Елена Бажина
ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОЙ
рассказ
<...1949... -- дата на обратной стороне фотографии> Он был высокий, широкоплечий и с большими руками. Когда он приходил пьяным, он падал на дощатый пол прямо у дверей нашей комнаты, не дойдя несколько шагов до своей. Все знали, что он вышел из тюрьмы, он приехал откуда-то с севера и, когда был пьяным, говорил, что повесит всех коммунистов на столбах, вместе с особистами и вохровцами. Никто из соседей по нашей коммунальной квартире не решался ссориться с ним.
Никто, кроме моего отца. Отец называл его "недостреленным гадом" и "врагом народа". Я слушал их ссоры, сидя в нашей комнате у двери. Мне был не понятен смысл того, что отвечал дядя Коля, и я боялся, что когда-нибудь все это закончится плохо.
Однажды, когда я остался в комнате один, потому что мать пошла к врачу, отец был на работе, а другие соседи уехали отдыхать в Ялту, я понял, что нахожусь в квартире один на один со странным и страшным дядей Колей. Мать, уходя, закрыла меня на ключ с наружной стороны.
Я лежал на диване и листал учебник "Родной речи" для второго класса. Мне хотелось побыстрее научиться хорошо читать, чтобы прочесть книгу Аркадия Гайдара "Судьба барабанщика". Потом мне надоело, и я подошел к двери. Я прислушался. В коридоре было тихо. Мне даже показалось, что в квартире никого нет. Я вытащил запасной ключ, который мама прятала в буфете, открыл дверь и вышел в длинный, полутемный, казавшийся мне бесконечным, коммунальный коридор, а потом решил пройти на кухню.
Дядя Коля стоял у газовой плиты и чиркал спичкой. Я с трепетом смотрел на его широкую спину. Выругавшись, он бросил спичку и взял другую, но у него все равно ничего не получилось. Наконец, третья спичка зажглась, он поставил чайник, и тогда оглянулся.
- А-а, это ты, - сказал он. - Ты тихий, как мышка.
Я боялся произнести что-либо. Мне казалось, что сейчас весь свой гнев, предназначенный для моего отца, он выместит на мне.
- Ты не бойся, - он как будто угадал мои мысли. - Я детей не обижаю. - Он вытер руки о майку. - Да и вообще я никого не обижаю... Вот только некоторым гадам всегда буду морду бить...
Я опасался даже всхлипнуть в ответ, потому что в таком случае, казалось мне, он обязательно меня убьет. Мне было страшно, и в то же время какое-то скрытое уважение к его силе, уверенности и спокойствию пробивались в моей душе. Можно было повернуться и убежать, но я знал, что герои Аркадия Гайдара так не поступают.
- Ну-ну, ладно, не бойся, - повторил он, прочитав, очевидно, все мои волнения на моем лице. - Все хреново, парень, но ничего. Только ты запомни... Я тут ни при чем. Твой отец много чего про меня наговорил. Но ты не верь. И вообще никому в жизни не верь, понял? Ну ладно, пойдем...
И он повел меня в свою комнату, которая находилась по соседству с нашей. И там я впервые увидел Портрет.
Однако прежде чем его увидеть, мы обогнули высокий дубовый шкаф, стоявший прямо против двери; мы оказались посередине комнаты, в центре которой был круглый стол, покрытый серой засаленной скатертью; два деревянных стула, а в углу была железная кровать с никелированными спинками. Дядя Коля усадил меня за стол, поставил передо мной тарелку (у меня мелькнула мысль, что он задумал отравить меня в отместку моему отцу), но после того, как он положил себе несколько вареных "в мундире" картошин из той же кастрюли, что и мне, я успокоился и начал есть. А есть мне хотелось. Проглатывая картошку, я обо всем забыл, даже о том, что рядом находится дядя Коля. Он тем временем опрокинул рюмку водки, закусил огурцом и с каким-то глубоким облегчением, словно сбросив тяжелый груз, вздохнул.
Я опустошил тарелку и только тогда увидел экспозицию картинок и рисунков, висевших над кроватью. Здесь были не знакомые мне люди - они были мне не только не знакомы, но и какие-то чужие, словно из далекой страны, и почему-то все они улыбались. Другие - на черно-белых, тоже были чужие, словно из другого мира, но только почему-то серьезные, даже мрачные. На одной из фотографий рядом с парнем в распахнутом ватнике и в черной шапке-ушанке стоял дядя Коля.
- Это Пашка, друг мой. Был шофером в зоне. Помер от рака.
На некоторых картинках были изображены озера и горы. Я не мог понять, зачем ему такое большое количество горных озер.
- Нравится? - спросил он.
Я кивнул, потому что по-другому ответить не решался.
- Я там жил когда-то. До тюрьмы. А это... Знаешь, кто?
И он кивнул на Портрет, висевший выше всех остальных фотографий и картинок.
Я покачал головой.
- И я тоже не знаю, - вдруг засмеялся он.
Он налил себе еще рюмку, и я понял, что именно этот Портрет чем-то особенно дорог ему.
- Это ваша жена? - осторожно спросил я.
- Жена?.. - уже собираясь опрокинуть рюмку, он задержал руку. - Да что ты...
Больше он ничего не сказал мне. Только бросил быстрый взгляд на картинку, с которой женщина, блондинка, чем-то похожая на нашу учительницу Татьяну Ивановну, смотрела с доброжелательной ласковой улыбкой.
Но я почему-то решил, что это его жена. Я решил, что у дяди Коли что-то произошло, о чем он не хочет рассказывать. "А может быть, она тоже умерла, как и тот друг в шапке?" - подумал я. Мне почему-то казалось, что друзья и близкие этого странного человека должны были либо умереть, либо быть больными, либо сидеть в тюрьме, о которой он сам почти ничего не рассказывал. "Вот если бы она была здесь, они с отцом, наверное, так не ссорились..." – почему-то подумал я. Я представил, как эта блондинка готовила бы на кухне борщ, и тогда дядя Коля вел бы себя по-другому, да и мой отец не посмел бы так угрожать ему. И мне все-таки захотелось узнать, что же произошло у него, почему эта женщина не живет с ним, уж коли ее портрет висит на его стене.
