На пороге


       Удивительная вещь – время. Не ясно, что это. Всякий, конечно, знает, что из сегодняшнего дня хода никуда нет. Как ни старайся, вернуться назад или перескочить в завтра невозможно. Но разве «сегодня» только из сиюминутности состоит? Поднял голову, оглянулся, мелькнуло что-то в переулке, ощутил на губах вкус яблока или запах весенней лужи, и вот уже ты как будто не один идешь, а кто-то рядом появился и хочет что-то сказать тебе на ухо, и не здесь находишься, а совсем в другом месте: и люди там другие, и время года, и сам ты совсем другой.
Не новые это, конечно, мысли, много умного сказано уже о природе времени, а все равно – тянет и тянет посмотреть в эту сторону. Да и выхода просто нет. И рад бы не думать о том, чем время дышит и куда движется, но не дает оно, и как будто играет с тобой и заглядывает в глаза, и теребит, и просит.
Вот, к примеру, одна история, самая обыкновенная.
       Начинается она с мобильного телефона. Совсем еще недавно мы прекрасно обходились без него: звонили по автомату, и одного разговора, как правило, было вполне достаточно. Как вдруг что-то переменилось. Сначала появился у нас один мобильник, и все поочередно пользовались им, экономя минуты, и нам хватало. А теперь у каждого по телефону, и это также важно и необходимо, как часы, или кошелек, или сердечные лекарства. Если оставишь его случайно на столе, то как-то неуютно и небезопасно становится на московских улицах в бездушной и вечно куда-то спешащей толпе.
В этой новой для нас и не до конца осознанной ситуации вдруг случилось нечто – сломался у жены телефон; слишком сильно она кнопку нажала, и утонула кнопка, а назад не вышла. Погас голубой экран, прекратились звоны и сообщения – и стал походить он на мертвую и совсем уже ни на что не годную штуку.
       И такая горечь при этом на ее лице изобразилась, что я взял телефон и некоторое время спустя морозным январским вечером оказался в подворотне старого московского дома недалеко от Пушкинской площади. В эту подворотню я вошел и обнаружил внутри двора рекламную светившуюся неярко вывеску «Ремонт сотовых телефонов». Отворилась со звоном металлическая дверь, и я увидел: в маленькой хорошо освещенной комнате за столом сидит девушка, а вокруг нее за стеклом витрины кожушки мобильных телефонов, и музыка тихо играет, и дальше в глубине дверь за гардиной, и за ней также какая-то жизнь ощущается.
Быстро и внятно объяснил я свою нужду, произнес заготовленные слова, и поняла она, поднялась упруго и скрылась в соседней комнате. На мгновение приоткрылась дверь, и за ней в глубине — стол, освещенный лампой, за ним молодой человек с бородкой, у него, как у часовщика, во лбу лупа, оборотился он и что-то говорит девушке, и мой телефон в круге света на столе под лампой.
Ждать пришлось недолго. Через пять минут телефон мне возвратили исправным: кнопка нажалась плавно, экран засветился, и обозначились на нем слово Beeline, время, дата и все остальное, обычное, чему полагается на нем быть. Плата за ремонт оказалась непомерно высокой. Мне почудилось даже, что девушке стыдно стало, и как будто сжалась она, ожидая моей реакции. Но я сдержался, погасил раздражение и улыбнулся ей на прощанье, и она мне улыбнулась. В памяти всплыла стихотворная строка: «Как открывается заржавленная дверь, с трудом, с усилием, забыв о том, что было…»
       И уже поворачиваясь и оставляя позади навсегда этот уютный мир, я увидел, как вырастает из голубого вязанного вручную свитера, облегающего юную, не развитую еще фигуру, тонкий стебелек шеи и в серо-голубых, по-татарски немного раскосых глазах, в обрамлении каштановых вьющихся и растрепавшихся волос, притаилось ожидание счастья. Радостная готовность к счастью притаилась в них.
