Алексей Михеев ПЕРЕВОДЫ
Роберт СтиллерИнтервью с Набоковым
Беседуют:
Роберт Стиллер - в дальнейшем РС
Владимир Набоков - в дальнейшем НБКВ
РС. Вас, кажется, не слишком охотно посещают журналисты?
НБКВ. Я горжусь тем, что не очень-то интересен для публики. Не бранюсь, не употребляю непристойных выражений. Никогда не работал в конторе или на шахте. Не принадлежал к тем или иным группировкам. Никакие течения и школы не имели на меня ни малейшего влияния. По-моему, нет ничего скучнее, чем политический роман и литература о социальных проблемах.
РС. Сперва Вы писали по-русски, потом на английском. Как отразился на Вас этот переход?
НБКВ. Было очень трудно... Моя личная трагедия в том, что я вынужден отказаться от родного языка, от безгранично богатого и послушного русского, изъясняясь на среднем английском... Как будто мне оторвало взрывом семь или восемь пальцев и пришлось заново ощупывать материальный мир.
РС. На каком языке Вы думаете?
НБКВ. Ни на каком. Думаю образами. И не верю, что люди вообще думают на каком-нибудь языке. Когда думают, не шевелят губами. Только неграмотные губошлёпы мычат и бормочут, когда читают или пытаются что-то понять. Нет, я думаю образами, и лишь изредка русская или английская фраза всплывает на волне мысли, как бы из пены... но лишь, повторяю, изредка.
РС. Когда Вы начали писать по-английски?
НБКВ. В детстве я владел двумя языками - русским и английским, а к пяти годам прибавил ещё и французский. Когда мальчиком гонялся за бабочками, то делал заметки по-английски, пользуясь различными терминами из замечательного журнала «The Entomologist». Моя первая статья (о бабочках Крыма) появилась в 1920 году. Тогда же, студентом Кембриджа, я опубликовал английские стихи в местном «Trinity Magazine». Позднее, в Берлине и Париже, писал по-русски. Стихи, рассказы, восемь романов. В середине тридцатых перевёл на английский «Отчаяние» и «Камеру обскуру» («Laughter in the Dark»). В 1941-м издал по-английски «The Real Life of Sebastian Knight».
РС. Двуязычные авторы - нынче не редкость, но Вы, безусловно, претендуете на роль их патрона. Какая разница, с точки зрения писательского ремесла, между русским и английским языками?
НБКВ. По количеству слов (существительных и прилагательных) английский даст русскому «сто очков вперёд». Недостаток (или особенность) родного моего языка - в неполноте, в отсутствии точности, в неудобстве технической терминологии. Например, простенькое «to park a car» звучит торжественно, как одическое песнопение: «поставить автомобиль на стоянку».
Поздняя сноска:
Живая речь своевольна. Попробуй-ка предскажи, особенно из «прекрасного далека», наше нынешнее «парковать», «припарковаться» или совсем просторечное «где-нибудь парканёмся»...
НБКВ. Русский язык, по крайней мере, литературный, более строг по сравнению с литературным английским. Обычное «sexual» - «половой» - не вполне прилично и требует осторожности. Разнообразные анатомические и биологические термины употребляются англоязычными обывателями с полной свободой. Зато русский богат выражениями для тонких движений, жестов и чувств. Изменяя глагол (а у нас под рукой - чуть ли не дюжина приставок), передаём мы едва уловимые оттенки. Английский необычайно гибок в области синтаксиса, однако же в русском - неиссякаемая лексическая вариативность. Переводить с русского на английский немного проще, чем с английского на русский, и в десять раз легче, чем с английского на французский.
РС. Какой из трёх языков Вы считаете самым красивым?
НБКВ. Моя голова говорит - английский, сердце - русский, ухо - французский.
РС. Вы написали целую полку различных книг, а широко известна одна «Лолита»...
НБКВ. Я очень люблю «Лолиту». Её замысел столь чужд для меня, столь далёк от моего мира, что мне доставило особенное удовольствие воплотить его, придавая реальные черты. «Лолита» - трудная книга. Тяжело далась...
РС. Я полагаю, что нота жестокости (взять хотя бы «Laughter in the Dark») также не слишком характерна для Вашей личности.
НБКВ. Не знаю. Безусловно, некоторые из персонажей достаточно ужасны... Ну и что? Они вне меня, как те печальные уродцы на фасаде собора - демоны, которых изгнали из храма... Я кроткий пожилой человек... не выношу жестокости.