Хлопнула входная дверь, и я, придя в себя, соскочил со стула, едва не уронив его, бросился к двери, по пути чуть не навернувшись на угол шкафа. Я не вышел, я радостно выпорхнул в коридор, где моя мать снимала плащ и туфли.
- Как ты вышел из комнаты? - воскликнула она. - Как ты здесь оказался?..
Вечером мне пришлось выдержать серьезное объяснение с родителями.
- Расскажи всю правду, - строго говорил отец. - Что ты там делал? О чем он говорил с тобой?..
И пытливо-напряженно смотрел на меня.
И мне почему-то стало жаль дядю Колю. И тогда я придумал историю про его жену, которая заболела где-то там, среди озер, в горах, она пишет ему, чтобы он приехал к ней, а он не может, потому что у него нет денег и его не выпускают...
- Что? Куда это не выпускают? - переспросил отец. - Какая чушь. Где ты слышал все это?
- Ты что-то выдумываешь, - сказала мать.
- Ничего, скоро выпустят...- сказал вдруг отец. - Вернее, впустят куда надо. Ты, Георгий, все правильно понял...
Он называл меня Георгием в редких случаях. В особо серьезных. Обычно – Гоша. И мне почему-то снова стало страшно.
- Он фотограф, - продолжал я. - Он был фотографом.
- Враг народа он, а не фотограф, - оборвал меня отец. - И что это ты его защищаешь? Как это понимать?
Он посмотрел на меня так строго, что по спине у меня пробежали мурашки.
На следующий день я снова вышел в коридор один, вопреки запретам, уже из принципа. Я понял, что дядя Коля не такой страшный, как мне о нем говорили. Я понимал, что здесь что-то не так.
Дяди Коли на кухне не было. Я подошел к двери его комнаты и осторожно толкнул ее. Она была открытой. Я дошел до шкафа, преграждавшего мне путь, и заглянул через него.
Дядя Коля лежал на кровати. Он спал, и я слышал его тяжелое дыхание. На столе стояли грязные тарелки. Я посмотрел на портрет женщины. Она все так же улыбалась. Я тихо прошел к столу, забрался на стул и стал смотреть на ее лицо, словно завороженный то ли красотой, то ли загадочностью, то ли улыбкой, то ли какой-то ясностью взгляда. Она словно что-то хотела сказать мне, но не могла; она словно хотела повернуть голову, но у нее не получалось, потому что фотограф, запечатлевший ее, остановил ее движение. Но я мог смотреть на нее, и не мог оторваться.
Потом я тихо вышел. Я вернулся в свою комнату, забрался на диван и закрыл глаза. Перед глазами у меня стояла улыбка неизвестной мне женщины, похожей на нашу учительницу.
Дядю Колю забрали через четыре дня. Под утро. Я даже не успел сказать ему "до свидания", и долго потом переживал из-за этого. Я только слышал голоса в коридоре, звук хлопнувшей двери, а потом шум отъезжающей машины. Не знаю почему, но мне стало ясно, что дядю Колю увезли надолго.
Его комната была закрыта несколько дней, потом пришли дворник и еще какой-то человек в плаще, о чем-то посовещались и ушли, оставив дверь открытой.
И я, в очередной раз набравшись смелости, проник туда. На столе стоял алюминиевый чайник, лежали какие-то журналы. Постель так и осталась неубранной. Но я сразу перевел взгляд на экспозицию, на разнообразие фотографий на стене, и прежде всего на портрет той женщины, которая в моем воображении оставалась женой дяди Коли.
Я осторожно открепил уголки фотографии, стараясь не оборвать их, и положил портрет на стол. Потом, подумав, снял еще три фотографии горных озер.
Я посмотрел на Портрет: все тот же взгляд, и мне было жаль, что эта женщина не знает, как далеко теперь дядя Коля. Я даже подумал: если бы я знал ее адрес, я бы набрался смелости и написал ей, что дядю Колю увели какие-то дяди несколько дней назад, и я не знаю, где он сейчас. Ведь если бы она была с ним, почему-то продолжал думать я с несвойственной мне рассудительностью, то ничего, может быть, не случилось бы...
Я взял Портрет и ушел в свою комнату. Через полчаса пришли дворничиха и незнакомый человек. Они вошли в комнату и о чем-то говорили там. И все минуты, пока они были за стеной, я с ужасом думал, что вот сейчас они обнаружат исчезновение Портрета, пойдут искать, будут спрашивать мою мать, потом меня... Я слышал, как колотилось мое сердце. Я подобрался к двери и ловил каждое слово, которое произносилось в соседней комнате.
- Хорошо, ремонт за неделю, - говорил человек в плаще.
- За две недели, - поправила его дворничиха.
- Ну хорошо, хорошо, - недовольно сказал мужчина. - Пусть через две. И этот хлам уберите отсюда. Странно... Мне кажется, на этой стене были еще какие-то фотографии... В общем, чего-то на ней не хватает...
Я представил, как сейчас они пойдут искать Портрет, найдут меня, будут ругать, спрашивать строго, как в школе, а потом уведут неизвестно куда, как увели дядю Колю.
- Ничего не замечаю, - ответила дворничиха. - По-моему, как было, так и осталось. Да и кому это барахло нужно?..
- И то верно, - ответил мужчина. - В общем, это все тоже уберите...
Я отполз от двери. Я забрался в угол, еще раз посмотрел на Портрет и спрятал его в дальний ящик стола, среди отцовских бумаг, в которые он, скорее всего, не скоро заглянет. Там он был в безопасности.