       С этим неожиданным и властно охватившим меня впечатлением я покинул мастерскую и вышел в ночь. Сырой и холодный воздух отрезвил меня. Выражение лица девушки напомнило мне о чем-то. Куда-то спешили люди, мчались машины, в потоках света возникали и вновь погасали знакомые силуэты зданий – кинотеатр, в проулке – театр и церковь, редакция какой-то газеты, печальный Пушкин, – но я не мог вспомнить. Кто-то опять заговорил во мне стихами: «И ты ждешь, и ты ждешь, чтоб коснулся этих дней только отблеск один, чтобы смысл их содрогнулся…»
В подземном переходе я обнаружил вдруг, что думаю уже не о девушке из мастерской, а вспоминаю картину Александра Иванова «Девочка-албанка в дверях», известную всем, кто хотя бы раз побывал в Третьяковской галерее. Девочка выглянула на минутку, что-то привлекло ее внимание, прислонилась к дверному косяку и замерла на пороге своего дома в красной косынке, зеленоватом платье и белом переднике. С тех пор она стоит неподвижно, хотя время течет не прерываясь, художник умер давно, и все, кто проходил в тот день мимо ее дома, тоже умерли, а она стоит и смотрит, спокойная, ни к чему не причастная. И та же улыбка счастья на ее губах.
       Мне хотелось побывать в Пушкинском музее, где давно шла и уже заканчивалась выставка знаменитого английского художника Тёрнера, впервые привезенная в Москву.
Через несколько минут я оказался на троллейбусной остановке. Пришел 15-й номер и покатил в морозных дымках по Тверскому бульвару, самому знаменитому в русской литературе. Говорят, что Пушкин любил здесь гулять и Грибоедов, а сто лет спустя – Есенин и Маяковский. Да и сейчас, я думаю, не оставляют его поэты. Литературный институт им. Горького здесь находится, и памятник Сергею Есенину, и на здании театра им. Пушкина памятная доска многострадальному Мандельштаму. Чудное, пронизанное поэтическими флюидами место.
       Так благодушествовал я, проезжая по Тверскому бульвару, как вдруг на повороте, где Малая Бронная открывается по правую руку и сияет в сумерках театральная афиша, что-то заставило меня насторожиться. Я ощутил толчок в сердце, не в физическом сердце, которое нередко также дает о себе знать, а в сердце душевном, центральной части моего существа, как будто кто-то притронулся там изнутри, желая напомнить о себе – я здесь! И тотчас вспомнилось то, что ускользнуло в мастерской по ремонту телефонов.
Дело было в начале девяностых годов. В ошалевшую от революционных перемен Москву хлынули с окраин бывшего СССР смуглые, веселые и энергичные люди. Они утвердились на рынках, в маленьких ресторанчиках, забегаловках и кафе.        Наблюдались сцены: женщина, торгующая овощами, а рядом восточная с масляными персидскими глазами фигура за каждым движением ее следит. Гортанная кавказская речь зазвучала на московских лестницах. И стали как-то виднее и выше в проулках не замечаемые до сих пор в Москве минареты.
И здесь, на перекрестье Малой и Большой Бронной, в кафе под названием «Белый аист» произошли перемены. Появился новый хозяин – полный, вальяжный, однако очень оборотистый и живой азербайджанец. Было у него два помощника из родственников, и еще нанял он в посудомойки девочку Наташу из Твери, только что окончившую школу. Ни за что бы не взялась она за эту работу, а стала бы учиться дальше, но нуждалась в поддержке мать.
       Дела в кафе шли хорошо. И почему бы им идти плохо, если располагается оно в самом центре, где жизнь кипит и людям есть хочется. Именно это обстоятельство послужило, вероятно, причиной того, что случилось дальше. Зависть и алчность – две сестры-подруги – в один несчастный для хозяина и всех, кто был с ним связан, день появились на Малой Бронной, задержались на минутку перед кафе «Белый аист» и взяли его на заметку.