РС. А бессонница и её видения - они явно близки Вам и Вашим произведениям...
НБКВ. Да, уже в «Speak, Memory» я описывал бессонницу своего детства. Она преследует меня до сих пор - почти через ночь. Правда, существуют спасительные (и спасательные) пилюли, но я боюсь их. Мои обычные видения и без того, - следовало бы сказать: слава Аиду! - и без того достаточно чудовищны. Хотя, если взглянуть объективно, я никогда не встречал такого больного сознания, которое было бы столь трезвым, ясным и уравновешенным, как моё.
РС. Ваши насмешки над Фрейдом, к примеру, в «Лолите» и «Pale Fire», а также пренебрежительное отношение к нему, - Ваши настойчивые насмешки столь пародийны, что создаётся впечатление, будто Вы хорошо знакомы с психоанализом, но некоторые его положения вызывают у Вас большее неприятие, чем другие.
НБКВ. Фрейд - юмористическая фигура. Пусть любители вульгарных объяснений тешат себя иллюзиями, что духовные проблемы легко разрешить, примеривая древнегреческие мифы к собственным гениталиям.
РС. Однако знахарство часто приносит вред.
НБКВ. И приводит к опасным этическим последствиям. Нельзя исповедовать фрейдизм как религию. Сплошь и рядом гнусный убийца с куриными мозгами получает смягчённый приговор, потому что мама шлёпала его в детстве слишком часто или слишком редко...
РС. Относительно вредности... Как не вспомнить те «сексуальные манипуляции», которые проделал с Вашими произведениями некий Уильям Вудин Роу в книге «Обманчивый мир Набокова».
Поздняя сноска:
William Woodin Rowe, Nabokov's Deceptive World. N.Y.: University Press, 1971
НБКВ. И не жаль ему времени выковыривать эротические изюминки из «Лолиты» и «Ады»... всё равно, что выуживать морских животных из «Моби Дика». Впрочем, не моё дело. Я недоволен тем, что Роу толкует невинные слова как сексуальные «символы». Ведь понятие «символ» чуждо мне... Однажды я выгнал студента, который написал, что Джейн Остин («Гордость и предубеждение») называет листья «зелёными», потому что её героиня питает надежду, а зелёный - цвет надежды... Wickedly folded moth, бабочка с «неправильным» строением крыльев, вызывает у Роу ассоциацию: wick (фитиль) - термин, который, как нам, фрейдистам, известно, означает Мужской Орган. Местоимение I (я) читается как eye (глаз), а глаз, извините, - Женский Орган. Облизывание карандаша тоже намёк - сами понимаете, на что. А если каждое come (соответствует русскому «кончать» - примечание переводчика) интерпретировать как оргазм, а part - как the /privy/ parts (половые органы, примечание переводчика), то легко представить, какие залежи непристойностей вскрыл бы Роу в любом французском романе, где приставка con - на каждом шагу... И уж совсем непростительно и недостойно обращается Роу с переводом «Евгения Онегина», превращая мои комментарии в поток фрейдистского бормотания, трактуя продолжительные ритмические ряды как эрекцию, а рифму - как оргазм. Или гротескный анализ «Лолиты», где героиня играет в теннис и теннисный мячик символизирует, по Роу, яйцо (вероятно, гиганта-альбиноса?).
РС. Влечение Гумберта Гумберта к нимфеткам объясняете Вы неудачной детской любовью. В «Приглашении на казнь» - 12-летняя Эмма с эротическим интересом к мужчине вдвое старше её. В «Bend Sinister» герой пользуется (в мечтах) молодой служанкой - «своей дочерью» из любительского спектакля. В «Аде» такие эпизоды - через страницу. Некоторые критики усматривают здесь нездоровый интерес к определённой теме...
НБКВ. Если бы я не написал «Лолиты», читатели не стали бы искать нимфеток даже в собственном доме. Меня очень забавляет какая-нибудь пожилая особа, весьма вежливая и предупредительная, что устремляется ко мне с возгласом: «Господин Набоков (или Набаков, или Набков, или Набуков - в зависимости от своих языковых навыков), господин сочинитель, моя дочка - вылитая Лолита!». Литература - область воображения и создаёт воображаемых, не существующих в реальности лиц. А вездесущий мелкий сплетник, некий любопытствующий хам всегда обнаружит сходство между мальчишеским романом Гумберта на Ривьере и моим воспоминанием о маленькой Колетт, с которой мы строили замки из мокрого песка в Биаррице. Нам было в ту пору по 9-10 лет. Мы не имели никакого понятия о пресловутой правде жизни, которую преподносят нынешним младенцам передовые родители.
