Ирина Сумарокова
Поездка за иконами
Миша Лишнев рвал на запущенных могилах незабудки. Ему было стыдно: он понимал, что грех отнимать у покойников последнюю собственность – цветочки, выросшие из их же праха. Но не мог он работать без натуры!
Женщины по-прежнему были не прочь повесить на кухоньке или, например, над кроватью его симпатичную картинку, но из-за инфляции приходилось отказывать себе даже в такой дешёвенькой роскоши. Лишнев едва наскребал на выживание, а на алименты сыновьям вообще ничего не оставалось. Он так за это себя презирал, что брезговал смотреться в зеркало: причёсывался и брился на ощупь. Резаков как всегда, помогал: и борщиком делился, и мастерской, но и ему было трудно. Его энергоизлучающие холсты частенько и аренды-то не отбивали за торговое место.
...Обернув стебельки мокрой тряпочкой, Лишнев положил незабудки в карман старого Резаковского пиджака. Ворота уже заперли. Пришлось идти к пролому в бетонной стене, ограждающей мёртвых людей от «таких воришек, как я», корил себя Лишнев. Пока он выбирался наружу, ноги несколько раз застревали между завитками ржавых крестов, наваленных здесь, проваливались в рыхлых кучах жестяных и пластмассовых вылинявших цветов.
Узкую дорожку вдоль кладбищенской стены обрамляли произвольно разросшиеся кусты. Днем прошёл дождь, и застрявшая в листьях холодная вода обильно капала на Лишнева. Он ёжился и мечтал о том, как снимет мокрый пиджак, зажжёт духовку и отогреется. Когда кончилось кладбище, началась территория мыловаренного завода, обнесённая такой же бетонной стеной. Убогая проходная портила впечатление от въезда, оформленного колоннами и лепным гербом на арке. Когда после мыловарки пошла ажурная ограда Сабочаево-Чертанского парка Культурного отдыха, у Лишнева поднялось настроение. Из парка пахло свежими тополёвыми листьями и сиренью, доносилась магнитофонная музыка и жизнерадостный визг гулявшей там молодёжи. Незажжённые фонари «под старину» молочно белели: городские власти экономили электроэнергию. «Если хоть немножко осветить парк, - размышлял Лишнев, - молодёжь будет прекрасно смотреться на фоне цветущих кустов».
После парка был пустырь, шумящий лебедой, как озеро камышами. Ветер, которому, видно, наскучило без толку трепать сорняки, набросился на промокшего художника. Согреться пробежкой – вот что ему оставалось. Бежал он неумело, ставил ноги неправильно, не так дышал. Наконец, добежал он до жилых блоков с квадратными дворами, образующими что-то вроде анфилады комнат-гигантов, где потолками служат куски испорченного индустрией ночного неба с крошечными, словно бы пыльными звёздочками. А вот и его двор. Лишнев пошёл шагом.
У подъезда сидел Саня Резаков и терпеливо слушал бабульку со второго этажа.
- И в седьмой квартере аферист проживаить, нацмен Рашид, – докладывала она Сане. - К яму вся чернота сбирается. Решають, как над русскими дурачками мудровать... А крутой, как яво, Владик из восьмой, кажный день на своёй иномарке по двое девок волокёт. Пользовается и так, и едак. Ничаво... Бог усё видить! Помрёть – дык определять, куды следовает. Оттеда на иномарке не убяжишь.
- Ясно, бабуся!
Резаков поднялся навстречу Лишневу.
- Что-то шлучилошь, Шаша? – удивленно прошамкал Лишнев: Резаков не имел обыкновения его посещать.
- «Шаша»... когда уж зубы тебе сделаем? Проводи-ка меня. Надо поговорить.
Лишнев безропотно повернул от подъезда, от вожделенного тепла газовой плиты.
Вскоре друзья вышли на аллею, что некогда вела к усадьбе мыловаренного заводчика. Благодаря какому-то необыкновенному политическому нюху, он за несколько дней до Первой Мировой войны уехал за границу и вывез всё, кроме, конечно, недвижимости. Усадьбу вскоре сожгли местные жители, завод забрала новая власть. Первый красный директор, рачительный и романтичный, взял аллею на баланс завода, а на месте усадьбы приказал построить избы для рабочих мыловарки. Одну из этих изб, оставшуюся без частного хозяина, купил у государства Резаков, когда приехал из Гордянска после смерти родителей. Его изба стояла на взгорке, над рекой. С чердака открывался эффектный вид на противоположный пологий берег, где новые богачи выстроили себе коттеджи и красный крепенький храм. Резаков сделал пристройку под ателье, перекрыв её для правильной освещённости системой застеклённых рам. Из-за этого соседи прозвали ателье парником.
- Стою сегодня на Сквере, - начал Саня, сменив походный шаг на прогулочный. – Холод жуткий, покупателей, практически, нету. Подходит ко мне мужчина, обычный, типа инженера, показывает икону. « Ты, говорит, храмы изображаешь, так, небось, и в иконах разбираешься. Оцени хотя бы приблизительно». Смотрю, икона отличная! Чётко: семнадцатый век. Только лак совершенно не потемнел: краски так и полыхают. От ликов глаз не оторвёшь, как магнитом притягивают! «Это ценная икона», - говорю ему. А мужик, простая душа, всё и доложил: на каком автобусе ехать, и до какой остановки, да как потом идти. «Брал, - говорит, - икону у охотника Семёна Абрамова. А вообще, - говорит, - в этой деревне – она «Вётлы» называется – подобных икон в каждой избе полно. За вино – за водку то есть – любую отдадут». Думается мне, надо туда ехать. Если там действительно есть такие редкие иконы, упустить их будет обидно. Поехать придётся тебе. Насчёт икон мы с тобой одинаковые специалисты в кавычках. А я сейчас не могу: мне один крутой, вроде, хочет заказать панно для бильярдной, чтоб его коттедж изобразить и новый храм. Переночуешь у меня, а утром наденешь мой спортивный костюм – он тёплый, удобный – и поедешь. Как ехать, я тебе написал на листочке, водочку я уже купил, в тряпочки завернул, чтобы бутылки не разбились, и уложил в рюкзачок... Господи! Тебя трясёт! – сам себя перебил Саня – У тебя карман промок!
