Copyrighted by Amayak Abramyants in 1998. All rights reserved.
Амаяк Абрамянц
ГЛАФИРА СЕРГЕЕВНА
В тот день Глафира Сергеевна, наша соседка по лестничной клетке, делала Историю. А вышло это довольно случайно.
Как бывало не раз, она ехала в Москву за продуктами для своей небольшой семьи на одиннадцатичасовой электричке. В вагоне только и говорили о вводе войск в Москву.
- Ну, теперь сажать начнут! - глубокомысленно сказал сидящий рядом большой мужик своему приятелю, мелкому с крепкими зубами.
- Сталин грядет, Сталин, - подтвердил мелкий. Ногти у мужиков были лопатообразно широкие с черной каймой, какие бывают у механиков, слесарей и колхозников.
- А что вам Сталин да Сталин! - крикнула, не выдержав пучеглазая баба с соседнего сиденья, - при Сталине каждый год продукты дешевели и в магазинах все было!
- Да отчего дешевели-то! - не выдержал тут, обернувшись, парень в немодных роговых очках, - в колхозах голодали!
-Ты что ли голодал? - взвилась баба, - тебя на свете не было еще! Сиди и молчи!
- Это он правду говорит, правду, - закивал крепкозубый мужик, - трудодни эти, без паспортов сидели…
- Врут все! - категорически заявили пучеглазая.
- Как врут, - изумился мужик, - у нас у матери четверо ртов было, сахара не видели, не то что конфет, пара валенок на всех. Зимой, бывало, на горке-то охота прокатиться, выскочишь босиком, а голые ноги по льду не скользят!…
Через несколько минут едва ли не половина вагона, совершенно незнакомые друг с другом люди, обсуждали, рассуждали, яростно спорили, говорили и орали, не взирая на духоту и жару, такое, что пять лет назад боялись шепнуть и самым близким. Глафира Сергеевна только удивлялась. Тысячи раз ездила по этому маршруту, но такое возбуждение впервые видела: граждане путешествовали обычно молчаливые, озабоченные, какие-то блеклые, - лишь какой-нибудь пьяненький иногда начинал молоть вздор, к кому-то приставать с разговорами, но его клоунада не веселила, а вызывала смутное беспокойство: а ну вдруг обидится и драться начнет!.. А тут у каждого будто свое лицо появилось, свой голос, и что удивительно - все трезвы…
- А почему мы, самая большая, самая богатая в мире страна, а живем хуже той же Англии или Франции? - кипятился молодой. - И чего ради тогда столько людей сгубили? … Довели коммунисты народ до нищеты, а сами создали себе государство в государстве!…
- Был бы Ленин жив, было бы по-другому! - возражал ему некто постарше, толстяк в галстуке, - Задумка-то хорошая!
- Да что вам Ленин, - кипятился молодой, - вот с него-то все и началось! Он первый лагеря устроил!
- Ну, знаете, - взорвалась пучеглазая, побагровев, - распустил всех Горбачев! - поезд затормозил и она, встав, зашагала к выходу.
-О!… О!… О!… Пошла!… - насмешливо сказал кто-то.
Пучеглазая обернулась и злобно крикнула:
- Скоро вас всех, болтунов, куда надо!…
Возникло неловкое тягостное молчание: а ведь, пожалуй, и права грымза - войска не зря ввели!
- Ну так теперь хоть наболтаться напоследок! - сказал большой мужик, разведя руками, и вагон разразился облегчающим хохотом.
Глафира Сергеевна никогда не металась по Москве в поисках продуктов подобно другим приезжим. Целью ее маршрута всегда был огромный гастроном в сталинском высотном доме на Площади Восстания. Она называла это кругосветкой: обходила гастроном, расположенный по всему периметру здания, и сумки благополучно заполнялись необходимыми для семьи продуктами. И если даже здесь отсутствовало что-либо горячо желаемое, то всегда находилось какое-нибудь утешение (печенье, сыр рокфор, шоколадные конфеты, например), ну а мечта каждой советской хозяйки, докторская колбаса там присутствовала почти неизменно. Колбасу не надо готовить - она сама готовый продукт, положишь на хлеб и получался бутерброд, можно приложить к ее кусочкам, предварительно слегка обжаренным, гарнирчик из каши, риса или картошки, порезать в солянку или, наконец, в салат… нет, чтобы о ней ни говорили, будто делают ее из промокательной бумаги - большая выручательница докторская колбаса в домашнем хозяйстве!