       Неуютно стало в азербайджанском сердце. Были, конечно, предприняты необходимые шаги – хозяин звонил кому-то, вступал в переговоры, улыбался и низко кланялся, жал руки, выплачивал определенные суммы, приобрел оружие – однако деньги на этот раз почему-то не помогли. Однажды летним вечером в кафе вошли три молодых человека и открыли огонь из пистолета и автоматов. Хозяин и его помощники были убиты, стрелки, надо сказать, знали свое дело. Когда все закончилось и пора было расходиться, в проеме двери, ведущей в мойку, появилась Наташа в ситцевом зеленоватом платье и клеенчатом переднике. Молодой человек, то ли от страха, то ли просто так – южная кровь взыграла – выпустил в нее очередь и не промахнулся. Наташа умерла сразу. Похоронили ее через неделю на родине в древнем городе Твери.
        Эту историю рассказал мне мальчик Глеб. Жил он в соседнем доме на Малой Бронной, знал Наташу и даже ухаживал за ней, насколько хватало смелости.
       Пятнадцать лет прошло с тех пор, мы живем неразлучно. Наташа поселилась во мне, по-видимому, навсегда. Сцена в кафе переживается мною вновь и вновь. Я укоряю ее: «Ну, зачем, зачем идти? Стреляют, ляг на пол, помочь ты ничем не можешь». Но она, упрямая, вытирает руки о полотенце и выходит в зал. Чувствую, как впиваются в мою грудь автоматные пули, кровь хлещет горлом, сознание застилает дымка, и я падаю в проеме двери как подкошенный. Надо мной, отделившаяся уже, улыбка счастья на молодых губах.
Иногда я представляю себя хозяином кафе или одним из его помощников, а иногда, что особенно ужасно, бандитом с автоматом в руках. Стальной холод гашетки пронизывает меня и приводит в чувства. Вероятно, это все не здорово. Психолог нашелся бы, что сказать. Но что же делать, таков страшный итог жизни. Когда я встречаю молодую девушку, приготовившуюся жить, воспоминание о Наташе мгновенным испугом поражает меня. Я прогоняю его, как бесовский помысел. Она уходит, не настаивает на своем присутствии, но я знаю: недалеко уходит.
На Кропоткинской площади я покинул троллейбус. Огромное здание Храма Христа Спасителя сияло в морозном воздухе. В окнах колыхались огни, шла вечерняя служба, посвященная избранию нового патриарха. Колесо истории совершило очередной оборот, и умер патриарх Алексий II, всеми любимый, на его место поставили Кирилла. В храме шла служба, а здесь, на улице, на ее проезжей части стояло жиденькое оцепление из милицейских курсантов. Худенькие изрядно мерзнущие мальчики и с ними «дядька Черномор».
       Мысли мои пошли в другом направлении. Я думал: не только жизнь отдельного человека висит на волоске и подобна пару, но и жизнь империй, массивных пространственных образований, крайне неустойчива. Разве могут, например, такие мальчики защитить страну в случае серьезной опасности? Конечно, не могут. Что же поддержит ее существование, и что будет с нами, если она развалится на составные части? Мне представился огромный ангел, нависший над русской землей, готовый поразить ее. Отчаянье, как живое существо, заглянуло в мои глаза. Я остановился.
Приступы уныния у меня нередки. Они приходят по всякому мало-мальски значимому поводу. И вовсе без повода приходят. Я борюсь с ними молитвой. В этот раз на помощь мне пришла строка из стихотворения Рильке: «Но есть один, кто держит все паденья с великой нежностью в своей руке». Удивительным образом она изменила во мне нечто, я перестал ужасаться и внутренне собрался. И в самом деле, чего нам бояться? Конечно, мы смертны. Как Наташа и девочка-албанка на картине Иванова, мы стоим на пороге и не знаем, что нас ждет впереди. Но разве мы не Его дети? Почему бы не довериться Ему во всем – нашей жизнью и нашей смертью? «Господи веси, яко Ты твориши, якоже Ты волиши, да будет воля Твоя и в нас грешных», – прошептал я.