РС. Отношения Гумберта и Лолиты ощущаете Вы как безнравственные. Однако в Голливуде или в Нью-Йорке, выражаясь высокопарно, союз молодости и зрелости не вызывает публичного возмущения. Да и в истории...
НБКВ. Поймите, это не я ощущаю безнравственность, а Гумберт. Он (наберите курсивом) мучается. Не я! Для меня вопросы общественной морали безразличны - идёт ли речь об Америке или об истории. Кроме того, проблемы сорокалетних мужчин, что женятся на молоденьких,. - не мои проблемы. Гумберта привлекают не просто «молодые девушки», а именно «маленькие девочки». Нимфетка - прежде всего дитя, а не просто юная сексуально привлекательная особа. Когда Гумберт овладел Лолитой, ей было 12, а не 18. А когда исполняется 14, она уже «моя старая любовница».
РС. Вашей первой книгой был русский перевод «Алисы в стране чудес». Связаны ли с «Лолитой» тайные склонности Льюиса Кэррола? А его словесный абсурд - с вымышленными языками в «Bend Sinister» и особенно в «Pale Fire»?
НБКВ. Как и многие английские дети (Ваш покорный слуга - английский ребёнок), я очень любил Кэррола. Однако не думаю, что его вымышленный язык имеет что-либо общее с моим. В нём самом, в Кэрроле, есть некоторое родство с Гумбертом Гумбертом, но что-то удержало меня от намёков на сей счёт... например, на те двусмысленные «фотки» в тёмных комнатах. Кэррол снимал печальных худеньких нимфеток, полуодетых или просто слегка прикрытых, которые вместе составляли некую таинственную нечистоплотную шараду.
РС. Вы сами перевели «Лолиту» на русский, а несколько других своих произведений - с русского на английский. А как относитесь к переводам Ваших текстов? Ведь только у «Лолиты» их около тринадцати.
НБКВ. Если говорить о языках, которые нам с женой как-то доступны - английский, русский, французский, в какой-то степени немецкий и итальянский, то мы тщательно сверяем каждое предложение. Что же касается японских или турецких изданий, я стараюсь не думать об ужасах, которыми, вероятно, усеяна каждая страница.
РС. Что Вы скажете о своём чувстве национальной принадлежности?
НБКВ. Я - американский писатель, родившийся в России и получивший образование в Англии, где изучал французскую литературу, после чего 15 лет провёл в Германии.
Поздняя сноска:
Данную формулу перенял Нобелевский лауреат Элиас Канетти: «Я - испаноязычный еврей, родившийся в Болгарии, учившийся в Австрии, живущий в Англии и пишущий по-немецки».
НБКВ. Обучаясь в Кембридже, я поддерживал свой русский чтением, а ещё тем, что писал огромное количество стихов. В Берлине меня охватил панический страх, что свободное владение немецким как-то повредит русскому, который для меня - высшая ценность. Когда в 1940 году приехал в Америку, то принял решение стать американским гражданином. Случилось так, что сразу же познакомился с лучшими сторонами Соединённых Штатов: с богатой интеллектуальной жизнью и свободной доброжелательной атмосферой, с грандиозными библиотеками и Гранд Каньоном... У меня множество друзей - больше, чем было в Европе. Мои книги - старые и новые - нашли читателя. Я растолстел, как конквистадор в Мексике, потому что бросил курить и перешёл на конфеты, - мой вес вырос с обычных 70 кг до монументальных и жизнерадостных 100. В результате на одну треть я - точно американец, и в этом американском теле мне тепло и уютно.
РС. А не хотелось бы жить в другие времена?
НБКВ. Мой выбор «когда» зависит от «где». Охотнее всего выложил бы некую мозаику из времени и пространства. Получается достаточно сложно, сходу не перечислишь. Всё же попробуем. Итак: тёплый климат, ежедневное купание, отсутствие включённого радио и уличных шумов, мёд древней Персии, полная библиотека микрофильмов, а также дикое (не поддающееся описанию) стремление узнавать как можно больше о луне и планетах. Иначе говоря, я остаюсь в Америке 60-х, не отвергая (эпизодически) других веков и стран.