В метро люди не были столь общительны как в электричке, пассажиры ехали кто уткнувшись в газету или книгу, кто в заоконную черноту, кто пялился на соседей - разве что больше лиц сосредоточенных и хмурых - лишь группа иностранных туристов в конце вагона о чем-то весело и громогласно галдела.
Обычно она ехала прямо до Краснопресненской, но сегодня из любопытства решила выйти поближе к центру, на проспект Маркса, и попасть на Манежную площадь, репортаж с которой видела вчера по телевизору.
На Манежной было необыкновенно многолюдно, грозные зеленые бэтээры, солдаты в касках… Впрочем, стоящие рядом с бронемашинами москвичи довольно мирно с ними беседовали.
- Ну а ты, если прикажут, стрелять в меня будешь? - напрямую спрашивал пожилой человек с расстегнутой на груди рубашкой, открывающей короткие седые волоски на груди у маленького почти полностью накрытого каской черноглазого солдатика. Черноглазый солдатик смущенно отводил глаза от красной в крапинках кожи с седыми волосками, а другой, сидящий высоко на броне, белобрысый и бойкий, весело и легко отвечал за товарища:
- Будем, дяденька, будем!…
- Да кого же вы защищать-то собираетесь?
- Как кого, Россию! - весело бросал сверху белобрысый.
- Так и мы за Россию, русские, как и ты, и Ельцин за Россию, а вы не за Россию, вы за коммунистов, которые русский народ семьдесят лет гнули… - втолковывал пожилой.
Но как бы ни было интересно Глафире Сергеевне слушать эти необыкновенные разговоры, она вспомнила, что главнейшее для нее сегодня - выполнение продовольственной программы и устремилась в метро.
"Неужели так ничего и не изменится? - думала Глафира Сергеевна, стоя в покачивающемся вагоне. В жизни ее, не считая свадьбы и рождения сына, не было ничего замечательного. Очень хотелось, чтобы все было "по-человечески", чтобы и холодильник был полон, и одежда была приличная, и мебель удобная, и сын учился хорошо. Но, несмотря на все усилия, как-то не складывалось. Все мало-мальски приличные вещи, будь то рубашка, носки или кофейник оказывались "дефицитом" и вновь всасывали ее в себя бесконечные очереди. Ну а с продуктами просто беда: появлялись яйца - исчезало молоко, было масло - исчезали яйца, появлялись яйца - исчезали масло и сахар… Большая часть жизни, помимо работы, превращалась в смиренное стояние в очередях и нередко продукт заканчивался именно тогда, когда подходила ее очередь и тогда в животе будто что-то обрывалась и подкатывала серая тошнота. Мяса и докторской колбасы не бывало практически никогда. Но, слава богу, Москва рядом и раз в неделю -две Глафира Сергеевна устраивала колбасные экспедиции, благо, что в конструкторском бюро, где работала, не было особых проблем с отгулами. Вся ее работа заключалась в черчении изо дня в день Изделия, как его с почтением называли. Для чего оно служит конкретно никто в цехе не знал: одно было точно известно - используется в оборонной промышленности, будто бы даже входит в состав ядерной бомбы. Официальное его имя было УЗПГ - 250. И хотя "Почтовый ящик", на котором работала Глафира Сергеевна, получал периодически какие-то продуктовые "заказы", то масло, то сахар, то колбаска, без экспедиций в Москву было все же не обойтись.