Лишнев вытащил ставший ненужным букетик и бросил в липовую поросль.
* * *
...С рюкзаком на худенькой спине, одетый в ярко-красный спортивный костюм, в котором Резаков обычно ходил за грибами в так называемый Крутой лес – позади коттеджей - Лишнев сошёл на остановке «Школа». Впрочем, никакой школы, и вообще никаких построек там не было. Грунтовая дорога уводила резко влево. Лишнев шёл по ней, как по коридору, между двумя стенами из тесно растущих елей.
Быстро стемнело. Впереди взошла луна. Свет от неё, как от голой лампочки, бил в глаза. «Когда я приехал, луна намечалась сзади», - щурясь от резкого света, вспоминал Лишнев. Он обернулся. Действительно, луна была сзади. Но впереди она тоже была… «Если идёшь, кажется, что луна идёт за тобой, - рассуждал он, - а если поворачиваешься, она тоже как будто поворачивается».
Дорога петляла. Всё чаще, всё резче. Бутылки гремели на виражах. И что-то скрежетало впереди. И всё громче. К скрежету прибавился нарастающий свист. Навстречу, низко над дорогой, мчались прямо на Лишнева три мясистые круглоголовые птицы. Перед самым его лицом они зависли. В полураскрытых клювах виднелись длинные ряды зубов. Крылья, хоть и перьевые, гремели, как жесть. Птицы окинули его злым взглядом и, образовав треугольник, синхронно взмыли в почерневшее небо.
Дорога кончилась. Не стало и леса. Лишнев стоял посреди заснеженного поля. «Вот что значит северное направление, - размышлял он, - всего два с половиной часа езды, и, пожалуйста: вместо зелёных листиков и незабудок – сплошной снег».
Странные птицы вновь появились в небе и с грохотом и лязгом приземлились на поле. Визжа, кусая друг друга, они принялись что-то выхватывать из-под снега. Во все стороны летели тёмные брызги. Под взрытым снегом виднелись огромные ягоды, похожие на рваные футбольные мячи. Тягучий сок смешался с подтаявшим снегом, образовав бурые лужицы. Прекратив ссору, птицы стали пить. «Какие интересные, - удивлялся Лишнев, глядя, как они занятно покачивают круглыми головами, покрытыми то ли пёрышками, то ли чешуйками, - всякая живность по-своему интересна».
- Енто не живность, - проскрипел старушечий голос. - Енто дармоеды!
В двух шагах от Лишнева стояла бабка в мужском пальто, а на голове у неё поверх платка косо сидела шапка, напоминающая помятое ведро.
«Ясновидящая! – изумился Лишнев. – Мысли читает!»
- Кыш, пиявки! – закричала на птиц бабка. - Никак не нажрётися!
Птицы пропали из виду. На их месте подлизывала бурую жижу корова. Её шкура раздувалась и опадала, прилипая к рёбрам. Бабка теперь ругала корову:
- Куды табе, тварь костлявую, вынесло? Плохо ль табе, шкуре дырявай, под компостом ляжать?
Корова испуганно пятилась от старухи, моргала воспалёнными глазами, вздыхала, как женщина, поскуливала, как собака. Бабка топнула ногой и гаркнула оглушительно:
- Паашла отседа!
Корова исчезла.
- Михайлушка! Ты куды шёл?
Бабка женственно поправила головной убор, но фетровое ведро лишь переменило направление крена.
«Она знает, как меня зовут!» – удивился Лишнев и ответил с готовностью:
- В деревню Вётлы, к охотнику Шемёну Абрамову.
- Отохотилси... – радостно сообщила бабка. – Застрелилси. Три годка уж минуло. Тама щас тётка яво. Хоронить приехала.
Лишнев почему-то не удивился, что умерший три года назад Семён до сих пор не похоронен. «У здешних жителей, видно, такие обычаи. Вероятно, бальзамируют покойников местными травами или ещё какими-нибудь народными средствами».
Пока он таким образом рассуждал, старуха куда-то девалась. Но появилась деревня. И хоть располагалась она точно на линии горизонта, каждая изба была видна во всех деталях. Фасад почти целиком занимали наличники. Испещрённые мелкой резьбой и к тому же изъеденные жучком, они пузырились на мягких от ветхости брёвнах. Только необыкновенно широкие печные трубы казались почти новыми. Но дым не шёл, несмотря на морозную погоду. В окнах, как в нечищеных аквариумах, стояла зеленоватая муть.
«Какое у них слабое освещение, - посочувствовал Лишнев, - видно, власти и здесь экономят электричество».
Возле изб торчали остатки рубленых колодцев. Везде – только один венец, а на нём - облупившийся номерной знак. А вот и восьмёрка - номер дома Абрамовых. Лишнев и не заметил, как туда пришёл.
Он тронул дверь, и она тотчас отпахнулась прямо в комнату: сеней не было.
На единственной кровати лежал голый покойник. Полиэтиленовая плёнка закрывала его до подмышек. Одна рука лежала поверх плёнки, другая была согнута над головой.
- Покеда я сюды доплелася, рука у яво застыла, - задребезжал старушечий голос.
Смуглая старуха в плащ-палатке и резиновых сапогах сидела в углу перед пустым столом, если не считать стакана с красным дымящимся напитком.
- Через болоту лезла, - пояснила она, - застрелилси Семён. Помогли яму.
- Как? Кто? – испугался Лишнев.