РС. Однако за тридцать американских лет не завели собственного дома. Живёте исключительно в мотелях, частных домах, меблированных комнатах или у временно отсутствующих знакомых профессоров. Вам что же, не удаётся найти подходящее место? Не в силах обосноваться на чужбине?
НБКВ. Меня не удовлетворило бы ничего, кроме домашнего окружения, которое помню с детства. Отправившись в путь, уже не останавливаюсь. Хотя и добрался до лакомого кусочка - «ординарный профессор», в глубине души я - «почасовик». Несколько раз говорил себе: «Ну, хорошо, вот здесь бы нам и устроиться», - и тут, как эхо гигантской лавины, кричат во мне голоса тех далёких мест, которыми пренебрёг... Я отметаю бытовой антураж, всякую мебель - столы, кресла, лампы, ковры и прочее, - может быть, потому, что моё детство (достаточно обеспеченное) воспитало во мне иронию и даже презрение к материальным благам. Когда революция смела наши богатства, я не испытывал ни сожаления, ни горечи.
РС. Университет - хорошая ли среда для писателя? На пользу или во вред пошло Вам преподавание?
НБКВ. Богатая библиотека и комфортабельный университетский городок - прекрасное место. Хотя сталкиваешься ненароком и с проблемами воспитания. Однажды в Корнеле (на каникулах) студент принёс в библиотеку транзистор. Оправдывался тем, что: /1/ слушает «классическую» музыку, /2/ делает это «тихо» и /3/ «летом мало читателей». А был там только я - в одиночестве представлял публику.
РС. Простите, но в Вашей речи нередко проскакивают «э-э-э» и «м-м-м». Это пришло с возрастом?
НБКВ. Всегда был плохим оратором. Мои словарные клады слишком глубоко. Чтобы извлечь на поверхность, нужна бумага. Природное красноречие представляется мне каким-то чудом. Каждое опубликованное мной слово вначале написано, а затем исправлено, причём часто - не один раз. Карандаш сохраняется у меня дольше, чем вмонтированный в него ластик.
РС. Вы, после стольких лет в Америке, - всё ещё русский?
НБКВ. Да, ощущаю себя русским. И полагаю, что написанные по-русски романы, стихи, рассказы - своего рода дань России. Сравню их с волнами и кругами, что идут по поверхности следом за исчезновением старой России - России моего детства. Последнее, что я сделал для неё, - английское издание Пушкина.
Поздняя сноска:
Nabokov Vladimir. Eugene Onegin. A Novel in Verse by Aleksander Pushkin, V. 1-4. N. Y. 1964. - Набоков Владимир, Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин», перевод с английского, М, Высшая Школа, 1999
РС. Неужели же некий долг побудил Вас к работе над переводом и особенно над комментарием «Евгения Онегина»?
НБКВ. Кровь Пушкина течёт в жилах современной русской литературы. А кровь Шекспира - в английской... Как преподаватель я требовал от студентов невозможного - страсти исследователя и терпеливости поэта. Как художник и учёный предпочитаю конкретную деталь общим рассуждениям, образ - теории, смутные факты - ясным символам и дикий плод (коли посчастливится найти) - синтетическому вареву... Мои симпатии и антипатии отразились в десятилетней работе над «Онегиным». Переводя 5500 строчек, я выбирал между рифмой и смыслом. Победил смысл. Моя задача - сделать нечто, весьма близкое к абсолютно дословному, практически подстрочному переводу, сопроводив его обширным и педантичным комментарием, значительно превосходящим по объёму саму поэму.
РС. Не могли бы Вы немного приоткрыть дверь в свою мастерскую? Показать эскизы или наброски?
НБКВ. К сожалению, вынужден отказать. Только тщеславная бездарность и усердная посредственность выставляет напоказ черновики. С таким же успехом можно выпустить в свет свой плевок.
РС. А как возникает книга? Сейчас стало известно, что Вы пишете карандашом на отдельных листочках, а затем будто бы составляете картотеку деталей и фрагментов. Что заставляет Вас фиксировать и накапливать не слишком связанные между собой впечатления и цитаты?