По молодости Глафира Сергеевна пыталась относиться к магазинно-кухонной карусели легко и с юмором, но потом, когда стала понимать, что ни на что другое в жизни, кроме очередей и УЗПГ-250, просто не остается времени, даже на сына, которого в основном воспитывала свекровь, ее стал охватывать ужас. Она видела, что стареет, толстеет, глупеет, становится равнодушной, но ничего поделать с этим не могла. Лишь по праздникам позволяла себе после кухонного чада, когда гости уже накормлены и напоены, махнуть с подругой соседкой стопку-другую водки и, подперев рукой голову, попеть-погрустить:
Вот кто-то с горочки спустился
Наверно милый мой идет,
На нем защитна гимнастерка
Она меня с ума сведет…
И тогда неопределенная мутная тоска однообразия, какой-то собственной неосуществленности, опоэтизированная, облеченная в форму грусти несостоявшейся встречи, становилась вдруг сладкой. Время будто застывало, как на размытом фотоснимке: кто-то серый, чьего лица не различить, спускался с пригорка и вот-вот должна была произойти встреча-разрешение: ошибка или правда?… - и в душе просыпалась надежда, как дитя впервые толкнувшееся в чреве, и роковой холодок, и слезы выступали на глазах, слезы жалости к себе, этой обреченной надежде, обреченному на выкидыш дитя… но как хотелось продлить ее, эту обманную надежду хотя бы на несколько лишних секунд, перед тем как убедиться: "Опять не то!…"
В такие мгновения вся окружающая жизнь казалась карикатурой на какую-то настоящую, где вещи называются своими именами, которую она видела, может, только в иностранном кино, она сама себе казалась карикатурной, но возникало странное желание довести эту карикатурность до предела, до абсурда и она пела с нелепыми выкриками, распевками, подвываниями, всякими "Эх-ма!, И-их!, О-о-о!, А-а-а! У-у-у!…". "Бабы спятили! - кричал вскакивая муж-хохол, - больше не наливать!…" И тогда они с подругой принимались хохотать дико и неудержимо.
В этот день она совершила свою обычную "кругосветку" по любимому гастроному в сталинской высотке, заполнив сумку славной докторской колбаской, индийским чаем, гречневой крупой, вермишелью, молоком и прочими оттягивающими руки радостями, выйдя из магазина, собралась было ехать домой, как увидела в жарком, загроможденном тяжелой кучевой облачностью небе дирижабль с трехцветным флагом, развевающимся на идущем от него к земле тросе. Она не знала что это за флаг, чей флаг, но екнуло какое-то радостное предчувствие и почти бессознательно, уже не ощущая тяжести в руках, двинулась к нему.
Неожиданно впереди возникло большое здание Верховного Совета, похожее на готовый к отплытию гигантский белый лайнер и шевелящаяся густая дробь многотысячной толпы перед ним. Люди стояли вплотную, тянули шеи, пытаясь разглядеть ораторов, жадно впитывая их, усиленные динамиками слова. Она прошла мимо ощетинившихся баррикад из арматуры, сваленных заборов, кусков бетона и выломанных из мостовой камней и впервые в своей мирной жизни увидела настоящий боевой танк. На броне стояли взрослые и дети и мирно свисала вниз бутоном перекинутая через страшный зачехленный ствол алая пышная роза.
Из люка, обложенного батонами белого хлеба, пакетами молока, торчала голова в шлемофоне на тонкой мальчишеской шее. Бледный строгий, как бы исполненный сознанием значения исторического момента, мальчик танкист смотрел светлыми глазами куда-то сквозь толпу и обращенные к нему восторженные взгляды и улыбки. И какая мальчишеская чистая вера была в этом взгляде!.. Предчувствие возможной жертвы, сегодня же, и готовность на нее.
Это был один из трех танков майора Евдокимова, перешедших на сторону российского правительства, поддержка символическая, но вызвавшая громадный прилив воодушевления у москвичей.