- Беси, хто ж ещё-та? - усмехнулась старуха. – То слугами обярнутся, то будто дружки оне. Распоряжалися тута: «Ты, мол, Сёма, не беспокойси, мы усё справим. Водицы-то в чугун плескани, шоб опосля обмыли табе как следовает, одеялку давай-кось подложим и ружьецо охотницко твоё со стенки-то сымем… Да в ручки яво бяри, бяри! Кручок давай-кось потянем с тобою... Энто ни граммульки не больно: чик - и усё! А уж опосля как запируем, завеселимси! И вино будя, и закусить будя, и поохотисси, и побалуисси!» Семён и поддалси. Ну да таперь чаво жа… Попей-ко, согреесси!
Она взяла дымящийся стакан и не обожглась.
- Это зверобой? – поинтересовался Лишнев.
- Навроде, - неопределённо пробормотала старуха и ловко влила ему в рот всё до капли.
- Покеда я сюды добралася, - продолжала она, - усё расташшили. Иконы тожа. Да ты не горюй! Отышшем пропажу опосля похорон. Не пустой к Резакову явисси, а с иконою, как ён приказвал. Ну, Михайлушка, полезу я на печь. Лезь и ты, милок! Табе боле некуды: кроватку-то покойник занял.
Лишнев уже не удивлялся, что и здесь его знают. Он и сам откуда-то знал, как зовут старушку: знал, что она Зинаида.
Как была в сапогах и плащ-палатке, Зинаида полезла на печку. Лишнев положил под стол рюкзачок с водкой и последовал за ней. На печке оказалось ещё холоднее, чем внизу. «Откуда же взяться теплу, если из труб не идёт дым? Ничего, засну и во сне согреюсь», - утешал себя Лишнев.
Он закрыл глаза. Три ощеренных клюва полезли в лицо. Из клювов пахло, как из мусорников. Клювы выщёлкивали: «Проснись, проснись...»
Лишнев открыл глаза.
- Проснись, милок, - будила его бабка Зинаида, – потри поясницу, занемела…
- Шейчаш! – Лишнев обрадовался, что прервался неприятный сон. Запах, правда, остался.
- Вот здеся потри, - она схватила его руку.
Пальцы упёрлись в крепкое нагое тело.
- Пониже…
Её голос по-молодому зазвенел. Послышались придыхания, как у первой жены Валентины в короткий период их интимной любви.
- Не бойси, погладь...
Лишнев робко погладил зинаидину спину, потом ягодицы, твёрдые и скользкие. Зинаида захихикала, как лиса из мультика.
- Пузик погладь…
Она продёрнула под себя его руки и так выпятила живот, что больно придавила их к печным кирпичам.
Мимо избы бесшумно проехала большая машина, но, дав задний ход, вернулась и остановилась под окнами.
- Катафалк... За Сёмою... – Зинаида игриво почмокала губами. – Ничаво, водитель обождёт…
Зеленоватые лучи от фар осветили её тело. Мог ли он вообразить, что вылинявшая плащ-палатка скрывает такую красоту! Глянцевое, как отполированная статуя, оно особенно восхитило Лишнева благородным зеленоватым оттенком старинной бронзы. Ярко-красные, длинные соски напоминали цветы граната с акварельной иллюстрации в дореволюционном ботаническом атласе, который каким-то чудом попал в читальный зал Дворца мыловарщиков.
- Поиграйси... – шепнула Зинаида, обеими сосками мазнула его по бородке и отпрянула, хохоча.
- Глянь-ка таперя на губёшки мои!
Почти вплотную она приблизила к его лицу свои губы тоже гранатового цвета. В её дыхании ощущалась лёгкая примесь тления. «Так пахнет орхидея в тропическом лесу, когда распускается», - сам не зная, почему, предположил Лишнев.
Губы Зинаиды скользнули по его лицу, приникли к шее.
- Щас, милок, я расцалую табе хорошенько, сильно расцалую, до кровушки, - шептала она.
- А мне?! – оглушительно рявкнули возле самой печки. - Аль одна ты пировать собралася?
Кровать, на которой раньше лежал покойник, была пуста. Заляпанная гнилью плёнка топорщилась на полу. Держа над головой согнутую руку, а другую - вытянув вдоль тела, покойник пытался встать на цыпочки. Зинаида вцепилась Лишневу в плечи ногтями, длинными и острыми, как перочинные ножики. Закапала кровь.
- Всё мне! – прорычала она.
Тело её взмокло зелёной слизью. Изо рта шел трупный запах.
- Отдай мою долю! – гремел мертвец.
Он, морщась, разогнул руку, схватил Зинаиду за чёрную косу и сбросил вниз. Вся коса осталась у него в руке. От ужаса Лишнев не мог шевельнуться и ругал себя за то, что не в состоянии защитить женщину.
Зинаида беспомощно корчилась на полу. Её глаза провалились, губы вспухли.
Мертвец полез, было, на печь, но замер, принюхался и начал слизывать с пола кровь, капающую из оцарапанного плеча. Лишнев вскочил было, чтобы куда-нибудь убежать, но ударился головой о потолок и перестал понимать, где он и что происходит. Ему привиделось, будто он щупленький ребёнок, угревшийся под стёганым сатиновым одеялом. В комнате возится бабушка. Вот она огляделась, убедилась, что Мишиных родителей здесь нету, торопливо его перекрестила, и он проснулся.
Избы больше не было. Он, оказывается, бежал по зимнему полю. С земли вуалями улетал снег. Под ногами чувствовались твёрдые бугры. Когда последний слой снега, искрясь, полетел кверху, Лишнев обнаружил, что бежит не по буграм, а по холодным младенческим головкам. Прищуренные глазки источали нечеловеческую злость, костистые носики гневно морщились, ротики ощеривались острыми, как иглы, зубками, которые вонзались в ступни. Младенцы громко плакали. От испуга и стыда Лишнев зажмурился. Младенческий плач, между тем, перешёл в оглушительный гул. По ногам полыхнула жгучая боль.
Рядом добродушно рассмеялись.