В тот же вечер, засыпая, я стал свидетелем одного очень странного разговора.
Накинув полотенце на настольную лампу, чтобы свет не мешал мне спать, отец и мать тихо переговаривались; потом отец начал ходить по комнате, шаркая тапочками.
- Не может быть, - говорил он. - Как это - поселили кого-то? Я ничего не понимаю. Нас должны были туда поселить!..
Он нервничал, а я так и не мог понять, из-за чего тут собственно переживать. Мне не хотелось, конечно, чтобы неизвестный человек поселился в комнате дяди Коли. Не хотелось мне, чтобы и мы туда поселились. Мне хотелось, чтобы в ней все осталось, как есть, до его возвращения.
- Нет, я в этом разберусь, - говорил отец. - Ничего, я разберусь, я во всем разберусь...
Но отцу не пришлось разобраться. Через три дня к нам нагрянули странные люди.
Была ночь. Отец, ссутулившись, сидел на краю стула, пока двое мужчин вываливали из шкафа вещи. Мать стояла у стены, накинув на плечи платок, и смотрела сухим холодным взглядом на самого главного из них, который стоял посередине комнаты, засунув руки в карманы плаща. Другой открывал по очереди ящики стола, вынимал бумаги, пересматривал и бросал на пол.
Я оставался в своей кровати и, приподнявшись на локте, смотрел из глубины комнаты на сцену, разворачивающуюся передо мной.
- Так вы не понимаете, о чем я вас спрашиваю? - сказал тот, который стоял посередине комнаты, засунув руки в карманы плаща. - Вы хотите сказать, что не получали писем из-за рубежа? И здесь, в Москве, не встречались ни с кем?
Отец покачал головой. Другой, рывшийся в бумагах, выдвинул нижний ящик секретера и высыпал его содержимое на пол. Поднял несколько бумаг, лежавших сверху, небрежно почитал, прищурившись, потом снова бросил на пол. Пошевелил ногой другие бумаги с какой-то брезгливостью, откинув несколько листов, лежавших сверху. И вдруг из-под бумаг показался край фотографии. Человек в плаще нагнулся, протянул руку и вытащил из-под рассыпавшейся стопки Портрет.
- А это еще что такое? - с усмешкой спросил он, показывая его моему отцу.
Я видел, как расширились глаза отца. Он переводил их то на человека в сером плаще, то на Портрет.
- Я не знаю, - ответил отец испуганно, и посмотрел на мать.
В ее глазах были вопрос и недоумение.
Высокий снова усмехнулся, бросил Портрет на пол, потянулся к книжной полке и как будто нечаянно наступил на Портрет ногой.
- А ведь наверняка из иностранного журнала, - ехидно сказал он. - А говорите, ни с кем с заграницей не связаны.
Из какого еще журнала, хотелось крикнуть мне, это жена дяди Коли...
- Собирайтесь, - сказал человек отцу.
Мне показалось, что именно из-за него, из-за этого Портрета ему велели собираться. И тогда я слез с кровати и подбежал к ним: я хотел объяснить, что это я принес этот Портрет и что мой отец тут ни при чем.
- Иди спать, мальчик, - сказал высокий человек. – Иди спать.
Отец, застегивающий куртку, посмотрел на меня сверху вниз как-то ласково, как он никогда на меня не смотрел. Положил руку на мою голову.
- Это я, - сказал я. - Это я...
- Да, Гоша, - ответил отец. - Я вижу, что это ты... Ты... не обижайся на меня...
Такие слова я слышал от него в первый и последний раз в своей жизни. Кажется, только теперь он понял, что мог чем-то меня обидеть. Он погладил своей жесткой рукой меня по голове, и повернулся к матери.
- Это недоразумение, - сказал он. - Все выяснится, вот увидишь. Я вернусь.
Он ушел, и с ним трое мужчин, перевернувших нашу комнату вверх дном.
И тогда мать заплакала. Она села на стул, на котором только что сидел отец, и никак не могла остановить своих слез, а я стоял перед ней и объяснял, что это я во всем виноват, это мой Портрет, вернее, дяди Коли, вернее, жены дяди Коли, а может быть, не жены, а какой-то его знакомой, но это я, я положил его в ящик стола.
- Что?.. - она посмотрела на меня, перестав плакать, и до нее, кажется, дошел смысл моих слов. - Портрет?.. Да зачем он тебе нужен?..
Я стал объяснять, но она почему-то не стала слушать меня, и ничуть не успокоилась. А я, подобрав Портрет, пошел к своей кровати, хотя спать мне совершенно не хотелось.
Но если это так, решил я, если все происходит из-за этого Портрета, если нельзя хранить его, иначе тебя посадят в тюрьму, то пусть заберут меня вместе с дядей Колей и моим отцом. Я спрятал Портрет среди своих детских книг. На нем остался отпечаток ботинка, но я осторожно стер его. Я буду его хранить, решил я, глядя на загадочную улыбку женщины, похожей на нашу учительницу; буду хранить, потому что это запрещено. Я больше не буду бояться, решил я, и больше никому никогда не буду верить.
*** <1962...- дата на обратной стороне фотографии> Мы стояли у парапета набережной, над Москвой-рекой, откуда хорошо было видно, как солнце садится куда-то за Ленинские горы, за высотку университета, в какую-то глубину горизонта, обладающего романтической притягательной силой. Она смотрела туда, а я смотрел то на нее, то на серую гладь воды, в которой не было видно наших отражений. Я достал фотоаппарат и сделал еще один снимок, через желтый светофильтр, так, чтобы в одном кадре были она и садящееся за московские крыши солнце.
- Продолжай, - сказала она. - Ты что, всю жизнь собираешься быть фоторепортером?
- Конечно нет, - ответил я, закрывая фотоаппарат. - Но пока у меня нет другого выхода, а потом, мне все это нравится...