НБКВ. Инстинкт. Никто никогда не узнает, представляет ли птица (и насколько отчётливо) будущее гнездо и лежащие в нём яйца. Размышляя о силе, которая заставила меня выяснить точные названия вещей, их детальные размеры (когда подобная информация вовсе не требовалась), я могу держать пари, что «вдохновение» уже работало, тайком указывая на то или другое, припасая материалы для неведомой стройки. Внезапное ощущение: «да, именно об этом я напишу», - и роман разрастается сам собой. Чувствую, как он созревает, проклёвывается, знаю, что там есть детали, и если вглядеться, могу отчётливо различить, однако же полагаюсь на «вдохновение». В какой-то момент получаю сигнал изнутри: структура готова. Она маячит в воображении и похожа скорее на живописное полотно. Дабы осветить его надлежащим образом, не надобно продвигаться последовательно слева направо. Сосредоточимся на определённой части или фрагменте картины. Чтобы написать 4-ю главу, необязательно иметь 3-ю. Я не иду шаг за шагом, заполняя страницу за страницей, - напротив, выдираю кусок оттуда, кусок отсюда, пока не ликвидирую все лакуны. Поэтому и пишу на отдельных карточках.. Раскладываю и нумерую. Редактирую многажды. Три карточки - одна машинописная страница. И вот скопирована наша воображаемая картина (при наличии, к сожалению, нескольких пустот). Тогда я диктую жене, которая печатает роман в трёх экземплярах.
РС. Жена участвует в работе как машинистка и редактор?
НБКВ. Благодаря ей уцелела «Лолита». В 1950 году, в Итаке (штат Нью-Йорк), я чуть не бросил в огонь первые главы... намеревался сжечь в мусорной куче на дворе... Жена убедила меня подождать... отложить принятое решение...
РС. Один из персонажей в «Pale Fire» утверждает, что реальность не является объектом или темой настоящего искусства, потому что оно создаёт свою реальность. Какую же?
НБКВ. Вопрос о реальности весьма субъективен. Я могу определить её как совокупность информации, причём в нескольких уровнях. Возьмём лилию или какой-либо иной объект природы. Для природоведа она более реальна, чем для простого наблюдателя. Ещё более реальна - для ботаника. Ещё выше - специалист по лилиям. Так мы теснее и теснее приближаемся к реальности, углубляясь в бесконечную последовательность различных слоёв, уровней, иллюзий... Реальность непознаваема и недосягаема. Мы живём в окружении призрачных - в большей или меньшей степени - предметов. Вот пишущая машинка. Абсолютна призрачная. Для меня такая же тайна, как для лорда Байрона.
РС. Бесспорно, знание техники приоткрывает реальность... Кстати, если говорить о технике литературной, то у Вас в каждой фразе и в каждом слове - безусловное наслаждение самим процессом писания.
НБКВ. Оно в точности соответствует наслаждению от чтения. Счастье удачно найденного оборота озаряет равно писателя и читателя. Автор благодарит неведомые силы за подаренную комбинацию образов, а творческий читатель наслаждается исполнением.. Попробуйте объяснить студентам, что такое настоящее чтение. Что книга, написанная художником, читается не сердцем (сердце - глупый читатель) и не умом, а (наберите курсивом) умом и позвоночником. Только дрожь в пояснице выражает то, что на самом деле чувствовал автор и что хотел передать.
РС. Пушкин говорил: лёд и пламень. «Огонь вдохновения» (у писателя) - «мороз по коже» (у читателя)... Остужал ли Вас этот холод?
НБКВ. В последнее время редко...
РС. По-моему, проза и поэзия имеют много общего...
НБКВ. Понятие «поэзия» вмещает в себя любое словесное творчество. Мне никогда не удавалось усмотреть какие-либо качественные различия между поэзией и художественной прозой. Я склонен определить хорошие стихи - независимо от объёма - как концентрированную прозу. Возможно, магическое действие просодии способно улучшить то, что мы величаем прозой, извлекая полный букет значений, хотя и в обычной прозе существует музыка точной фразировки, ритм мысли, перепады интонации, стилистические детали... Так же, как и в точных науках (где активно развиваются смежные области), в наших концепциях поэзии и прозы много пересечений. А пресловутый бамбуковый мост между ними - не более чем метафора.
Поздняя сноска:
1
Деформация звука
ролью значения -
конструктивный признак
прозы.
2
Деформация значения
ролью звучания -
конструктивный признак
поэзии.
3
Частичные перемены
в соотношении этих
двух элементов -
движущий фактор
и прозы,
и поэзии.