Он открыл глаза и увидел, что вбежал в костёр – совсем маленький, но гудевший, как лесной пожар. Лишнев выпрыгнул из огня прямо в прохладную лужицу. Боль тут же прошла.
У костра сидели, вернее, валялись, хохоча, двое: плотный мужик средних лет и толстая пожилая баба. Перед ними расстелен был кусок плёнки с тремя стаканами, наполненными бурой дымящейся жидкостью, такой же, как у Зинаиды…
Лишнев задрожал.
- Ну, командир, ты даешь! – захлёбывался от смеха мужик, с восторгом наблюдая, как обнажённый Лишнев переминается с ноги на ногу, а у него за спиной гремят в рюкзаке бутылки. – Голый, но с вином! Чешет, главное, прямиком по шишкам! Небось, кусаются? Ну, усё, усё... Не обижайси, мы простыя.
- Пашкя, яво усяво трусить! Дай яму полупальто свою! Енто Павел, зять мой, - представила баба своего спутника.
Откуда-то из темноты Павел достал пыльную драповую куртку и заботливо укутал в неё Лишнева.
- Мама, стакан сюды подайте! Человеку сейчас выпить – самое то!
Баба, кряхтя и охая, приняла сидячую позу, пухлыми пальцами подцепила с плёнки стакан, протянула Лишневу.
Лишнев, который уже почти успокоился, задрожал опять.
- Накось, выпей, - уговаривала баба. - Енто ж портвяшок! А дымится - дык от огню нагрелси!
«Да что ж я всех подозреваю!» - рассердился на себя Лишнев и выпил весь стакан. Да, это, действительно, был портвейн.
- И я выпью! – Павел запрокинул голову и влил вино себе прямо в горло.
- Хорош портвяшок! – крякнул он. – Жаль одно: не в коня корм... Таперь вы, мама!
Баба тоже выпила, не глотая.
- За иконками прибыл, Мишуткя? - она утёрла губы о рукав зятевой рубашки, - Толькя ничё не нашел, окромя что страстей нахлебалси... Не горюй! Мы табе свою уступим! Мы простыя, не как Абрамовы, трехлетки проклятаи...
- Енто правда, Михаил, - вступил в разговор Павел, – мы простыя, над живым человеком не мудруем. Вон Романовна, тёща моя, родственная душа! Когда и выпьем с нею, когда и побаловаться съездим. Жена уж больно лютая у меня, волк прям, а мать добрая. Да, мать?
- Да, Пашкя, да, - отозвалась Романовна, потрепав зятя по ширинке старомодных черных брюк, и добавила, скатывая пленку вместе со стаканами:
- Усё, Паша, заводи. Надоть собираться: Раиса осерчаить!
Теперь только Лишнев обратил внимание, что около костра припаркован крытый брезентом грузовик.
Павел и Романовна начали подниматься с земли. От натуги их лица налились кровью.
- Я, Михаил, шофёром работаю, обслуживаю катафалк, - говорил Павел, вытаскивая из кузова кусок железной сварной ограды и приставляя его к машине, как лестницу. - Кто на чём, а я, как говорится, на катафалке на своём!
- Залазь, Мишуткя, - улыбнулась, сверкнув крупными зубами, Романовна, - не бойси! Ён не по назначению!
В кузове стояла кровать, застланная солдатским одеялом. Лишнев так устал, что сразу лёг и заснул. Беспокойные, неприятные сновидения тотчас одолели его. То бабка, что птиц гоняла, теперь впрягла их в садовую тележку и давай по полю разъезжать. А он скачет рядом на тощей корове и пытается прямо на её шкуре зарисовать окрестный пейзаж. Ничего хорошего из этого не получается: корова взбрыкивает, а снег сыплет настолько густо, что весь вид загораживает. То сидит он за столом у Зинаиды в избе. Здесь же присутствуют все три бывшие жены. Они пьют бурый напиток, а для закуски отщипывают от Лишнева кусочки мышечной ткани. Ему не больно. Обидно только, что с ним так жестоко обращаются. «Уйду отсюда», - думает он и выходит в палисадник. Но и там - ничего хорошего. Цветы – в ярости: плюются, швыряются землёй. «Ах ты, гадина! – ругается пухлая роза и колет шипами лицо. – Пришел меня убить, а потом с моего трупа малевать натюрморт? Чтоб сам ты сдох, мерзавец!». «Паразит, паразит», - верещат садовые колокольчики. «Вссе жживописсцы параззиты», – шипят трясущиеся флоксы. «Гниды вы, гниды вы!» - несется из раструба тигровой лилии. Нет, это не лилия… это рот с накрашенными оранжевой помадой губами.
- Где ж вас, позорников, носит? – ругала молодая блондинка Романовну и Павла. Они молча глядели на неё виноватыми красными глазами.
- И чаво лакать винищу? Вы рази живяки? - Блондинка презрительно фыркнула.
- Для воспоминаниев... – вздохнула Романовна.
- А любовничать ездити – тоже для воспоминаниев? Воистину, гниды вы!
- Не серчай, Раиса, не серчай, дочка... – бубнила Романовна.
- Гляньте, очнулси! – воскликнула внезапно повеселевшая Раиса и подёргала Лишнева за нижнюю губу, отвисшую во сне.
Он сидел на табуретке у стола, поставив локти на плюшевую скатерть. Из густого зеленого ворса выглядывали оригинальные безделушки: металлические пирамидки, стоячие и лежачие каменные плиточки, узорчатые металлические решёточки, бумажные веночки и букетики. Всё это - малюсенькое, тщательно исполненное. К скатерти приклеена была этикетка: «Сельское кладбище. Мини-инсталляция».
Раиса жирным пальцем погладила его губы.
– Художник на память нам дал. Ён сюды тожа за иконками ездил. Лишь к нам однем на постой просилси. «У вас, - говорил, - уютненько! Не как у Абрамовых» ...