- Будешь снимать стройки, бригадиров, подъемные краны и экскаваторы, - говорила она, улыбаясь.
- Ну и что же, пусть бригадиры и стройки, - ответил я. - Если люди отправляются на них искренне, по собственному желанию, потому что хотят построить своими руками свое будущее, то почему бы и нет? Беломорканал позади, сейчас наступает другое время...
- Какой ты наивный, - сказала она. - Понимаю, ты очень внимательно прочитал решения двадцать второго съезда партии, но неужели ты веришь в перемены?
Мне нравилось, когда она спорила со мной.
- Я останавливаю мгновение, - сказал я. - Вот все, что я делаю. Я останавливаю миг, который больше никогда не повторится. Представляешь, этот миг прошел, сменился другим, третьим, ушел день, год, прошло сто лет, и все про тот короткий миг забыли, а я его сохранил. Вот что интересно, понимаешь? Ну и что, что бригадир? Он был, этот бригадир, и я остановил миг его бытия.
Мы подошли к лотку с мороженым, и я купил два эскимо по одиннадцать копеек. Я протянул одно ей, а другое стал раскрывать, придерживая одной рукой фотоаппарат, висящий на перекинутом через плечо длинном ремне.
- Но он тебе позировал в этот твой миг, этого мига не было, он был придуман тобой и им ради газеты, где это фото будет помещено, а это уже неправда...
- Вот когда я проявлю сегодняшнюю пленку и отпечатаю снимки, ты увидишь нашу прогулку по набережной... А ведь она больше не повторится...
Мы остановились около стенда, на котором была прикреплена первая страница позавчерашней газеты "Правда", а рядом висел оборванный наполовину лист "Советской России".
- О, да, - сказала она. - Остановись, мгновенье, ты прекрасно...
- Вовсе нет, - возражал я. - Это вовсе не значит, что оно прекрасно. Может быть, оно даже ужасно. Трагично. Но я его сохранил. Именно эту ситуацию. Вот и все.
- Какой ты странный, - сказала она. - Но ты интересный...
- Времена изменились, - говорил я ей. - Мы вступаем в новую эпоху...
Она усмехнулась.
Я вздохнул. Я не мог ей сказать, что я сам менее всех других верю в какие-то серьезные перемены. Я не мог сказать, что когда-то с нами в одной квартире жил дядя Коля, которого забрали однажды рано утром. И так же неожиданно исчез мой отец. Ни дядю Колю, ни отца я с тех пор не видел.
Мы вошли в какой-то сквер, сели на потертые скамейки и доели мороженое.
Потом мы поехали ко мне домой, в нашу новую квартиру на пятом этаже нового дома, которые впоследствии называли "хрущевками".
Она впервые пришла ко мне домой. Она сидела на тахте и пила чай, который я ей приготовил, и как будто ничему не удивлялась в моей комнате.
Потом она осмотрела книги на полке - все были по фотографии; открыла картонную коробку, в которой лежали насадочные линзы и светофильтры в черных, плотно завинченных футлярах; взяла в руки весы и, держа их на ладони, смотрела, как уравновешиваются маленькие чашечки. Она даже взяла в руки мощную лампу, попробовала раскрыть штатив, а потом подошла к письменному столу.
- А это кто? - спросила она, кивнув на Портрет.
И тут я с ужасом подумал о том, что надо было убрать его. Как же я это не предусмотрел?
- Я тебе объясню, - сказал я. - Это память... Как тебе сказать... У нас был сосед, дядя Коля... Давно, когда мы жили в коммуналке на Сретенке... В общем, я сейчас сниму его...
- Нет, не надо, - вдруг строго сказала она. - Это хороший портрет. Похоже, это из какого-то журнала. Я знаю, почему она тебе нравится...
Я подошел ближе, и через ее плечо посмотрел на портрет, уже порядком выцветший. Все та же улыбка, и – я только теперь, кажется, почувствовал это, - какая-то сила, сила жизни была в этом взгляде, в этой легкости поворота головы, в этой улыбке. Может быть, именно это привлекло к нему дядю Колю, и он повесил его у себя на стене?
- Ты ничего не знаешь, - ответил я, переведя взгляд с Портрета на ее затылок. - Вообще-то мне нравишься ты...
Я чувствовал, как застучало мое сердце. Вот сейчас все, всему конец. Она посмеется надо мной, и все будет кончено. Я снова посмотрел на Портрет. Улыбка незнакомки стала какой-то серьезной, ободряющей, словно подталкивающей меня сделать следующий шаг...
- Ты мне нравишься давно, с того времени, когда мы познакомились на соревнованиях... Я тебя снимал в байдарке, с веслом, помнишь? Я все завалил, я должен был снимать победителей, а я снимал тебя...
Она молчала. Я понял, что это необычное молчание.
- А ты действительно фоторепортер, - сказала она тихо. - Ты настоящий фоторепортер.
Она повернулась ко мне. Из-за ее спины смотрела незнакомка, так, как будто она одобряла мои слова, - она была единственной свидетельницей нашего разговора.
Потом я с иронией вспоминал тот волнующий разговор. Когда мы несколько лет были женаты, когда у нас уже была дочь, я никак не мог понять, каким образом Портрет – а именно Портрет неизвестной помог мне тогда набраться смелости – так повлиял на дальнейшую мою жизнь. Возможно, подумал я, он как-то повлиял и на жизнь дяди Коли, но я этого уже не узнаю. Я старался смотреть на него и так, и сяк, -- казалось бы, ничего необычного. Портрет как портрет. Почему же я не могу расстаться с ним?..
***
<...1976... > Из всех фотографий секретаря райкома Петра Ивановича К. не оказалось ни одной, которая соответствовала бы его образу. Я, как фотограф, не справился со своей задачей. Я не смог понять, я не увидел глубоко честной, доброй, порядочной сути нашего партийного руководителя, я осквернил его образ, и подлежу дисквалификации. К счастью, я не был членом партии, иначе меня бы ожидали суровые наказания по партийной линии.
