|
Литклуб |
Александр Шишкин Туман и полная луна желтком глазуньи на тефлоне ночи. Въезжаем в заграничную жару. Армянский украинец Ай-вазовский свой зуд истомный Степи передал с таким же с пылу – с жару ароматом. Куда бежать? Мизгирьная тоска, что два соска под простыней вагонной, Наброшенной в задушенном плацкарте, куда-то в Уж-город, В неведомую ночь, распаханную степь, задымленную глотку, Все тянущую терпкий самосад тяжелого как лепень возрожденья, Прошедшего в казацких сапогах и смытого с рассохшейся дороги Кабацкой песнею, губастою шинкаркой и пылью с непонятным выраженьем Рябого богомазного лица. Дорога катится, стучит, что два яйца, В пасхальную пупырчатую горку и девушка, припухшая спросонья, Ночнушку поправляет без конца во сне, не понимая – терракота Светильника ее обожжена огнем, заложенным до сотворенья мира. Луна как заяц шарит по кустам, и глазу между «жинкой» и луною Болтаться в пустоте своей легко – короткая российская верста Пологою железною рекою сливается слезинкою с листа, И если бы дотронуться губами до этого нежнейшего потира, То приобщиться к вечности покоя средь потной суеты левкоя Промеж горошка саженного для естественного удобренья поля Свободно можно. Выйди из купе, дойди до сплошь железного сортира И выдай, как при сотворенье мира, все три среды, – Жизнь потная идет в заезженном до проседей вагоне – У тамбура звон склянок пив-воды, застрявший в ухе с золотой серьгою. Ты гонишь, ты не годен, ты тамбов-ский волк – товарищ по несчастью, Ты в город, шелушенный как початок, как лопнувший каштан, свои мозги Поджаривший подольски «на асфальту», безграмотно, почти что от балды И с голоду, между застывших шкварок от Сковороды Яичницы небесной озаренья, - ты едешь в город мудрости сожрать. И я, твой раб – бессмысленное пенье, Минервой из шерстеющих ушей уже почти достал, как сваренный рапан, Мысль. Съежилась – никак не отстается. Беда, бессмысленно, бормотно, но крадется В осьмушку и в петит издаться в три конца. Ночь, проводник, курортная пора Куда меня несет из теплого подушья? Отчетлива луна и девушка в удушье, Раздвоенность лица в окне, но не двойник, что было б круче, И с дуру брянский пограничник лезет в душу: - Где взял? Куда везешь? Задекларируй! – Душа, что контрабандная трава, душиста и пьяна, Кричит: – Подикась, выкусь! - И рожа пусть крива и неисправен прикус, И с рожей, и с душой по ночи проберусь таманьским белоглазым молчуном, Здесь мирным и честным контрабандистом засну под белым парусом простым. Таможенным досмотром у виска ночь скрутит самокрутку-безымянку И выкурит у тамбурной печи. Я там смолил, пока луна свалилась Девичьим плеером в бульварные кусты – ищи-свищи, хоть выколи глаза. Но меж платформ возник вокзал в ампир одетый, пьяный офицер В парадной форме – дивно и смешно. Луна опять висит Фингалом, фонарем, невнятным текстом из поминок Финигана Иль мертвым лебедем Плисецкой на полу. Какая у небесного светила Живучесть обнаружилась. Пора забраться за пределы Конотопа, В хохляндию – великую державу, энеевскую жлобизну, Там выколют акации глаза под неусыпный стрекот засохшего любовника зари. Окно открыто – жовтно и блакитно приветсвие из материнских уст. Проснись, девица, твой сорокапуст закончится до нового потопа, В плену садов, под нищенский акорд стареющего бандуриста, Под гогод белогрудый жирных гусей, - исчезнут надоевшие угри. И тонких связей томная прохлада тебя коснется трепетной рукой. Пророчество се сбудется, а мне осталось сна на парашутных стропах Меньше часа. Опять раскрыло утро купол, расцвеченный немыслимо шелками, В ременных сочлененьях – упаду И буду видеть сны, что далеко, И буду на собачьей мове лаять Слова любви, позора и тоски, Разбросанной в могильниках нетленных. 16.07.03  |