- Тожа, сравнил! – возмутилась Романовна, - рази культурный человек пойдёт на квартеру к Абрамовым, к волкам ентим гадостным? Глянь, Мишуткя, как у нас красивенько!
Стены, потолок и пол в комнате были обиты присборенной красной материей; кровати - зарешёчены со всех сторон, а у изножия сделана калитка и к изголовью приварены аккуратные эмалированные таблички с именами.
- Мы – кажный - на своёй кровате отдыхаем! – гордо заявила Романовна. - Енто у Абрамовых где попало валяются, как скотина подохлая...
Колыхнулась складчатая занавеска. Вошел Павел. Он улыбался, целиком обнажая дёсны.
- Ты, паря, задремал в катафалке на покойницкой койке, - он хохотнул. – Слышь, Раиса, стою над йим и думаю: куды ташшить? К нам в избу, аль в могилку?
- Пойдем, я табе иконку покажу, - шепнула Раиса и пощекотала Лишневу пупок.
«Ой, я опять голый», - ужаснулся Лишнев.
Прикрываясь руками, он пошёл за Раисой. Она часто оборачивалась: то за коленку куснёт, то под животом ущипнёт. Лишнев смущенно оглядывался на Павла. Но тот не обращал внимания на шалости жены. Он тоже баловался: пытался повалить тёщу на кровать с табличкой «Павел».
- Вот она, иконка! – Раиса остановилась и повернула Лишнева лицом к углу.
На чёрной лакированной скамейке стояла необыкновенная икона: краски буквально двигались, из-за этого невозможно было разглядеть изображение. Оклад сиял и золотом, и серебром, а на выступающих фрагментах играли красные блики.
- Хороша? – Раиса прижималась грудями к его спине. – Мы табе яё задарма отдадим!
Раиса тискала его всё назойливее, всё больнее.
- Защекотала мужичка, - упрекнула её Романовна.
Переваливаясь и отдуваясь, она подошла, отпихнула дочку и принялась тихонько его поглаживать.
- Вот как надоть, приятненько надоть, - приговаривала она.
Было такое ощущение, будто по телу размазывают тёплое сало. Потянуло в сон.
- Разомлел... разнежилси... – старуха перехватила его поперёк туловища, подняла без усилий и понесла к кровати с табличкой «Романовна». Калитка в изножии была отпахнута. Когда они с Раисой его укладывали, Лишнев увидел, что Романовна никакая не старуха и с виду не старше дочери.
Кровать оказалась жесткой, как голая доска, но зато всё тело расправилось.
Женщины улеглись по бокам.
«Неловко перед Павлом, - переживал Лишнев, - он так хорошо ко мне относится, а я лежу в кровати с его женой и тещей…»
Раиса угадала его мысли.
- Павел с машиною возится, успокоила она, а может Романовна. Их стало невозможно различить: обе сладко улыбались большущими губам, у обеих были розовые животы, точь-в-точь атласные подушки из витрины салона для невест «Свадьба с приданым». Животы подрагивали, на жирненьких лобках вились мелкие золотистые колечки.
- Засмотрелси... – женщины подмигнули друг дружке, и затрясли лохматыми головами над нижней частью его худенького тела. К великому своему изумлению, Лишнев возбудился. Этого с ним давно не случалось: его до того угнетала собственная житейская беспомощность, что он не мог чувствовать себя мужчиной. Воспрянувшая было плоть запуталась в волосах двух женщин и сникла.
- Ослобони яво, Райкя! Ён в твоёй шавалюре заблудилси, - захлебывалась от смеха Романовна.
Женщины убрали волосы. Они теперь пытались на него взобраться, но мешали друг другу. Кровать тряслась, подпрыгивала, да так высоко, что Лишнев чуть не свалился на пол.
- Уймитесь, рано заскакали! – рявкнул Павел.
Он сидел за рулем катафалка. С ним в кабине были Зинаида с Семёном. Оба курили. От их папирос валил удушливый дым.
- Обкурили меня всего… - ворчал Павел. – Дымище – прям как из крематории... и вонь такая жа. Усе дыхательные пути мине забили вонью своёй…
- Уж год, как сдох, а усё за свою здоровью беспокоисси! – съязвила Зинаида.
- Ща выкину вас, вонючек, – пригрозил Павел.
Зинаида раздражённо передернула плечами. Платье на ней затрещало. Оголилась синеватая кожа на позвоночнике.
- Прикройси, дохлятина! – подала голос старуха-коровница. – Постыдися живого человека!
Она сидела в торце кузова. На голове - намотано в виде чалмы грязное вафельное полотенце. Спиной коровница опиралась на ту самую икону.
- Живой – енто не надолго! – проревел Семён.
- Не бойся, Мишуткя, мы тебя не отдадим, - тараторили, сидя на отдельных кроватях, Раиса и Романовна, обе – в тёмных байковых халатиках с короткими рукавами. Руки стали у них дряблыми, на коже появился серый налёт.
Зинаида резко обернулась. На её почерневшем лице выделялись розовые язвы.
- Отдадитя! – крикнула она, да так, что стекло, отделявшее кабину от кузова, треснуло. – Я яво пометила!
- Устарели твои метки, - хихикнула Раиса.
Они с Романовной с двух сторон присосались к шее Лишнева.
- Вот оне, свеженькия меточки наши, - утирая рот, говорила Раиса, - вот оне, засосики наши! Любуйся, волчица!
Зинаида захрипела, вышибла кулаком треснувшее стекло и швырнула в Раису горящим окурком. Раисин халатик вспыхнул, мигом сгорел, а пепел вытянуло в окно, прорезанное в брезенте. Раиса осталась в одном белье, поношенном и неопрятном.
- Ой, Райкя, ну ты артисткя! – веселилась Романовна. – В бюстгальтере, при штаниках – прям как живая!