Никогда она не видела столько открытых и добрых лиц, столько улыбок… казалось, она попала в другую страну. Куда только делись обычные серость, угрюмость, обычные взаимная недоброжелательность и настороженность! - Здесь не нужны были ни паспорта, ни удостоверения, ни турникеты, ни анкеты и бесконечные проверки, которыми Система пыталась распознавать своих и не своих, и даже имена здесь были не обязательны: глаза говорили глазам, душа душе напрямую, так как сыграть невозможно - друг, свой, своя… Глафира Сергеевна вдруг почувствовала себя не одинокой, нужной лишь двум-трем близким людям, а частью всех этих людей, их желания лучшей и достойной судьбы, их благородного протеста - "Хватит за нас решать! Мы выбрали, мы и сместим!" - одной из молекул сотворяющих ныне вместе новое светлое вещество, в восторженном удивлении вдруг почувствовала: даже она, оказывается, что-то да значит в мировом масштабе, как это значит сейчас каждый из собравшихся здесь, и вместе они - голос на всю планету! …И ощущение легкости, свободы и счастья - такое ощущение посещало ее лишь в детстве, когда она летала во сне. Как родственны и милы были вокруг люди! Ей стало совестно перед этим мальчиком-танкистом, годившимся ей в сыновья, ведь она постоит здесь и уйдет, когда захочет, а он, такой юный, нецелованный, уже сделал шаг в неизвестность и обратной дороги для него уже нет, и никогда не будет… И Глафира Сергеевна, не думая, выхватила из сумки самое драгоценное - здоровенную палку докторской колбасы и протянула солдату:
- Бери, бери, родной. Вам здесь стоять!…
Из люка появилась рука и колбаса исчезла.
- Ура! - закричал кто-то рядом и засмеялся. - Ура! - весело подхватили голоса, и Глафира Сергеевна, ставшая на миг центром внимания, зарделась.
- Только не уходите!..
- Мы не уйдем, - сказал солдат.
Через минуту Глафира Сергеевна оказалась в толпе, так же как и остальные, жадно слушая и вглядываясь в сторону балкона, с которого говорили ораторы. Она слушала голос, не сразу поняв, что это голос Президента, ее президента, впервые ею избранного! - мегафон изменил его, но не смог изменить резковатую интонацию, его "чтэ", вместо "что", внезапные пугающе затягивающиеся (а ну как забудет о чем речь!?…) паузы между словами, но звучало, звучало, ко всеобщему облегчению, слово - прямое, честное, обыкновенное…
Сейчас он говорил о том, что день переворота выбран не случайно и дело вовсе не в громких фразах о государственных интересах: накануне подписания союзного договора - с подписанием его все путчисты так или иначе лишались своих должностей и положения - вот и весь сказ!
Его слова были неуклюжи, тяжелы, как силикатные кирпичи, но как легко они ставились в душу! Да, это был ее президент, - ею порожденная надежда, которую вдруг кто-то захотел у нее отнять…
…Простой честный русский мужик, так похожий на соседа дядю Лешу, лихо стучащего костяшками домино во дворе перед домом, громадного, седого, прямого, как лом, с огромными кулачищами, вызывающими у всех местных алкашей чувства искреннего уважения и восхищения.
- Доброго здоровьица, Сергеевна, куда летишь?
- Да в магазин!…
- Ну, давай, давай, пока не закрылся, успеешь…
Руки у дяди Леши, однако, золотые: сколько раз выручал - краны чинил, книжные полки прилаживал, дверь войлоком обивал, замок новый врезал, карниз поставил… только спросит, бывало:
- Ну что, Сергеевна, бутылку-то поставишь?
- Конечно, дядя Леша, а может чайку?
- Что чай, чай - не водка, много не выпьешь!
Самым интеллектуальным занятием дяди Леши, кроме домино, были шашки: но уж здесь он не знал себе равных!
