ты его положила, там его и ищи!
- Его там нет.
- А при чем тут я?! Какое я имею отношение к твоему письму?! С какой стати ты меня об этом спрашиваешь?! - закричала мама с такой преувеличенной искренностью, с какой она обычно говорила неправду. Все-таки еще надеясь на чудо, я опять и опять пересматривала, перетряхивала свое хозяйство, даже рылась в мусорном ведре. Всё было бесполезно.
Главное, я не запомнила ни улицы, ни номера дома. Осталось только - България /с твердым знаком/, София, Георгий Цветков-Грозданов...
|