Катафалк больше не трясло. Он теперь перемещался по воздуху, задевая неподвижными колесами верхушки елей. Хвоя падала в кузов. Её свежий запах раздражал сидящих в катафалке. Они ворчали, неразборчиво ругались. Показалась река. На берегу горбились старые ивы. К ним со всех сторон слетались такие же, как у Павла, катафалки. Некоторые уже приземлились. Из них выносили кровати.
- Вставай, - обернулся Павел к Лишневу.
Щеки Павла вздулись, цвет лица сделался неровным. Едва Лишнев спустил ноги, как его сбросили Семён с Зинаидой и улеглись сами. Их кровать тотчас раздвоилась. Павел и его женщины вынесли сначала одну половинку, где вытянулся подогнувший руку Семён, а потом вторую, с Зинаидой, которая тщетно силилась поправить на себе разорванное платье. Управившись с кроватями, Раиса с Романовной под руки вывели совсем обмякшую коровницу.
Лишнев, который остался в катафалке один, видел, как Павел, вместе с женой и тёщей, устанавливает кровати у самой воды. Полужидкий грунт засасывал то одну ножку, то другую. Целиком поглощённые трудным делом, они не заметили, как Лишнев выбрался из кузова и побежал. Он миновал длинный ряд кроватей, где лежали почернелые, с трудом шевелящиеся тела, над коими хлопотали одутловатые толстяки. Никто не обращал на него внимания. По хлипкому мостику он перебежал речку, беспрепятственно достиг елового леса и уж слышал автомобильный гул, доносящийся с шоссе, но вспомнил про икону. Он представил себе, как расстроится Саня, когда увидит, что друг его подвёл - вернулся с пустыми руками, как раскричатся бывшие жены, которые опять ничего от него не получат… «Оставлю водку, возьму икону и убегу», - решил он.
Бежать было легко, потому что местность хорошо освещали две луны.
«Двоелуние… я никогда этого не видел! А что я вообще видел-то? Ничего! Ни северного сияния, ни кометы, ни миража, а про двоелуние – и не слышал». От этих мыслей Лишнев совсем расстроился, но тут же одёрнул себя: «Лучше бы подумал, как сыновей прокормить!»
Внезапно луны стронулись со своих мест и двинулись навстречу друг другу. Вскоре они совместились. Вновь образованная луна имела неприятную бурую окраску.
Икона стояла на прежнем месте, но её не удалось даже оторвать от пола.
- Живяк енто подъять не могёт! - раздался голос Павла.
Он был в кузове у Лишнева за спиной.
- Так что, мужик, уйдешь отседа пустой, - он хохотнул. - Енто я насчёт твоих, как их, кровеносных сосудов... Но вперёд надоть судьбоносное деяние доделать.
- Паша, где ты? Начинають! – крикнула снаружи Раиса.
- Успею... – проворчал Павел. – Дай с городским человеком потолковать, с интеллигентной душой! Так вот, Михаил, покамест ты мозгового кровоснабжения не лишилси и могёшь инхвормацию восприять – слушай. Осинник видишь?
Лишнев грустно кивнул. Он только что был в этом осиннике и уже слышал шум шоссе. Он был уверен, что именно на шоссе начинается хорошая, реалистическая жизнь.
- Осинничек ентот не природою взращён, - продолжал Павел, - осинки-то в ём бескоренныя!
Он заплакал. Из глаз его потянулись желтоватые слезы, похожие на столярный клей.
- Живяки наших уничтожали, - всхлипывал он, - осины под кол затачивали и в гробики вгоняли, в область сердца. Ветки не обрубали – торопилися до заката управиться, пока наши не встануть...
Павел глубоко, с прерывистым хрипом вздохнул, отёр слезы полуистлевшим рукавом, оставив на нем кусочки отслоившейся от щек кожи, и продолжал, но уже без эмоций, чётко, громко, как хороший оратор:
- Наших тама – усё село! Пять поколениев! Нам, свежепомершим, тожа отдыхать как следовает не дають! Усю кладбишшу истыкали, вражины! Днюем, где придется. Кровати у нас в дому, считай, для обстановки. Спим-то мы в подполе сыром... Зараз усе трое померли – винца попили на химическом спирту... Клавка-коровница - та под компост зарывается. Зинаида с Семёном маются в бывшей кабаньей норе, в три погибели скрючимшись. Да и всем приходится без удобствиев вечную жисть коротать. В столице мертвячки в метрополитене с конхвортом отдыхають. У их норки, сказывают, под тунелью, с боков... А нашим чижало. Кладбишше б вернуть... Тама земля пушистенькяя. Надеимси… ждем подмоги оттеда...
Павел указал посиневшим подбородком на луну.
- Кажное полнолуние приезжаем сюды. Катафалки мы реквизировали у живяков - весь ихний ритуальный гараж. Енто была наша ответная акция на фулиганство над мертвячками. Так что приезжаем таперя на транспорте. Трехлеток тожа привозим. Они б, конешно, и сами доковыляли, да у нас старикам почёт. Осьмая стадия разложения – дело сурьёзное. И вас привозим, живяков-свежаков нецалованных-непитых, чтоб подкормиться, да и коллефтиф пополнить. В опчем, Михаил, опосля событиев подсосем из табе кровцы – он причмокнул раздувшимися губами, - помрёшь ты, конешно, от ослабленности усего организьма, а через денёк-другой очнёшьси, вылезешь из гробика и сам пойдешь по белу свету подсасывать. Енто и есть жизь вечная.
- Больно будет? – смалодушничал Лишнев.
- А ты думал? Бессмертие на халявку не обретёшь! Ну, пошел я.
Павел вылез из кузова, предварительно скрутив Лишневу лодыжки и запястья кусками провода.
- Чтоб не сбёг. – Он осклабился.
