ЮБИЛЕЙНОЕ

Б Ы Л О Е И Д У М А Н Н О Е

Когда я думаю сейчас о тридцатилетии нашего клуба, моя память невольно соскальзывает с этой даты в ещё большую глубину времени: к тем годам, когда я познакомился с Эдуардом Шульманом (ибо именно он и явился впоследствии тем человеком, который позвал меня в клуб «Образ и мысль»). А с Шульманом меня познакомил некто Михаил Гуревич (по образованию и профессии – литературовед и критик, но приватно увлекавшийся ещё театром и, по этой причине, оказавшийся на какое-то время в моей театральной студии на Стромынке, существовавшей в конце 70-х и самом начале 80-х годов прошлого века. Миша Гуревич, узнав, что я пишу стихи, рассказал мне о некой неофициальной группе литераторов-любителей, которая собирается по четвергам раз в две недели на квартирах участников и устраивает литературные чтения и обсуждения прочитанного, а руководит этими литературными «четвергами» писатель Эдуард Шульман. Миша спросил, не хочу ли я посещать эти «четверги». Я из любопытства пошёл, и мне там понравилось. Это были (по тем советским временам) самые настоящие нелегальные интеллектуальные собрания, в которых присутствовала даже известная доля опасности (угроза какого-нибудь доноса или кагебешной прослушки была вполне реальной). Но мы собирались на частных квартирах – каждый раз в другом месте, и, к счастью, доносчиков среди нас не оказалось. Собирались и у Шульмана, и у меня, и – у всех по очереди, у кого позволяла жилплощадь. Я тогда узнал очень много ранее неизвестных мне авторов, не издававшихся в то время у нас в стране, а издававшихся за границей и нелегально переправляемых сюда. Попадались там и интересные люди из здешнего «андегрАунда». Например, только ещё начинавший Дмитрий Пригов. Там регулярно появлялись братья Шишкины (Александр – поэт, сейчас владелец издательства, взявшийся несколько лет назад издавать собрание сочинений Э.А.Шульмана, и Михаил – прозаик, впоследствии Букеровский лауреат, живущий уже давно в Швейцарии). На эти «четверги» я ходил, наверное, года три или четыре. А потом (скорее всего, к году 1983-му) перестал ходить, потому что устроился на работу в Министерство культуры СССР, т.е. – как бы, мне так казалось, перестал быть полностью частным лицом и отчасти приблизился к государственному аппарату (и мои опасения разоблачения некоего своего, если тут можно употребить это слово, двурушничества в связи с этим серьёзно усилились). Да и мне самому, честно говоря, не хотелось днём (на службе) говорить и писать что-то как бы от имени государства и власти, а вечером, в четверг, читать или слушать что-то против государства и власти. Моя натура не принимала такого странного раздвоения. К тому же, повторяю, это было небезопасно. Я не шучу: в те годы уже многие, так сказать, неофициальные литераторы и просто укрыватели неразрешённой литературы реально подверглись совсем не шуточным репрессиям со стороны властей (достаточно вспомнить Синявского и Даниэля). Но время шло, наступила горбачёвская «перестройка», была объявлена «гласность», отменили цензуру. И вот где-то, вероятно, году в 1986-ом или 7-ом, мне позвонил Шульман и рассказал, что они теперь «вышли из тени» и прибились к такому – совершенно легальному – литературному клубу «Образ и мысль», который собирается в библиотеке в Черёмушках. Клуб этот ведёт хороший знакомый Шульмана литературовед и эссеист Михаил Эпштейн. Эдуард спросил, не хочу ли я снова начать ходить на такие литературные собрания. Я пошёл. Познакомился с Эпштейном (который тогда ещё был совсем молод и производил впечатление своей шевелюрой – целой копной пышных чёрных волос). Но ходил я тогда в клуб недолго. Дело в том, что при «перестройке» всем желающим разрешили создавать «кооперативы» в любой сфере деятельности, и я с некоторыми моими друзьями из сферы театра сделал попытку создать частный (кооперативный) театр. Поскольку это дело требовало много сил и много времени, я в клуб ходить перестал (на это меня уже не хватало). Но поскольку из моего театрального проекта, к великому сожалению, ничего не вышло, я вначале 90-х вернулся в клуб «Образ и мысль» и с тех пор не покидал его до сего дня. Когда я вернулся в клуб, Эпштейна в нём уже не было (он уехал в Америку), а всеми делами в клубе руководил Эдуард Шульман. С Шульманом мы, как принято говорить, «спелись» и находили общий язык до самого конца (т.е. – до самой смерти Шульмана два с половиной года тому назад). Во всяком случае, каждый раз, когда ему надо было по каким-то личным делам или по причине недомогания пропустить заседание клуба, Эдуард обычно просил меня его подменить в роли ведущего. Так это и закрепилось, и эта функция незаметно перешла ко мне и после его ухода.