Сходство их было просто поразительным: казалось, дядя Леша - тот же президент, но лет на десять-пятнадцать старше, только лицо более загрубевшее, красное, с жесткими морщинами…
И вот первый человек там, - не прилизанный безликий чиновник, первый человек, которому можно верить, который один бесстрашно выступил против всего Политбюро, за отмену этих несправедливых привилегий номенклатуры - всех этих бесплатных спецпайков, "дачь", санаториев, отдельного медицинского обслуживания, отдельных магазинов… Он мог быть не шибко умным, не шибко грамотным, главное - честность и упрямство, главное - был бы здравый смысл, маета душевная за Россию. - "Ничего, немножко подучится, подберет умных и честных, и все вместе вытянем Россию! Кирпичик на кирпичик - построим!"
Он был совсем недалеко, между полощущимися на ветру трехцветными российскими флагами, но из-за этих флагов, фигур милиционеров и телохранителей, закрывающих его похожими на деловые папки щитками от гэбистских снайперов, не могла его разглядеть.
Зато других выступающих рассмотрела хорошо: красную шапочку журналиста Андрея Черкизова, костисто-неподвижное бледное лицо гэбешного генерала Калугина, отрекшегося от своей организации… Полоскались разноцветные знамена, объявивших самостоятельность союзных республик, выступали представители Литвы, пережившей новый геноцид Армении… Все они говорили простые понятные и правильные слова - о том, что жизнь показала несостоятельность коммунистических идей ни в России, ни в других странах, и семь десятилетий коммунисты только обманывали и убивали народ, разоряли своим бездарным правлением страну и вот снова хотят "рулить", о том, что этому абсурду надо положить конец и надо объединяться… Глафира Сергеевна слушала и вместе со всеми кричала "Ура!", "Ра-си-я!", "Пока-мы-едины-мы-непо-бедимы!"… Она забыла о времени и вдруг увидела, что в руках у нее нет сумки! Как она смогла ее выпустить! Холодный ужас окатил ее: революция революцией, но сколько там было гарниров для ее растущих и работающих мужчин! Одна вермишель быстрого приготовления чего стоит: бросишь в кипяток и через три минуты готова!… и лишь в следующий момент она вспомнила, что отпустила и поставила рядом с собой, чтобы отдохнула рука, у бетонного парапета под решеткой и потом ее незаметно отнесло толпой. И тут же, жестко выставив локти, она стала судорожно пробиваться обратно, конечно, не надеясь уже найти сумки ( она не могла бы сказать прошло ли с того момента полчаса или час)… но каково же было ее изумление, когда она увидела сумку: кто-то даже заботливо поставил ее на парапет, чтобы случайно не свалили. Глафира Сергеевна бросилась к ней и подхватила ее, слезы щипали глаза: нет, не оттого, что она была так рада сумке, а от гордости за стоящих вокруг, оттого что вдруг поняла как все-таки много у нас, хороших и честных людей! И ей стало стыдно за себя, ведь она так плохо о них думала и, так легко забыла и о демократии, и о России, - всего лишь из-за какой-то сумки с молоком и вермишелью!
Глафира Сергеевна выбралась из толпы. На клеенке, расстеленной по газону - пакеты молока и буханки хлеба, некоторые уже надломленные участниками митинга. Самое удивительное, чему она была впервые в жизни свидетелем, было все-таки то, что все здесь происходило действительно добровольно! И добровольно, без подсказок, и разнарядок она вытащила свой пакет молока и поставила на клеенку. "А чай не нужен?" - спросила. "Нет - ответили ей, - чай не нужен: кипятить негде."
Теперь сумка стала гораздо легче и Глафира Сергеевна поднялась из любопытства по ступенькам, чтобы обойти здание со стороны Москвы-реки. На лестнице ее остановили вежливые молодые люди и попросили показать содержимое сумки: "Не должно быть спиртного!"
Она вчитывалась в листовки, которыми были оклеены белые стены: постановление Российского правительства объявляло ГКЧП незаконным, шахтеры Воркуты и Кузбасса бастуют, военные гарнизоны Сахалинского и Тюменского округа отказались подчиняться ГКЧП, Тер-Петросян призвал население Армении к сдержанности… - Негусто!…
Лестницу, спускающуюся к реке, тоже перегораживала баррикада. Было душно, как перед грозой, в громадном небе клубились, грозно дыбились синие тяжкие тучи, будто дымы какой-то немыслимой славной битвы, а в просветах то и дело вспыхивало жаркое тяжелое солнце.