Юрий Тынянов
РС. А какие из своих книг Вы считаете лучшими?
НБКВ. Не знаю, что напишу ещё. На сегодняшний день: из русских романов - «Дар», из американских - «Лолита» и «Pale Fire». Помнить же меня будут за «Лолиту» и за работу над «Евгением Онегиным».
РС. Весьма рад, что наш выбор совпадает... А если говорить о других авторах?
НБКВ. Многие из признанных авторитетов просто не существуют для меня. К второстепенным и незначительным отношу я Камю, Лорку, Казандзакиса, Д.Г. Лоуренса (с его совокупляющейся леди Чаттерлей), Брехта, Томаса Манна, Томаса Вулфа - и буквально сотни им подобных дутых величин. Их книги - бутафория без фундамента. Уже в те времена, когда гениями считалась столь жалкая посредственность, как Голсуорси, Драйзер, какой-то Тагор и ещё какой-то Максим Горький, и ещё - Ромен Роллан, меня поражали и смешили представления о так называемых «великих книгах». То, что, например, идиотская «Смерть в Венеции» Томаса Манна или мелодраматичный и небрежно написанный «Доктор Живаго» Пастернака, или похожие на качан капусты хроники Фолкнера признаются «шедеврами».
Поздняя сноска:
Все - Нобелевские лауреаты.
НБКВ. Такой самообман кажется мне абсурдным, как будто некто загипнотизированный пытается заняться любовью со стулом. Величайшие шедевры XX века - «Улисс» Джойса, «Превращение» Кафки, «Петербург» Белого, первая половина цикла «В поисках утраченного времени» Пруста. Именно в таком порядке.
РС. А чему Вы научились у Джойса?
НБКВ. Ничему.
РС. Объектом Вашего пренебрежения не раз становились Хемингуэй и Конрад, как писатели инфантильные. Достоевского, по Вашему мнению, ценят скорее как мистика, нежели как художника, особенно русские. Хотя и они в меньшей степени, чем американцы. Вы не выносите Генри Джеймса, находя в его стиле поразительные, пускай частные, пересечения со своим собственным. Высоко ставите «Улисс», не принимая «Портрет художника» и «Поминки по Финнегану». К Вашим постоянным любимцам принадлежат Бергсон, Мелвилл, Пушкин и Блок, Чехов и Лев Толстой, Норман Дуглас, Г. Уэллс и Китс, Рембо, Флобер, Верлен, Хаусман и Браунинг... а вот Конан Дойл, Жюль Верн, Эдгар По уже перестали Вас волновать. Поэзию Эллиота называете посредственной, а Эзры Паунда - претенциозными бреднями... Перечислите современных авторов, которых любите...
НБКВ. Роб-Грийе и Борхес. С какой свободой дышится в их волшебных лабиринтах! Я люблю ясное мышление, чистоту и поэзию, зеркальные миражи.
РС. Многие критики именно так отзываются о Вашей прозе.
НБКВ. Верно. Только я был первым.
РС. Цели литературной критики - вообще и по отношению к Вашему творчеству?
НБКВ. Цель одна - сказать нечто о книге, которую рецензент прочёл или не прочёл. И предоставить нам сведения о своих умственных способностях, честности и добросовестности... порой о том и другом...
РС. Много ли читаете новых произведений?.. Почему Вы смеётесь?
НБКВ. Смеюсь потому, что издатели постоянно присылают мне книги исключительно одного сорта - романы, напичканные непристойностями, словесными играми и якобы мистическим эпизодами. Они написаны как бы одним автором, которого нельзя считать даже тенью моей тени.
РС. Относится ли это к так называемому, антироману?
НБКВ. Меня вообще не интересуют разного рода группы, течения, литературные школы и т.п. Меня интересует только отдельный человек. «Антиромана» как такового на самом деле нет; есть только один выдающийся французский писатель - Роб-Грийе.
Поздняя сноска:
«Никакого футуризма нет, - говорил Горький. - Есть только Владимир Маяковский. Поэт. Большой поэт».
РС. А куда отнести тех, кого, помимо Роб-Грийе, считают создателями нового романа - Клода Симона, Мишеля Бютора, Раймона Кено?
НБКВ. «Exercices de style» Кено - прекрасный образец остросюжетной прозы. Кроме того, очень люблю его «Зази» и помню несколько прекрасных эссе в «Nouvelle Revue Francaise». Что же касается предшественников нового романа, то я прежде всего назвал бы бельгийца Франца Элленса. Несправедливо, что Элленс пользуется меньшей известностью, чем этот жуткий господин Камю или ещё более ужасный господин Сартр.