- У него вид, как будто он только что из вытрезвителя, -- раздраженно говорил мой шеф, бросая передо мной на стол пачку фотографий, которые я накануне оставил ему. – И глаза у него прищуренные, как будто он их продрать не может. И похож он не на уважаемого секретаря райкома, а на вора какого-то или бандита. Даже на извращенца. Ну что про нас будут говорить? Ты куда смотрел, Георгий, ты что, не видел, что снимаешь?..
Я невнятно бормотал в ответ, что не виноват, что у Петра Ивановича К. глаза такие, как будто он только что из вытрезвителя, а лицо как у вора. Я снимал то, что есть, я не могу придумать Петру Ивановичу другое лицо. И мой фотоаппарат не может придумать того, чего на этом лице нет... Вернее, он может передать только то, что есть... Подумаешь, кинозвезда...
- Может, - резко оборвал меня мой начальник. - Фотоаппарат не может, а ты можешь. У секретаря райкома должна быть внешность положительного, умного, порядочного человека, а не извращенца.
- Что же мне теперь делать?.. - спросил я.
- Теперь уже ничего, - сказал начальник. – Напишешь заявление по собственному желанию, если не хочешь, чтобы тебя по статье... Надо повышать свой профессиональный уровень.
Самое смешное (только посмеяться над этим можно было уже потом, через годы) Петр Иванович действительно оказался извращенцем, и в восьмидесятые годы на него кто-то пытался подать в суд. Однако, дело закрыли. Кроме моих фотографий, да его собственного лица, ничто не раскрывало сущности его личности. Но мои фотографии ушли в небытие, а лицо... Кто будет в него вглядываться, в лицо?
В том, что я расстанусь с этой работой, я не сомневался. Я нашел своего друга Толика, мы закрыли лабораторию и пошли в чебуречную у Красных ворот. Здесь мы взяли водки, чебуреков, сели за самый дальний столик и просидели до самого вечера.
А потом я сидел на скамейке в сквере, и не мог понять, радоваться мне тому, что произошло, или огорчаться. Теперь на мне было клеймо. Я смотрел на кроны деревьев, на смешанные сентябрьские цвета, и мне хотелось запечатлеть эту красоту. Мне было жаль, что у меня так мало времени, что все пройдет, и я не успею остановить этот миг, в котором сосредоточено столько оттенков жизни.
Мне предстояло пойти домой и объяснить Татьяне, что моя карьера закончилась. Я больше не буду снимать передовиков производства. Я так и не научился делать хорошие портреты. Но я был уверен, и сейчас считаю, что портрет первого секретаря райкома Петра Ивановича К. является одной из моих лучших работ.
Спустя два месяца я устроился в фотолабораторию при одной строительной организации. Моя жизнь снова вошла в какую-то колею, и я вновь ощущал на шее мягкий кожаный ремень фотоаппарата, мою дорогую ношу. Я вновь сидел вечерами над ванночками при свете красного фонаря, и забывал обо всем на свете.
***
Как же так, говорил я себе, возвращаясь поздно домой, глядя на окно, где горел свет, где не спала Татьяна, почему все проходит, все безнадежно уходит куда-то и не возвращается? Ведь когда-то мне казалось, что впереди целая жизнь, целая вечность, но куда она ушла? Почему она оказалась такой короткой? Изо дня в день я делаю одно и то же, и это без конца, я хожу со своим зеркальным - наконец-то! - фотоаппаратом, и никак не могу понять, куда исчезает все, что я снимаю? Ведь я останавливаю мгновенье. Я останавливаю его для вечности, а ее все равно нет. Лица, лица, они все одинаковы и все разные, и я уже почти не вижу того, что я делаю, я перестал их различать. Я вижу наш серый город, Москву, ее подворотни, я вижу скверы, тихие унылые скверы с потертыми скамейками и тяжелыми урнами, и мне кажется, что это и есть вечность.
- Почему ты стал такой сонный? - спрашивала Татьяна. - Раньше ты был такой веселый, а сейчас, кажется, тебе ничего не нужно. Что с тобой случилось?
Со мной ничего не случилось. Вернее, случилось, но очень давно, я сам забыл, когда, но я был поражен смертельной болезнью. Желанием заснуть, чтобы не видеть, что происходит вокруг, потому что это не укладывается в голове. "Спи, мальчик", сказал мне человек в сером плаще в ночь, когда уводили моего отца. "Спи", сказал он, посмотрев на меня сверху вниз, пренебрежительно, словно я не живое существо, а какой-то предмет, который можно отодвинуть ногой. Но вот я вырос, я мог постоять за себя, и если бы я нашел того, в сером плаще, ему бы не поздоровилось. Но только я никогда его не найду.
***
<...1979> Мы сидели в полутемной кухне под открытой форточкой, из которой тянуло ледяным холодом; на беленой стене отражался свет газовой колонки. Кухонная раковина была завалена грязными чашками, на конфорке стояла кофеварка со следами убежавшего кофе. Мой собеседник был худощав, мрачен, говорил тихо, и временами смотрел на меня недоверчиво. Его звали Сергей. Он положил передо мной пачку старых фотографий, словно вынутых из чьего-то семейного альбома, и сверху прикрыл их листом бумаги.
- Только никто не должен об этом знать, - полушепотом сказал он.
Его просьба состояла в том, чтобы я перепечатал эти фотографии. Тайно, чтобы никто не видел.
Я их перепечатал. Я смотрел при красном свете, как в ванночке проступали их спокойные, сосредоточенные лица. В них была какая-то мудрость, внутренняя одухотворенность даже, так что они очаровали меня. Я делал работу в лаборатории поздно вечером, когда все ушли; стояла тишина, на вахте дремал сторож.