Что держало меня в этом клубе так много лет? Или – в чём состояла п р и т я г а т е л ь н а я а у р а именно этого клуба, сохранившая свою безусловную незаменимость (даже после того, как мне довелось познакомиться и с некоторыми другими отчасти похожими литературными клубами Москвы) ?.. Я бы сформулировал эту особенность так (разумеется, исходя из своего личного ощущения)… Здесь не было жёсткого лидерства и особого педагогического натиска. Шульман был человеком редкого такта и умел не давить на противостоящую ему индивидуальность своим авторитетом мэтра, а если и давал порою какие-нибудь творческие советы, то делал это так конструктивно и ненавязчиво, что они и принимались вполне органично и легко. Конечно, он вёл какую-то не очень всем заметную педагогическую работу с начинающими, но эта сторона дела совершенно не выпячивалась на первый план. А что было в работе нашего клуба главным, например, для меня (а я думаю, что и для многих ведущих членов клуба)? Это, прежде всего, возможность для наиболее серьёзных и самобытных авторов в с т р е ч а т ь с я друг с другом (не суетно, не в бытовом смысле встречаться, а встречаться в творческом контакте автора и слушателя или читателя) и о щ у щ а т ь при этой встрече понимание и поддержку (не поверхностные и пустые похвалы или аплодисменты, а именно внутреннюю, всегда заметную чуткому глазу встречную поддержку). Поверьте, это контактное взаимопроникновение, если так можно сказать (особенно в советскую полуподпольную эпоху, но и впоследствии, и вообще всегда), для художника-одиночки очень важно. И это у нас определённо было.

К сожалению, со временем эта долго цементировавшая наш клуб центральная особенность стала постепенно размываться просто из-за стремительного сокращения нашего творческого ядра (люди, находившиеся в почтенном возрасте вдруг стали один за другим умирать). За несколько лет из жизни ушли такие значительные творческие фигуры, как Ирина Горбачёва, Дмитрий Лепер, Иосиф Липкин, Любовь Медовар, Юрий Калинин, Эдуард Шульман, Валентина Василевская, Ирина Добрушина, Надежда Трубникова, Виктория Шпак… Некоторые уехали за рубеж и к нам наезжали крайне редко (Н.Коржавин, М.Гуревич, М.Эпштейн, М.Шишкин), кто-то перенёс свой интерес на другие, конкурирующие с нами, клубы, более соответствующие их эстетическим позициям (В. Герцик, А.Воловик, Ф. Гримберг). Постепенно встречаться по-крупному стало практически не с кем. Но клуб как-то ещё живёт, должно быть – по инерции. Пополнения клубных рядов за счёт молодёжи, увы, не происходит.

Почему это так?

Я думаю, что причины этого не в самом клубе, а шире: во всей культуре, во всём нынешнем времени.