Поздняя сноска:
Франц Элленс (1881 - 1972) - бельгийский классик с русской женой. Переводил Есенина и Маяковского. Вроде бы печатался при нацистах. А Сартр с Камю - участники Сопротивления.
.
РС. Сэмюэл Беккет, подобно Вам, писал на двух языках, стилизуя свой французский под английский. Вы на каком языке читали Беккета?
НБКВ. На обоих. Французский - засушенный и книжный, зато в английском есть плоть и живые корни. Его романы прекрасны, а пьесы - в худших традициях Метерлинка. Больше всего люблю его трилогию, особенно «Моллоя».
РС. Как а дальнейшем будет развиваться литература?
НБКВ. «Тайна сия велика есть». Ни одна власть, даже самая разумная и гуманная, не создаёт великих художников, зато плохая - не даёт им покоя, борется, сводит на нет. Но и в свободном обществе большой художник - столь же нетипичная фигура, как и в условиях гнусной, жестокой диктатуры... Единственная разновидность человека, что расцветает в любой системе, - мелкий обыватель.
РС. Когда-то Вы написали, что нет ничего более забавного, чем вульгарность «среднего американца».
НБКВ. Не совсем. Фраза вынута из контекста и лопается, как глубоководная рыба на суше. В послесловии к «Лолите» сказано: нет никакой разницы между Америкой и Европой, если говорить о местечковой вульгарности, которую я действительно считаю смешной. Английский принц бывает таким же мелким обывателем, как пролетарий из Чикаго.
РС. Непросвещённый снобизм мешает серьёзному отношению к развлекательному, «балаганному» искусству. А Вам нравится классическая американская кинокомедия: Бестер Китон и Гарольд Ллойд, Чаплин, братья Маркс. В Вашей прозе - много разного рода отзвуков и реминисценций из этих фильмов. Вы увлечённо работали над сценарием «Лолиты», которому режиссёр не всегда следовал. Не хочу припирать Вас к стенке, вынуждая бескомпромиссное мнение об этом неглубоком фильме...
Поздняя сноска:
Киноверсия Стэнти Кубрика «Лолита», 1962
РС. Лучше перейду к живописи. Ведь Вы почитаете себя прирождённым пейзажистом.
НБКВ. В молодости для меня много значили художники - прежде всего, русские и французские. И английские. Например, Тернер. Сейчас я готовлю иллюстрированную работу «О бабочках в живописи» - от древнего Египта до Возрождения. Вот некоторые из проблем, которые, авось, удастся разрешить. Какие виды бабочек были распространены в прошлом? Те же, что и сегодня? Можно ли по узору крыльев 500-летней давности выявить конкретные детали эволюционного развития?.. Пока что я пришёл к простому выводу: как ни точна кисть Старых Мастеров, ей не под силу конкурировать с цветными таблицами XIX века. Старый Мастер не знал, что структура крыльев у разных бабочек различна, и никогда не утруждал себя знакомством с этой структурой. Как если бы рисовал ладонь, даже не подозревая о том, что там есть какие-то кости. Некоторые импрессионисты не сподобились завести очки.
Поздняя сноска: Сезанн?
НБКВ. Только близорукостью можно объяснить туманную приблизительность неведения. В большом искусстве и в чистой науке Деталь - это Всё.
РС. «Pale Fire» и «Пнин» содержат упоминания о Пикассо. Что Вам в нём нравится?
НБКВ. Графическая сторона, спокойный колорит и техника. Однако после «Герники» я безразличен к нему. Не одобряю небрежности, с какой работает в пожилом возрасте. Поздний Матисс также вызывает отвращение. Из современных художников высоко ценю Балтхуса - и не только потому, что пишет «лолитоватые» существа.
Поздняя сноска:
Балтхус (Балтазар Классовски де Рола, 1908 - 2001) - польско-литовский франко-американский художник. Любимые модели Балтхуса - девочки-подростки. Многие картины выглядят как иллюстрация к романам Набокова..
РС. Ваша молодость пришлась на экспериментальное десятилетие, когда работали такие русские мастера, как Малевич, Кандинский и, прежде всего, Шагал.