Я не интересовался судьбой тех людей. Но мне казалось: что-то с ними не так. Мы встретились через несколько дней, и Сергей предложил мне сделать еще одну работу: поехать вместе с ним и снять несколько "объектов". Он предупредил меня, что если об этом узнают в КГБ, у меня будут неприятности. "Ты можешь отказаться", - тихо сказал он. Я отрицательно покачал головой.
Во время моего отпуска мы поехали на Урал. Мы приехали в какой-то поселок, на его окраину, а потом ехали еще дальше, пока не оказались у построек за колючей проволокой. Я снимал заснеженный барак, вышку, сугробы, и слышал где-то вдали лай собак.
Вернувшись в Москву, я продолжил эту работу. Мы поехали снова. В другой город, на юг. Этих бараков за колючей проволокой оказалось так много, что я удивлялся: где же больше людей - в домах или за стенами бараков? Я сделал фотографии и отдал ему. Мы попрощались и больше не виделись.
Но после этой работы что-то изменилось. Мне больше не хотелось идти на свою привычную работу, в фотолабораторию при строительной конторе. У меня перед глазами стоял овраг, придорожные столбы, куски колючей проволоки, кресты среди деревьев и остатки бревенчатых построек.
- Что с тобой? - спросила Татьяна. – Ты какой-то странный...
Я какое-то время скучал без Сергея, мне хотелось отправиться еще куда-то, я сам не знал, куда, - наверное, туда, где можно забыть о том мире, в котором мы живем.
Через три месяца ко мне пришли двое в серых костюмах, и предложили проехать с ними. Когда машина подъехала к воротам Лубянки, я вздохнул и почему-то вспомнил дядю Колю. Как все однообразно в нашей жизни, как все одинаково, с грустью подумал я.
Меня допрашивали несколько часов, тыча мне в лицо одну из моих фотографий, на которой в одном из подмосковных городков среди построек маячило здание тюрьмы.
- Что это?.. – говорил высокий, гладко выбритый человек в серой рубашке и черном галстуке. – Для чего это вы снимали?..
- Я снимал памятники архитектуры, - вяло сказал я.
- Ну, и где же здесь памятник архитектуры?.
- Вот, купол, видите... Виднеется там... Это бывший храм, понимаете?
Он еще раз посмотрел на фотографию, потом отшвырнул ее, и взял другую.
- Ну, а здесь где памятник?..
- А здесь вот этот дом... Постройка тридцатого года... Это конструктивизм... Я ... люблю красивую архитектуру...
Он взял третью.
- И здесь, по-вашему, тоже какой-памятник?..
- Был, -- сказал я. – Его снесли.
Второй, маленький, с маленькими глазками, который стоял у окна и спокойно слушал, приблизился ко мне, отстранив первого:
- А почему это все ваши памятники архитектуры находятся на фоне тюрем?..
Я, испытав дрожь в коленях от его звонкого голоса, тихо пробормотал:
- Я не знал, что это тюрьмы. Разве может быть так много тюрем?..
Он ударил кулаком по пачке фотографий прямо перед моим носом, и возвысил голос до крика:
- А то ты не знаешь! Для кого ты это делал?.. Кому ты отдал пленки?..
- Я их выбросил, - сказал я, пожимая плечами и чувствуя, что дрожь в коленях усиливается, а в груди что-то замирает. – Разве они нужны кому-нибудь?..
Маленький отошел к окну и закурил "Космос". Ко мне вновь приблизился первый.
- Он, наверное, ваш приятель, - сказал он низким спокойным голосом. - Где он живет? Как его зовут?
Сглотнув и переведя дыхание, я совершенно пропавшим голосом произнес:
- Это же памятники... Я снимал памятники.
Потом мне говорили про сто девяностую "прим" и семидесятую статьи, про измену родине, еще про что-то, чего я уже почти не понимал. Они тыкали мне какую-то книгу в мягком переплете, в которой были опубликованы фотографии людей, которые я переснимал. Оказывается, все эти люди были давно мертвы. А я когда-то смотрел на них как на живых, и все же что-то подсказывало мне, что их нет.
Меня продержали три дня, потом отпустили. Я вышел в сырое утро, прошел мимо "Детского мира", спустился в метро "Дзержинская" и поехал домой. Что же мне делать теперь? Я маленький человек, я всего лишь фотограф, я останавливаю мгновенье, и что им от меня надо?..
"Враг народа он, а не фотограф", - вспомнились мне слова моего отца о нашем соседе дяде Коле. Сколько лет прошло? Может быть, отец, которого я плохо знал, сказал это про меня?..
Я вернулся домой и свалился в постель. Татьяна тормошила меня и спрашивала, что же произошло, что я такого сделал. Я машинально ответил ей, что снимал памятники архитектуры.
- Что?.. Какие еще памятники архитектуры?..
- Ты же не хотела, чтобы я снимал бригадиров, передовиков производства, комсомольских работников...
- Да, не хотела, - ответила она задумчиво, словно о чем-то догадываясь. - Но не до такой же степени...
Она ушла в кухню и больше не задавала мне вопросов.
Я провалился в сон, но среди ночи проснулся. Мне стало страшно. Я подумал, что я на шаг от пропасти, я совсем рядом от той зоны, в которой погиб мой отец. И это реально, реальнее всего самого реального, реальнее этого Портрета, который висит на стене. Я сел на кровати и посмотрел на него. И меня охватило страшное раздражение. Что она все время смотрит на меня своим инфантильным взглядом, и зачем я держу ее здесь столько лет? Что она знает о моей жизни? Что за реликвия, черт возьми, сколько можно ее хранить?
