Игорь Воскресенский
Герой
На свете много есть такого, друг Тряпичкин,
что недоступно нашим мудрецам.
Жив я ещё, однако, проницаем и чувствителен к тайнам света, ещё способен содрогнуться от непостижимости мира сего – как пятнадцать, как тридцать (о, Боже мой) лет назад. Помню, лет тридцать назад, остановлюсь, бывало, где-нибудь в коридоре, замираю, косясь на себя же в зеркале – и так охота запечатлеть этот ракурс, это сочетание света и теней… Но то было раньше, а с тех пор мы ой как поумнели и сами кому угодно разъясним всё и вся. Однако – вот же вам, и мне самому в поучение – вот новый и обжигающе свежий пример Непостижимости, видимого миру Порядка и неведомого никому Смысла.
Это событие, достойное содрогания, произошло со мной совсем недавно, оно длилось шесть (ну, девять) минут, а его главный Герой ростом был примерно два с половиной миллиметра. Притом это так называемое событие не имело вовсе никакого значения - ни для одного из семи миллиардов нас, двуногих, кроме как – и то едва-едва – для меня, любителя вообще поумничать. Однако же для самого Героя, шестиногого, двукрылого и, повторяю, непомерно мелкого, оно имело-таки некие последствия – в каком-то смысле даже летальные, ибо он летал… Причём ровным счётом никому эти последствия не стали известны и вообще всё происшествие тут же совершенно забылось. Разве что в Книге Судеб, новейшей, исправленной и предельно дополненной, эти последствия тоже отмечены - и в этом-то и бесценность Её как книги. А ведь мы-то сами, двуокие и многомиллиметровые, - мы читаем всё, что угодно, только не эту Книгу, - и потому так и остаёмся в неведении. Это ещё когда-то нескоро и где-то далеко прочтут в Ней об участи моей Блошки шести-крылые и осиянные архивариусы и судьи, увлажняя лёгкие, как сон персты, листая вещие страницы и смахивая засохших между ними пророков.
Собственно говоря, на страницах и началось само событие. Недавно летним утром я ехал в метро. Сидел и читал книгу, причём этакую полемическую, сеющую сомнения, срывающую покровы. Иногда я поднимал от неё глаза, оглядывал не внушавших доверия случайных попутчиков и думал (всё в духе книги): если меня нет – значит, всё позволено? Попутчики были обычные, и в самом деле вели себя так, будто меня не было. Некоторые, может быть, и желали этого - просто чтобы сесть на моё место. Или, возможно, на чьё-то ещё, если его существование казалось необязательным. Вагон был пронизан невидимыми и переплетающимися страстями (а с виду тут и Порядок, и Смысл, и Цель), - правда, страстями несильного накала. У каждого было на уме своё, особенное, другим неведомое и, в том числе, разумеется, и преступное. Но, клянусь, ни у кого не было и подобия того, что было у меня. Разве что у того смуглого пчеловода напротив. Впрочем, я немного опережаю события…
Итак, позволено никому ничего не было, поскольку сами они все были. Во всяком случае, был я, - хотя я пребывал одновременно и в книге, - как раз, повторяю, срывающей всяческие маски и влекущей в бездны духа. Не правда ли, господа, бывает в подобном чтении нечто вальсирующее, спиральное, порождающее сладкие кислоты жизни? И нет тогда ничего приятнее, чем вернуть взгляд на страницу. В скобках замечу – и неприятнее, чем взорваться на бомбе террориста.
Однако, кое для кого страница - не лучше той бомбы, - и это-то нам сейчас и явит пример нашего Героя. Я замечаю на верхнем краю правой страницы – кто-то ползёт. Кто-то очень мелкое, лёгкое, чёрненькое, но (в отличие от нас и вещих серафимов) с двумя прозрачными крылышками. Головка, ножки, телесный низ – уже всего этого почти не разобрать. Такие бывают, - ну просто безнадёжно махонькие, вроде блошки. С крыльями, значит, мушки.