       К музею имени Пушкина я подошел, уже совсем замерзнув. Колонны перед входом торжественно светились. Люди поднимались и спускались по лестнице. До закрытия музея оставался час. Миновав портик, вошел в фойе и купил билет. По красной ковровой дорожке, по знаменитой мраморной лестнице, хорошо мне знакомой, я поднялся, слегка задыхаясь, в залу с колоннами. Центральную ее часть занимали кресла, принадлежность «Декабрьских вечеров», картины Тёрнера развешены по стенам.
Незнаемый ранее красочный мир раскрылся мне навстречу. Я ощутил волну творческой энергии, исходящую от картин, и полностью подчинился ей. Восприятие художества предполагает доверие, оценочный взгляд убивает. Встречаясь с подлинным искусством, я уже не раз был свидетелем того, как невидимая перегородка вдруг обрушивалась во мне, и я оказывался совершенно незащищенным перед потоком света, который излучало совершенство. Так было и на этот раз.
        Тёрнер мыслил мир как красочную стихию, которая у него органично сочеталась с природными стихиями — бурей, грозой и морем. Он писал не кистью, а красками, массами цвета и светом. Формы на его картинах составляли часть плещущей цветовой стихии. Он жил во времена расцвета Британской империи и свидетельствовал об этом со всей определенностью. Однако его свобода превозмогла косность социального заказа, и англичане ему подчинились.
       Вглядываясь в картины Тёрнера, я вдруг понял, что окружающий нас мир, безусловно, не есть всё. Тернер знал нечто о невидимом, находящемся за пределами нашего чувственного восприятия, мире. Именно это знание, скорее всего не осознанное и не сформулированное явным образом, позволяло ему артистически свободно обращаться с формами мира видимого. Они были важны, но не были главным.
Одна картина привлекла мое внимание, его знаменитая «Трафальгарская битва». На ней — смертельно раненный Нельсон на палубе фрегата «Виктория» во время жестокого столкновения с кораблем противника. Большую часть полотна занимают паруса и мачты. На палубе смятение, смерть гуляет здесь как у себя дома.
       О Нельсоне я прочитал недавно популярную книжку. Если верить автору, его личность — это соединение тонкого незащищенного сердца и гениальной воинской доблести. Он знал, что будет убит в сражении, и встретил смерть с подобающим мужеством. Во время боя находился на палубе в своем парадном мундире с четырьмя орденами – отличная мишень для французских стрелков. Сердце его переполняла любовь к женщине. Последняя запись в судовом журнале: «Вручаю свою жизнь Создателю и молю Его благословить меня на верное служение родине». Романтический, навсегда укорененный в истории образ.
Время шло незаметно. Молодые аккуратно одетые люди вытесняли из залы задержавшихся посетителей. И мне пришлось распрощаться с Тёрнером. Я спускался по лестнице, а висевшие по стенам картины окликали меня – постой еще, не торопись! Паруса английских фрегатов круглились на ветру, бездонная пучина под днищем рыбачьей лодки волновалась и была прозрачна, неописуемо прекрасно светились пейзажи Англии и итальянские пейзажи, в альпийском ущелье затерялось побиваемое бурей войско Аннибала, из первобытного хаоса возникало глазастое морское чудовище и надо всем торжествовал морской воздух, прорезаемый криком чаек. И я приветствовал их последним подобающим им приветствием восторга и преклонения.
       Я шел по Волхонке к библиотеке имени Ленина, и впечатления теснились за мной многоречивой стаей. Мысли откровенно блуждали. Наташа и девушка в мастерской по ремонту телефонов, хозяин кафе «Белый аист» и приготовившиеся к атаке кавказские бандиты, мальчик Глеб, едущий в Тверь на похороны Наташи, патриарх, плывущий почему-то по воздуху, Тёрнер и воспетый им непобедимый Нельсон, жена с мобильным телефоном, осчастливленная мною, – все сошлись в одной точке; каждый претендовал на частицу моего существа, я любил их, как мог.
       Кто-то приостановился и взглянул на меня. Я обернулся, желая разобрать – кто это? Но нет, передо мной не было никого. И уже погружаясь в отверстую пасть метрополитена, я вдруг осознал, что не человек глядел на меня, а само время из глубины забвения ответило мне благодарным взглядом.