К великому сожалению, крушение коммунистического режима было у нас в стране в значительной мере таким поверхностным п е р е о д е в а н и е м прежней партноменклатуры в новые рыночные одёжки всяких «олигархов» и псевдобизнесменов из того же самого партийного класса. Превратившись в предпринимателей, бывшие партаппаратчики (а потом – их дети и внуки) просто переписали на себя прежнюю госсобственность и стали вновь грести под себя свои (теперь уже вполне частные, но отнюдь не честные) миллиарды. За борт была выкинута только надоевшая и им самим капеэсесовская идеология. Но эта идеология, хоть и была до мозга костей лжива, всё же оперировала хотя бы на показ какими-то возвышенными и привлекательными идеалами. С их помощью кто-то мог и противостоять официальной лжи и демагогии. А теперь все эти красивые слова просто улетели прочь, и в культуре воцарился открытый цинизм. Противостоять открытому цинизму в этих условиях стало гораздо труднее.

И вот – по мере проникновения этого цинизма в широкие слои общества и отступления идейных борцов против него на какие-то маргинальные окраины – наша общая культура стала ощутимо падать в болото циничного рынка. А рынок – применительно к культуре – это что такое? Это, прежде всего, бездумная и тупая развлекательность. Молодёжь, как и в древние времена, требует, в основном, «хлеба и зрелищ». И даже то обстоятельство, что в опустевшую духовную сферу бойко ринулись все при «Совке» до предела маргинализировавшиеся было религиозные конфессии, практически никак не исправляет этого катастрофического культурного провала, ибо церковь, будучи лишь мифологическим отголоском чего-то бесконечно древнего и отсталого, не способна увлечь своими затхлыми идеями молодёжь. В такой общественной атмосфере, разумеется, очень трудно существовать и работать таким традиционно-культурным объединениям, как наш литературный клуб. Ему стало неоткуда черпать свои людские резервы.

Должен сказать, что эта ситуация не только специфически российская, а сейчас она превратилась уже и в общемировую. Духовные элиты сегодня во всех практически странах отторгаются массой, замыкаются в себе и поневоле маргинализируются. В этом проявляется наступающий сейчас на всё человечество в с е м и р н ы й к р и з и с о б щ е с т в а п о т р е б л е н и я.

Что это такое?

Это всё, разумеется, закономерные и неизбежные этапы развития (восходящего, заметьте, развития) земной цивилизации. Развивается производство (как «базис»), и вслед за ним развивается и общество со всеми его «надстройками». Пока производство благ не могло полномерно обеспечить всё реальное население Земли всем необходимым для жизни, люди дрались друг с другом за обладание этими благами (они были з а н я т ы вот этой самой борьбой). Но когда производство выросло настолько, что все зажили вполне сносно, борьба людей (и классов общества) из-за благ практически прекратилась, и люди оказались б е з д е л а. У них оказалось много свободного времени, которое стало н е ч е м з а н я т ь (кроме прямого и пустого развлечения). Вот это и есть та самая эпоха, в которую мы с вами живём: эпоха в п о л н е б е с с м ы с л е н н о г о п о т р е б и т е л ь с т в а (сопровождаемая неизбежным относительным упадком культуры). А что должно дальше последовать по логике последовательного же развития? Ясно что: осознание людьми в ы с ш е г о п р е д н а з н а ч е н и я человечества – стать этаким совокупным т в о р ц о м и п р е о б р а з о в а т е л е м этого мира в какой-то другой, более совершенный, мир. Но сразу осознать это своё предназначение человечество, пребывающее в состоянии бессмысленного потребительства, не может. Ему для этого требуется время и какая-то внутренняя работа. Вот вам и кризис.

Любой кризис в процессе развития – это явление временное и переходное. Таков же и этот кризис «общества потребления». Он пройдёт. Но не сразу. И он потребует некоторой общественной борьбы для продвижения в массы вот этого осознания всеми своего высшего назначения.

1. 10. 2016