Однако ж, коллеги, немного притормозим. Даже убийственно малое насекомое имеет своё личное научное название из двух частей – причём на античном языке, понятном лишь интеллектуалам. И тварь хоть и столь щуплая, но уж если живая – значит, она имеет и свой пол, и свою дату рождения и, если подумать, - имеет и свои устремления, сокровенные от посторонних. Вот: совокупность всех этих качеств той козявки плюс её дальнейшие поступки – вот вам и действующий персонаж, условно называемый здесь Героем. Аудитория не возражает? Книга Судеб не возражает?
Ну, а как же действует при встрече с таким Героем (Героиней?) законопослушный пассажир и мыслящий читатель? Смахивает. Полсекунды – и нету гада, как чего-то несоизмеримо
3
меньшего, а потому просто несовместимого с какими-либо вообще действиями. Если же не смахивает его, а вместо этого начинает раздумывать (не действовать ли иначе?) – ну, что, тогда ему же читателю и хуже. Такой умник тут же чувствует смутную тревогу, ибо и самые-то эти мысли велики непомерно - для предмета, едва-едва одушевлённого и который дотягивает, положа руку на сердце, всего до двух миллиметров (если без крыльев). То есть, уже в силу масштаба у нормального пассажира не может быть с такой букарахой ничего общего: взмах пальцев – и кончено. А ещё спокойнее пассажиру оттого, что окружающие в вагоне - ни видят мелких насекомых, ни читают мыслей, ни взмахивают пальцами.
А между тем наш маленький Мух, не будь дурак, опять ползёт по полю страницы, с каждым шагом приближаясь к своей великой Цели. Не более, чем ползёт. Герой же от первого лица, слегка озабоченный читатель (тут снова критический момент для обоих), и теперь не смахнув Его, продолжает думать, правда, чисто теоретически, - ну, а что я мог бы сделать? Спасти, что ли, этого вируса? Ну, а как? Отпустить его на волю? Сказать легко, да ведь его, заразу, не возьмёшь, так мал. Смахнуть-то можно в любой момент, хоть сейчас, не в том проблема…
Общий саспенс, напряжённое ожидание выбора, - переживаю я, вы, переживают присяжные Судного Дня, кто угодно, - только сама бестия явно не в курсе. Она вообще не понимает, что оказаться ей в этом самом метро – не лучше, чем у божьей коровки в зубах (а кто побывал там хоть раз, тот запомнит).
Кстати, для мыслящих читателей: всё описанное дальше я мог придумать. Потому что не поклянусь, что в ту минуту странных сомнений я его на самом-то деле не смахнул. И, как мы хорошо понимаем, это ровно ничего в мире не изменило бы… уж во всяком случае, в мире героев литературных с его принципиальной абсурдностью. Кто-то давно даже изощрялся, подковывая этаких эфемерид, и притом с пользой для отечества… А в наш практический век? Когда всякий старается избавиться от любой обузы (иногда даже в лице двуногих, связанных кровью, любовью и бумагами с печатью)? И кто бы бросил в меня камень – пусть будет даже бомба, - если бы я прямо сейчас таки взял бы кое-кого за шестую лапу, да и…
4
Так я мог действовать, но допустим, что я поленился двигать пальцем, а и дальше мечтал себе и наблюдал, как мой планктон ползёт к обрезу, а потом обратно. Причём заметьте, господа знатоки, он ползёт явно медленнее, не правда ли, чем можно было дать его поджарой породе. Видно, что он ослаб после ночи, проведённой в моей сумке без воды и горячей пищи. Опять - ловлю себя на колебании, что, значит, всё ещё о нём гадаю, задаюсь о нём, сукином сыне, вопросом: мол, а как он сюда попал? А залез, надо думать, вчера в Тропарёве, пока я купался. И тогда его слабость объяснима: без питания даже с шестью ногами шибко не побегаешь. Ну вот, паразит, не видать тебе больше родных мхов и лишайников... И опять же, а я-то что могу, если он так мал, и его и в пальцах не ухватишь, а только размажешь из самых благородных побуждений. Ну, а если сманить его, гада, на бумажку, свернуть и как-то вынести? Нет - вынести, а там что? улица, вокзальная площадь, и на ней какой-либо сквер для мошек? – бред… А таких кульминаций, чтобы, к примеру, ради его лишайников ехать дальше до не своей станции – этого, извините, даже мой герой от первого лица не мыслил – ибо (тот, что от третьего лица) слишком мал.