...Луна потемнела, приобрела цвет запекшейся крови и более не освещала окрестность. На катафалках зажглись фары. Луна начала снижаться, но в двух метрах от верхушек кладбищенских осин остановилась, вздрогнула и стала пульсировать. Из-под ив понесся вой. Подняв руки, запрокинув головы, выли мертвецы, сидящие на кроватях. У многих на макушке разлезлась кожа, показалась жёлтая черепная кость. На воздетых к луне руках не хватало кусков мяса, в волосах застряли комья земли. Водители катафалков тоже выли, подняв руки. Вой понемногу перешёл в пение. Многоголосый хор пел слажено, каждое слово выпевалось будто отдельно с предельной чёткостью:
Нас живяки во гробах истязают,
Мучают, губят и злобно гнетут,
В сердце осиновый кол загоняют,
Досыта крови испить не дают!
Нам их проклятая власть надоела,
Марш, марш вперёд за мертвяцкое дело!
Чтоб мы с комфортом в могилах дневали,
Чтоб живяки кровь нам сами сдавали!
Ивы преобразились: обвисшие ветки растопырились, листва поднялась торчком, стволы гудели, аккомпанируя пению.
Луна содрогалась всё сильнее, и вдруг из неё - как ростки из картофелины, выпростались белые шевелящиеся руки. И было тех рук ровно столько же, сколько и осин в низине. Каждая рука схватилась за верхушку одной из осин и потянула вверх. Луна бешено пульсировала, будто гнала силу в эти страшные руки.
Мертвецы сползли с кроватей и ковыляли к реке, чтоб лучше всё видеть. Туда же шли и водители. Земля под осинами вздыбилась холмиками. Образовавшиеся между ними ложбины наполнялись чёрной жижей. Из-под осин понеслись стоны.
И вдруг - с неба грянуло. Налетел ураганный ветер, взметнул ветви прибрежных ив. Под раскаты грома, как под музыку, заплясали молнии. Торопливо вобрав в себя руки, у которых пальцы всё ещё словно бы что-то хватали, луна взлетела вверх. Ливень смыл с неё кровавый налет, и она засияла, как в обычные ночи полнолуния.
В небе сразу же стихло, ветер унялся, ливень прекратился.
Мертвецы возвращались к катафалкам. Вернулся и Павел с пассажирами.
- Дело сдвинулося, - разглагольствовал он. – Оне застонали, значить – пробудилися! И сок пошёл. Оне таперя в сочку лежать, не сохнут более. И осины расшаталися. В те разы оне лишь чуток трепыхнулись. Думается мине, в следушшую полнолунию завершим.
- Хватит! – оборвал его Семён. – Иссох я без подпитки!
- Усе иссохли, - буркнул Павел, а потом крикнул в кузов:
- Эй, живячок, подставляй жилки!
- Не торопитесь, мужички! - вмешалась Раиса, когда вместе с остальными влезла в катафалк. - Пусть уж пред концом иконочку поцалуить!
- Пусть приложица! – поддержала её Романовна.
- Он ради ентова и прибыл! – осклабился Павел.
Раиса с Романовной схватили Лишнева за подмышки и без усилий швырнули в торец машины. Падая, он ударился и обжёгся об оклад, как о раскаленный утюг. О нет, то была не икона! ...В ореоле пламенеющих бликов четко обозначилась личина, исполненная лютости. Глаза, остановившись на лице Лишнева, злорадно прищурились, кривые губы зашевелились, вытянулись в трубку, впились в его губы. Он рванулся и ободрал себе рот. Личина высунула черный язык, слизнула кровь.
- Начинайтя, начинайтя, - хрипел Семён.
Павел принялся ощупывать вены у Лишнева на шее.
- Мда, не больно ты кровушкой набух, - приговаривал он, - тут по глотку на брата – и того не будет... Ну да чем богаты, тем, как говорится, и рады… Сичас произведу пробный надкус...
- Я надкушу, у мине челюсть сильней! – гаркнул Семён.
- Сильней! – фыркнула Раиса. – Тухлятина трехлетняя, ошмётки вонючия!
- Дайте, я надкушу! – рванулась вперед Зинаида. – На ём мои метки!
- Наш он! Мы с дочкою и надкусим!
Два серых, смердящих болотом тела навалились на Лишнева. Остальные принялись оттаскивать от него Раису и Романовну, но тщетно: в руках у них оставались лишь клочки гнилой байки да волокна зеленоватого мяса.
Катафалк шатался, вздрагивал и, в конце концов, с лязгом развалился. Придавленные обломками пассажиры катафалка хныкали, переругивались. А Лишневу повезло: оказался сверху. Он развязал зубами провода на запястьях, освободил лодыжки. Но не успел он слезть с обломков катафалка, как его окружила толпа мертвецов. Он попятился.
- Не ндравимси? – клацнула над самым его ухом голая челюсть. – Ничаво! Напьемси – отживеем! Гладкия сделаемси – хучь под венец!
Жёсткая рука вцепилась в шею, но тут же отпустила. Мертвец споткнулся, упал и рассыпался. Споткнулась и женщина с голой челюстью. У неё из-под ног выползал младенец. Веки его, похожие на крылышки моли, были плотно сжаты, ротик с четырьмя рядами игольчатых зубов был открыт, будто вход в маленькую, но страшную пещеру. Ещё один младенец карабкался по спине абсолютно синего мужчины. «Пить! Пить!» – морща нос, верещал он.
В толпе мертвецов произошло смятение. Младенцы лезли отовсюду. Они ползали по взрослым, вонзали в них зубы, но, не найдя крови, в ярости рвали вены, разгрызали кости…
- Беси! Беси! – вопили мертвецы.
Они пытались убежать, но младенцы их настигали. Заметив, что некоторые мертвецы попрятались за ивами, младенцы полезли на деревья и градом посыпались им на головы. Самые сильные швыряли младенцев в чёрную жижу, выступившую между могилами, но те быстро выбирались оттуда и без остатка истребляли обидчиков.