Я решил, что выброшу его. Хватит. Я не знаю, что охватило меня в ту ночь после ареста и допроса. Я снял Портрет и бросил его в угол. Мне даже захотелось наступить на него ногой, как это пытался сделать человек в плаще во время ареста отца, но я сдержался. Мне вдруг стало казаться, что все произошло из-за него, из-за Портрета.
Но утром, проснувшись, я понял, что чего-то не хватает. Мне стало жаль ее. Это часть жизни, от которой я уже не могу избавиться. Портрет был привязан к моей судьбе, хотя никакого отношения к ней не имел. И я решил его оставить.
Но с того времени что-то словно пересекло мою жизнь, и она пошла в другую сторону. Я не мог смотреть на свою аппаратуру. Я не мог больше идти туда, где я работал, в свою лабораторию, я не мог войти ни в одно здание газеты, где все было неправдой. Я изменил все в своей квартире. Я выбрал самые экзотические пейзажи и развесил их на стенах в своей комнате.
***
<...1989...> Очередная депрессия, из которой мне удалось наконец-то выбраться, прошла как-то особенно тяжело. Татьяна снова ушла, и на этот раз не вернулась. "Раньше ты погружался в сон, а теперь ты погрузился в депрессию", сказала она. Я ждал, что она все-таки придет, но она так и не появилась.
Я вышел из депрессии, словно выбрался из темного колодца, в который последнее время я скатывался все чаще. И обнаружил, что наступало другое время (в который раз в моей жизни наступает новое время), и это было странно. Вот уже несколько лет мне казалось, что жизнь моя закончилась, словно сон, ни хороший и ни плохой, просто сон, в котором все не так, как должно быть.
Друзья говорили, что я стал профессионалом. Вот это снимал я. Какой прекрасный вид – водопад, который падает прямо на вас, осторожно, не подходите близко, иначе вас унесет струя воды, которая катится не со скалы, а с неба, выливаясь прямо из солнечных лучей. Не слышно только шума... А вот еще один – это тоже мой пейзаж, сделанный в одной из поездок, с тех пор, когда я в свободное время стал заниматься художественной фотографией.
А Портрет неизвестной снова висел над моим столом, и я иногда смотрел на него. Теперь незнакомка казалась мне совсем молодой, как моя дочь, и улыбка ее была какой-то детской, словно не я изменился, а она ушла куда-то в загадочный мир юности и красоты. Я смотрел на нее с иронией. Я не могу избавиться от этой непонятной мечты, облеченной в чью-то плоть, в которой навсегда останется что-то неземное, недосягаемое, да и мне самому вряд ли захочется достигать этого. Так и она - так уж получилось, почему-то именно она через плечо смотрела на меня и звала куда-то. Куда звала, зачем? Наверное, она сама не знала. Да и не звала она никуда. Это мне так хотелось, чтобы звала, это мне хотелось куда-то идти, потому что был уверен, что там, куда она зовет, что-то есть.
Прежде я снимал секретарей, бригадиров, сварщиков, но никак не тот единственный миг, который могу увидеть только я, и воспроизвести его с помощью своего далеко не дешевого фотоаппарата. И я его упустил. Я не любил цветную печать, разве что в некоторых случаях для пейзажной съемки. Но самое главное, я так и не научился снимать людей. Портреты, которые я делал, я не считал удачными. А именно этому мне всегда хотелось научиться.
Иногда ко мне заезжала дочь, оставляла консервы и пакеты с макаронами, а потом уезжала. Однажды она сказала мне, что Портрет, который бестолково висит над моим столом, - это портрет одной известной актрисы, которая сейчас живет в Америке. И если я хочу, я могу посмотреть в видеосалоне фильмы с ее участием. Она даже назвала фамилию, но я ее сразу забыл. Я удивился такому открытию – всего-навсего актриса! - но не пошел в видео-салон.
У меня появился новый друг, который пытался сотрудничать с "перестроечными" журналами, и втягивал меня, уверяя, что я должен иметь успех. "Ты раскис, - говорил он мне. – А сейчас самое время браться за дело". Да, сколько раз наступало вот такое новое время, отвечал я, но заканчивалось оно всегда одним и тем же.
И вот в те дни, когда я наконец-то выбрался из депрессии, хотя все еще ощущал в глубине души ее горький привкус, Вадим позвонил мне и сказал, что несколько моих работ, в том числе городских сюжетов и пейзажей, отобраны для совместной американо-советской фотовыставки в Нью-Йорке. Он сказал, что в моих работах привлекла "сюрреалистическая мрачность", "траурный фон", который для создателей выставки показался особым "шармом". Один снимок был из тех, которые я снимал когда-то с Сергеем. "Сейчас модно все, где изображается колючая проволока, - пояснил Вадим. - А в этом снимке есть что-то символичное, это чистый сюр, да еще этот туман..." Это не сюр, сказал я ему, а самый настоящий реализм, но Вадим не дослушал меня. И я стал оформлять визу.
Мои фотографии заняли треть одного небольшого стенда. Правда, саму выставку я запомнил плохо. Я смутно помню людей, приходивших и смотревших, журналистов, толпившихся и скользивших по гладком полу с дорогой фотоаппаратурой. Вечером мы пили пиво, осматривали Манхеттен, а утром я пытался вспомнить: зачем я нахожусь здесь, в этом фантастическом городе?
На свои фотографии, представленные на выставке, я не мог смотреть без отвращения. Все-таки это были старые работы, и они уже давно перестали мне нравиться. С тех пор я многое мог бы сделать лучше, но так и не сделал.
На третий день мне сказали, что меня спрашивает какой-то человек. Я вышел в холл, и ко мне приблизился американец в синих джинсах и полосатой футболке.
- Я рад видеть тебя, - сказал американец по-русски. – Прихожу второй раз. Наконец-то тебя застал.
Сергей, с которым мы расстались десять лет назад, протянул мне руку. От радости я чуть было не бросился ему на шею, но что-то остановило меня. В нем появилась какая-то отчужденность. А также уверенность, какой раньше не было в том опасливом, осторожном, неприметном человеке.