У одного из подъездов шла запись добровольцев в отряды обороны. Светлоглазый пожилой бородач поставил в гроссбухе цифру 660 перед тем как вписать новую фамилию. Невысокий спортивный брюнет с аккуратной прической, судя по всему кадровый офицер, выстроил вновь записавшихся, очередную двадцадку, скомандовал сделать шаг вперед отслуживших в армии. Обнаружившийся бывший офицер - застенчивый рыжеволосый молодой человек был тут же назначен командиром отряда.
Глафира Сергеевна всматривалась в лица: ничего героического - обыкновенные, хотя явно проступает интеллигентность, в основном ребята лет 18-20, очевидно студенты, но есть и кому за двадцать, и даже пятидесятилетние… Человек с аккуратной прической распорядился всем записавшимся ехать домой взять необходимое для ночного дежурства.
- Противогазы раздадим потом.
- А оружие?…
- Возможно и оружие, если будет необходимо…
И оттого, как невозмутимо он это сказал, будто речь шла о раздаче дефицитных чайников, Глафира Сергеевна вдруг стала понимать, чем все это может обернуться, ей стало страшно, так страшно, что похолодело в животе. - "Господи, да что они могут против танков-то!…" И ту вдруг ее охватила отчаянная решимость сделать хоть раз в жизни что-то согласное с собственной волей вопреки бесчисленным и бесконечным запретам, вопреки танкам, вопреки логике и здравому смыслу, но тянущая к земле сумка тут же напомнила о другом…
"Эх, была бы я помоложе! - думала Глафира Сергеевна, - бросила бы все и с ними!". И шептала, спускаясь по ступенькам и шагая в сторону метро: "Дай вам Бог, дай вам Бог!…"
Она шла через сквер, а за спиной продолжался митинг и слышался голос с грузинским акцентом:
-Дарагие маи! Братья маи! Я всех вас абнимаю!…
Площадь, растроганная таким человеческим проявлением чувств одного из высших партийных бонз, еще вчера плакатно недостижимого, ликовала и кричала "Ура!".
Глафира Сергеевна шла мимо какой-то небольшой фабрички, со светящимися в помещениях рядами люминесцентных ламп. Окна второго этажа были распахнуты и заняты сидящими и стоящими девушками работницами: они смотрели в сторону площади. Но то были уже совсем иные глаза и лица, ничего кроме выжидательного и праздного любопытства не выражающие.
- Извините, как пройти в метро? - спросил появившийся со стороны площади невысокий мужчина у идущей навстречу Глафире Сергеевне угрюмой женщины с сумками в руках.
- Не знаю! - резко бросила женщина, - из-за вас нам на работу не попасть!
- А нам из-за вас! - развел руками, улыбаясь, мужчина.
Электричка мчала Глафиру Сергеевну в родной подмосковный город. Теплый упругий ветер приятно обдувал, разглаживал лицо. Навстречу бежали пышные кустарники, громадные стебли борщевика с марсианскими зонтиками-волосками антенн, жестяные хибары с огородами, случайные кучи мусора, березки… Прислонившись к окну Глафира Сергеевна дремала, а за спиной слышались два голоса.
- Все кончено, танки ввели в Москву, по Ленинградке, Дзержинская дивизия, весь асфальт разворотили.
- Так ведь же танки мудрее всех!
- Жалко, а представляешь, какой могла бы стать Россия!?.. Америке и не снилось бы!
- Ну, теперь коммуняки не остановятся, опыт богатый: Венгрия, Новочеркасск, Китай…
- Все кончено, если чуда не будет!…
- Чуда не будет…
Последние слова Глафира Сергеевна уже не слышала, она спала, приоткрыв рот, прижав боком сумку. А в сумке были чай индийский со слоном и вермишель…
Май. 2000 г.
|