Стоял такой визг, что Лишнев не сразу услышал, как прокукарекал петух. Всё разом исчезло - и мертвецы, и катафалки, и сама ночь. Солнце резвилось, поджигая жёлтым огоньком курчавые облака, и они, как златорунные ягнята по пастбищу, разбегались по небесной голубизне. Лишнев стоял на автобусной остановке. Всё было хорошо. Только слепни досаждали: вились плотным роем вокруг шеи и очень болезненно кусались.
Подошёл автобус. Проезжая мимо деревенского кладбища, Лишнев увидел, что землю вокруг осин как будто специально взрыхлили. Сидевший рядом пожилой сельский житель тоже это заметил.
- Кроты, мать их... – процедил он сквозь сжатые зубы, - усе сады разрыли, таперя на кладбишшу, твари, добралися...
«Значит, в садах есть днёвки... – подумал Лишнев. - Вот и я скоро буду скрываться от солнечного света, а ночью – сосать человеческую кровь».
Он заплакал.
- Помер кто? – участливо поинтересовался сосед.
* * *
Резаков не удивился, что непрактичный Лишнев вернулся без икон. Накормив его макаронами с укропным соусом и сыром, Резаков стал раскупоривать не пригодившуюся водку, чтоб её облагородить.
- Опередили нас... – говорил он, опуская в бутылку кристаллики марганцовки, – ну и Бог с ними! Греха, зато, избежали. Иконами – грех ведь торговать. А у меня, Мишаня, заказец! У крутых мода пошла на домашние молельни. Меня наняли расписывать одну такую молельню. Правда, насчёт бильярдной – не вышло. Хозяин решил обклеить её плёнкой «под дуб».
Когда Лишнев переодевался в своё, Резаков увидел у него на шее вспухшие следы укусов.
- Кто тебя покусал? – встревожился он.
- Шлепни...
- Они тебе инфекцию занесли! Сделаем вот что: здесь рядом живёт народная целительница, я тебя утром к ней провожу.
* * *
- Енто не слепни, енто упыри табе обработали, - говорила целительница, накладывая на шею Лишнева пахучую мазь. - А мене не стыдися... Я смолоду по простоте своёй тожа натерпелася...
- Я буду кровь шашать, - всхлипнул Лишнев.
- Насчет ентова не беспокойси! Чтоб кровососом стать, однех укусов мало. Усё нутро должно отозваться! Скажи-кось: птицы с гремячими крылами табе не клювали?
- Нет... Они под шнегом корм ишкали...
- Ну, стало быть, бяда стороною обошла. На-ко, испей!
Лишнев испуганно отпрянул, когда целительница подала ему стакан с бурой дымящейся жидкостью.
- Не бойси, - заулыбалась она, - енто хорошее… Усю ихнюю поганству вытравить!
Лишнев покорно выпил. Его затрясло. На лбу показался тёмный, неприятно пахнущий пот. Целительница стёрла пот тряпочкой, потом уложила Лишнева на раскладушку, чем-то всего намазала, закутала в старенькие шерстяные платки, опять попоила. Закончив процедуры, она, не раздеваясь, прилегла на кровать с железными спинками.
- Уся скверна с проклятых птиц началася... – целительница вздохнула. - Вётлы – хорошая была деревенька, богатая, народ в ёй сурьёзный обреталси. Хошь разоряй их, хошь чаво – оне вси равно подымалися. И животноводства ладилась, и хлеба произрастали. Так и шло, покеда не явилася туды поганая троица: председатель, бухгалтер и зоотехник. Днём их не видать было, а как завечереить – на собранию народ гоняли, чтоб всяк отчитывалси про недоработки. Только не про сабе, а про суседа, для объехтивности, мол. За инхвармацию давали ябедам суседский заработок. А сусед – на другова суседа донос возведёть и убыток возмещаить.
И началося! На собраниях начальники, бывалоча, распределяють: зоотехник – у кого каку скотину на чей двор угнать; бухгалтер – кому чьи денежки достанутся, а председатель только киваить: мол, усё правильна, усё по закону... Нихто более не старалси хрестьянствовать. Всяк лишь норовил за суседом шпяонить. В обчем, ишшо лето не кончилося, как глядь – а уж деревня обнишшала. Ничаво не осталося: ни скотины, ни продухтов, ни денежек... Усё друг у дружки поотняли и проели... Чаво делать-та? Начальники и говорять: «За недоработки будем кровь брать». Ну и брали. Немножко ябеде давали – на питание. Остальное начальники пили. Спервоначалу кровь никому не ндравилась, да и стыдилися. А потом – ничаво. Во скус вошли. Дажа из надреза норовили пососать. Токмо вскорости малокровия началася. Тады начальники подсказали в другех деревнях кровь добывать, да как надкус делать с обезболиванием, чтоб донор не проснулси... С той поры днём у Вётлах усе спали, а ночью за кровушкой бягуть. Упыри стали заправския! Так бы и жировали по соседям, коли б не стали друг на дружку слухи пускать, что, мол, тот – упырь, и ентот – упырь. Кончилося тем, что из другех деревень набежали и усю ихнюю кладбишшу осиновыми кольями истыкали. Живыя кровоедцы попряталися хто куды, а начальники в грямучих птиц обярнулись, да в глухой ельник улятели. Ныне у Вётлах – упырь на упыре, упырём погоняить. Усе мертвяки. Потомство – тожа нежить, ишшо хуже родителев... Да ты видал...
- А жачем луна вмешиваетшя?
Целительница нахмурилась:
- Про луну, енто дело такое... никому не ведомо. А коли чаво ты видал – то сон был дурнющий. Ясно табе, голубь?
Но Лишнев уже спал.
Проснулся он среди ночи. Укусы не болели. Занавеска прикрывала нижнюю часть окошка, а в верхнюю заглядывала полная луна. Лишневу спросонья померещилось, что она наваливается на оконное стекло, чтобы вломиться в комнату. Но он не испугался: он знал, что луна его не обидит.
|