- Я твой должник, - сказал он. - Ты тогда сильно помог мне, а ведь у тебя, насколько я знаю, были неприятности.
- Ну что ты, - сказал я. - Какие мелочи...
- Ты поступил как герой, - сказал он.
- А ты... живешь здесь? - осторожно спросил я.
Он кивнул, потом осмотрел меня с головы до ног, остановил взгляд на моей мятой рубашке, выбившейся из-под брюк (я слишком спешил, когда собирался утром), и вздохнул. На его лице появилось разочарование.
- Я бы мог тебе здесь помочь, если хочешь, - сказал он.
- Да мне ничего не нужно, - ответил я. - Да, были неприятности... Но теперь все позади...
Я смотрел на него, и меня тоже охватывало разочарование, и мне хотелось спросить: неужели все делалось для того, чтобы теперь вот так просто жить, и все, что осталось там, что делалось там, никому не нужно, ни тебе, ни мне? Мне хотелось ему напомнить о том засыпанном снегом бараке, который мы нашли в лесу и который я снимал заледеневшими руками.
Он вырвал из блокнота листок, записал свой номер телефона и протянул мне. Потом еще раз грустно посмотрел на меня.
Мы попрощались. Я скомкал листок и засунул его в задний карман брюк. Я был уверен, что мы больше никогда не увидимся. Но, как оказалось потом, я ошибся.
На следующий день Вадим сказал мне:
- Кстати, ты знаешь, что она живет недалеко отсюда?
Я долго думал, кого он имел ввиду, и, так и не поняв, переспросил:
- Кто - она?
- Ну как, кто. Та, которая на твоей стенке. Актриса. Она еще жива, между прочим. Живет в пригороде. А ты что, не знал?
Я ничего не знал. Я знал, что она актриса, что сейчас ей за восемьдесят и что она все еще жива. Хотя раньше я сомневался, что она вообще жила в этом мире, а не была лишь Портретом.
И тогда у меня мелькнула мысль. Я вытащил из кармана скомканный листок. Я позвонил Сергею поздно вечером и сбивчиво объяснил, что у меня к нему одна единственная просьба, крайне важная для меня, важнее Америки и России, важнее всего самого дорогого.
На следующий день мы ехали в его машине по гладкой трассе, иногда вылетая на какие-то умопомрачительные развязки, пока через несколько часов не приехали в тихий пригород.
Мы подошли к двухэтажному дому, окруженному железной оградой. Там, за оградой, была лужайка, небольшой фонтан, стол, и какой-то цветник. В плетеном кресле сидела старушка в белом спортивном костюме, в легкой шляпке и листала журнал. Я не видел ее лица.
- А с чего ты взял, что это она? - спросил я.
- А ты посмотри, - и он протянул мне фотоаппарат.
Я взглянул в глазок, навел резкость и всмотрелся в приблизившееся лицо. Старушка как старушка, отрешенная, и кто сказал, что это она?..
И тут она повернула голову в нашу сторону. Я не знаю, видела ли она нас, но когда в рамке кадра я увидел поворот ее головы, ее улыбку, я понял, что это она. Было в ее взгляде то, чего не может быть ни в каком другом взгляде. Я знал это наверняка. И я щелкнул затвором.
- Пойдем, - сказал Вадим. - Если нас тут задержат, будет много вопросов.
Я смотрел на нее. Я не хотел признаться себе, что это она. Это была она и не она. В ее лице почти не осталось того, что было на Портрете. А было и то, чего не было на Портрете, - следы какой-то неведомой мне жизни во взгляде, улыбке, повороте головы. Не то, чтобы на Портрете она была лучше. Откуда взялось то, что привлекало меня в ней все эти годы, где это все? А может, тогда это было, а сейчас ушло, растворилось, потерялось с годами?
- Пойдем, - снова толкнул меня Вадим.
Мы сели в машину.
- Ну что, убедился? - спросил он. – И далась она тебе. Что это ты решил ее на стенку повесить?
- Какая она старая, - сказал Сергей. - Божий одуванчик.
- Негатив отдашь мне, - сказал я.. - Это для моей коллекции.
- Я тебя не понимаю, - вдруг вспылил мой друг, когда мы вновь выехали на скоростную трассу. - Тебе улыбнулась такая удача - выставка. А ты носишься с портретом столетней давности какой-то старой дуры. Ты не завязываешь знакомства, ты не пытаешься что-то предпринять здесь...
- Это был на редкость удачный портрет, - ответил я. - Есть в нем какая-то загадка, какую я не смог разгадать...
- Бред все это, - ответил Вадим.
Как я мог ему объяснить, что в мире много красивых мест, и можно снимать удивительные пейзажи, но самое трудное – сделать портрет. Мне, во всяком случае, это всегда давалось с трудом. Самое красивое, что я видел в жизни - это лицо человека, таинственное отражение его души, и не всякий мастер может раскрыть эту тайну.
Наутро я отправился в аэропорт. Я с ужасом думал о двенадцати часах перелета. Мне хотелось домой, к Татьяне и к дочери. Самолет оторвался от взлетной площадки и стал набирать высоту. Я смотрел вниз. Мы уходили вверх, в небо, и я последний раз взглянул на статую свободы, исчезавшую в дымке, на силуэты небоскребов, на кромку океана, - границу миров, в которых нам суждено навсегда затеряться.
И во мне появилась какая-то легкость. Я вспоминал лицо старушки, так и не узнавшей, что она прошла со мной всю жизнь. А теперь уж тем более не узнает. У меня начала кружиться голова. Я заворожено смотрел вниз, словно пытаясь запомнить этот вид, который терялся, уходил в туман, в облако, в прошлое, как и вся моя жизнь, пролетевшая как одно мгновенье, которое я так и не сумел остановить. |