Пожалуй, я не смазал его в этот момент и вот почему: чем как-то действовать – легче ведь никак не действовать. Я сижу, наблюдаю, размышляю, а он ползает себе; к чему суета, когда и без того прохода нет от повальной энтропии. Вот если бы девушка с букетом ромашек села рядом, цветками ко мне. Тогда, как знать, мой мелкий бес, почуя пыльцу, слетел бы туда - в ближайшие лепестки; а там уж… Правда, эти девушки иногда гадают на лепестках (любит-не любит-сдует-поцелует), - напевая и как следует не глядя, - так и тюкнет его об лепесток. Тоже ведь глупо - при том, что и сам насекомый Герой, Бог его знает, в итоге возьмёт и окажется по Книге Судеб - девушкой. И может быть, ей, вовсе ещё невинной, нет ещё, кисеньке, и восемнадцати часов. Мечты, мечты, далёкие от реальности…
Бегут бесцельные минуты раздумий. Я так и еду с книгой, а малый мира сего ползёт по краю своей судьбы, и всё чудно. Осторожно, двери закрываются. Одно входит, другое выходит, и всё проходит и ничто прекрасное не вечно. И у меня мелькает ещё более естественное озарение: всё живое, и все люди-пассажиры, и я сам со своими аж тысячами миллиметров и миллиграммов – все можем оказаться на его месте. Да, да, на краю Книги Книг: шелест-то страниц, шорохи, раскаты - нет-нет, да слышны, иногда вроде даже совсем неподалёку.
5
Вот недавно опять я спорил с одним коллегой; он говорил – молись, дескать: Зевес и спасёт, и всё сделает как надо. А сам - вполне плотный мужик, риэлтер, излагал на полном серьёзе.
Мол, мне всё, чего я у него ни просил, как видишь, воздано. Кстати, действительно воздана куча всего. Ну, а я спорил, мол, это чистое совпадение… Дескать, не лазай по чужим сумкам, и цел останешься.
Дальше и вы, мой бледнолицый и двуглазый брат и читатель, угадываете развитие событий. А именно, что и я там в метро, глядя на ту вошку, естественно по тому же принципу и думаю: молись Богу, чёрная твоя душа, а то живой не вылезешь. Не то, что ему это внушаю, а просто его и себя вижу со стороны, то есть объективно. Это же я, кто же ещё, над ним навис, - такой здоровенный, такой всезрящий в вагоне сём, такой могущий, если что, и вознести, и поразить. И хоть неисповедима для них, тлей многотленных, воля моя, но от кого же другого им и спасение? Правда, вопрос ещё, видит ли меня этот шустрый хрущ? Или я для него, пигмея, не более, чем часть общего туманного ландшафта, не грознее, чем безжизненный пень с поганками? Да, но если даже и так, - то что ему мешает просто поверить?
Ну, право же, мелкий беспозвоночный брат мой, не лучше ли доверие, - чем мои доказательства, из которых любое тебя просто размажет? Вот же он я, а вот он ты; ты не видишь или ты не веришь, - но куда ты теперь побежишь?
И знаете ли, любезные и позвоночные мои читатели, – на том месте моего внутреннего монолога я даже замер слегка. Ибо вдруг осознал: все ближайшие блошиные прогрессии я приму на свой счёт. Ведь вдруг и впрямь я как, организм высший влияю на низший - силой, например, своего биополя? А он там у себя, пусть слепо, бессловесно - но он чует, собачий сын, окружающие его Разум, Волю, и, конечно, вопреки всем маловерам - Любовь? И я смотрю, смотрю... и вот поворачивается, поворачивается моя жужелица теперь налево, как бы соображает, как же ей поступить. А я – и вот где, господа мои и двуногие дамы, - вот где я на один миг внутренне вздрогнул: что будет? А вдруг… вдруг он возьмёт, и прямо ко мне мордой и обернётся? Вдруг – повернётся и так и смотреть будет на меня? Мол, спасай, мол, охраняй меня, ты, бугор здоровый, пень двулапый, мордастый, очкастый, книжищу свою
6
непроходимую предержащий, о десяти пальцах твоих запотевающих, идолище на пуговицах, разрази тебя комар! А?