НБКВ. Я предпочитаю то экспериментальное десятилетие, которое совпало с моими мальчишескими годами: Сомов, Бенуа (между прочим, дядя Питера Устинова), Врубель, Добужинский и т.д. Малевич и Кандинский не значат для меня ничего, а Шагал - чересчур примитивный и гротескный.
РС. Всегда?
НБКВ. В ранних работах, таких, как «Зелёный еврей» или «Прогулка», есть определённые достоинства, однако фрески и витражи, которые он делает сейчас для храмов, или плафон в парижской Опере - грубы и вульгарны.
РС. А Челищев?.. Его «Игра в прятки» чем-то напоминает Ваши романы...
Поздняя сноска:
Павел Челищев (1898 - 1957). Родился в Москве, умер в Риме. Участник (экспонат) выставки «Москва-Париж» (1981)
НБКВ. Челищев?
РС. Он связан с кругом Русского Балета. Вы знали кого-либо из художников, танцовщиков, композиторов?
НБКВ. У моих родителей было множество знакомых, которые занимались живописью, балетом и музыкой. Наш дом - один из первых, где пел молодой Шаляпин... а полвека тому назад, в Лондоне, я танцевал фокстрот с Анной Павловой.
РС. Вы когда-то признались, что не нуждаетесь в музыке... посещаете концертные залы приблизительно раз в пять лет, причём ради внешних впечатлений: динамика, игра света и цвета... Как это соотносится с литературными структурами?
НБКВ. Есть множество параллелей между художественными формами в музыке и в литературе, особенно в области композиции... но что я могу поделать, если ухо и мозг не хотят друг с другом сотрудничать? Я нашёл для себя удивительную замену музыке... в шахматах, точнее - в составлении шахматных задач.
РС. Составитель задач называется «шахматный композитор». В последнем поэтическом сборнике «Poems and Problems» Вы поместили свои шахматные композиции. А в прозе нередко говорите о коварных, с элементом обмана, настольным играх, куда относите шахматы. И впрямь так любите их?
НБКВ. Да, люблю Но обман в шахматах, как и в искусстве, - лишь часть игры. Часть комбинации, часть тех богатых возможностей, иллюзий, мысленных перспектив, которые, в свою очередь, тоже могут быть иллюзорными. Я думаю, что любая хорошая комбинация непременно содержат в себе толику обмана.
Последняя поздняя сноска:
«Интервью с Набоковым» Роберта Стиллера - сознательная литературная мистификация, опубликованная польским журналом Literatura na swiecie (№ 8/88, 1978, стр. 78 -107). Текст смонтирован из фрагментов подлинных высказываний писателя, собранных в издании «Strong Opinions» (McGrow - Hill International Inc. 1973) Наиболее широко представлены интервью, которые проводили: Peter Duvall-Smith, Alvin Toffler, Jane Howard, Herbert Gold, George A. Plimton и Alfred Appel, напечатанные в недавнем сборнике «Набоков о Набокове...» (М, НГ, 2002), куда мы и отсылаем читателя за дальнейшими подробными комментариями и дотошным уточнением.
Ибо сборник «Набоков о Набокове и прочем» - солидная книга в 700 страниц (44 печатных листа). А эссе «Интервью с Набоковым» - неполный лист (32.000 знаков с пробелами).
Роберт Стиллер - польский автор, укрывшийся под псевдонимом Бобби Стилист, - интервьюер РС проделал работу, мечты о которой обуревали знакомого нам фотохудожника.
Допустим, говорил он, у вас есть десять фотографий некоего человека. 1.Младенец. 2.Школьник. 3.Подросток. 4.Курсант военного училища. 5.Жених-лейтенант. 6.Муж-капитан. 7.Отец семейства, подполковник. 8.Дедушка-генерал. 9.В домашнем затрапезе. 10.В парадных регалиях... И вы, мастер, путём проявочных ухищрений, посредством наложения и размыва (не без ретуши), превращаете десять изображений в одно. Единственное. Вбирающее все десять. Создаёте как бы «обобщённый портрет».
Увы, огорчался художник, современная техника этого не позволяет.
Но Роберт Стиллер исполнил, нам кажется, приблизительно такую работу.
Алексей Васильевич Михеев перевёл её с польского. Она циркулировала в «самиздате», предваряя наше знакомство с Набоковым. А теперь - в некотором смысле - завершает, имея, таким образом, вполне самостоятельное значение.
Публикация и комментарий - Израиль Петров
|