Вдруг?..
Однако, чтобы так уж всё не сгущать, - это только на миг меня колебнул мой жучка, так вот по оси разворачиваясь. Он без спешки доделал поворот до конца, - да и остановился ко мне правым боком… Ну, и конечно, господа коллеги, поскольку так мал, - ну куда ему было молиться, чего-то от меня требовать или просто ножки потирать для виду. Да вообще от твари настолько дикой, сорной и пустой по содержанию - чего было ожидать по большому счёту? У этакого богомола мира фауны – ну что может быть в голове? и что в утомлённом его сердце? Некоторые скажут: там даже не компьютер (как у высших-то Билл Гейтсов), а, по-научному, - аналоговая система, то есть те же пружинки на шестерёнках. Добавлю от уже себя: которые хотят жить. Ещё добавлю – заражают этим хотением.
Ведь было же, ведь двинулось нечто внутри в моём толстом, издёрганном, заскорузлом мясе – а кто бы уже ожидал? Я лично до сих пор рассуждаю: ведь амёба, ведь брызга древесная, а вот, поколебала и мысль разбудила у такого матёрого, потрёпанного, почти на грани цинизма примата. Причём – явно бессознательно, не ведая (по малости и глупости) того, что она творит. И что-то, поди, и воздаёт им Судьба за эту мелкость их души и чёрность тела: тёплые дуновения, хладные смахивания, опять полёты по книгам жизни…
Угадайте, что было дальше. А дальше - зверь мой начал с Божьей помощью распускать крылышки. Опять же, ослабленно, медленно и без всякой надежды. Никуда волшебно не спасаясь, не вылетая на простор, ни даже мне на рубашку, а только тут же по странице шмыг, шмыг. Растопырит крылья эдак в стороны, постоит, как слон на тумбе, и ни с места долой. Желание явно есть, но никак и никак. И всё-таки два разика летнул, как-то всё взад, строчек на пять ниже по тексту. Ну, а потом в третий раз летнул мой следопыт - за край Книги, мне куда-то в коленки. Добился, значит, слияния с высшей сущностью, оглоед такой. Гляжу – и не взлетает обратно, где-то, чай, сел; то ли на самый пол сверзился.
Не скрою, братья мои большие, нормальные и башковитые – тогда шевельнулась во мне тень сочувствия. На небесных ли моих джинсах теперь его останки, на грязном ли том полу? Пробежала ли в смертный миг вся жизнь моего лирического Героя перед его внутренним взором? Вспомнилась ли ему тогда
7
шестиногая его старушка-мать или первый поцелуй среди буйных мхов? Манил ли его потом ослепительный туннель и звал ли к вечному слиянию всепоглощающий светлячок? Ответ, господа и ясноокие дамы – в одной Книге - бесценной, гениальной, но, увы, несуществующей.
Признаю, что последний пассаж я вставил больше для игры ума, для толчка вальсирующим умам вашим с их запросами подстать Билл Гейтсу. Но я ведь мог бы и ещё покрасивее прилгнуть: будто потом вошли в вагон милиционеры, будто хотели обезвредить чеченца с бомбой (хорош, значит, был тот пасечник). Будто бессмертные души всех их полетели сквозь взрыв над эскалатором, а потом и по ещё лучше освещённым туннелям. И якобы эти строки я сам пишу уже в реанимационном отделении. И якобы пол здесь грязен, и жужжит назойливая мошка, и медсестра зовётся тоже Серафимой…
Однако я вернусь к реальным событиям в метро. Я опустил взгляд на уже пустую страницу и подумал: а это может стать рассказом. Стал читать, скоро забыл обо всём другом, а потом вышел на станции "Рижская" и поехал за город, на дачу.
25-30 августа 2003.
|
