Лидия Титова
Из повести «Этажи и миражи»
Людмила проснулась от каких-то шорохов. Оказывается, отец уже встал и прошаркал в прихожую, где мелькнула его нательная белая рубаха. Старости не спится. А ей всегда хотелось чуть-чуть полежать, прежде чем встать и окунуться в наступивший день, особенно если снился хороший сон, побыть еще в нем. Сегодня снова ей снился часто повторяющийся сон. Она рвалась туда, в сопки, в страну своего детства. Уж сколько раз снилось ей в последние годы, что она приехала на свою родину, на остров Сахалин, затерявшийся на окраине России.
И почему-то именно в зрелые годы стала прорываться какая-то тоска по родным местам, где все тропинки тебе друзья, все сопки, окаймляющие широкую долину, где находился их поселок, очертание каждой все еще в памяти, и во сне она обводит взглядом то одну гряду, то другую. В снах сам поселок стал сниться реже, а чаще повторялось, как рвется она туда, через горы, как ей нужно попасть домой, а она никак не может.
Уехала она после окончания школы и в свои родные пенаты, в страну своего детства уже больше не возвращалась, вот только в снах...
Вот так и снится: то она высадилась на берегу моря с катера, то попала туда вообще невесть как, и надо ей идти дальше, за сопки, в родной посёлок. Дальше только пешком или верхом на лошади, или зимой на санях, по реке. Взгляд её прикован к дороге, сердце рвется, и надо ей идти. Но как одной? Ведь страшно!
Да не страшно! Эту дорогу она знает наизусть, помнит её хорошо даже через тридцать лет и не заблудится!
И вот она шагает словно в невесомость или это душа её отделилась и несётся туда, куда она так долго рвалась? А дорога так знакома, ноги сами ведут её, и всё, что вокруг – родное, и не забыто до сих пор.
Всего-то пятнадцать километров вглубь острова надо пройти, но зато каких! Чего там только нет на пути! Две гряды - два перевала. Когда поднимешься на первую гряду, можно бросить прощальный взгляд на море, сливающееся с горизонтом, и спускаться вниз. Внизу немного пройти вдоль поселка, зажатого в узкой долине у речки и повернуть налево. Там тропа уйдет сначала в высокие лопухи и борщевники, что выше человеческого роста, затем в лес, и снова сопка - Агневская, поменьше, чем перевал, но и там попыхтишь, пока заберёшься. На макушке сопки как всегда отдых и только потом спуск. Немного переведёшь дух на ровном отрезке пути, а дальше самый большой перевал. Но до него еще поляна в Ясенках, вся в желтых веселых одуванчиках в начале лета, когда шли домой на каникулы! И поляна эта ох как помнится! Сюда они приходили за девять километров по сопкам за корюшкой. Корюшка дальше не шла. Заходила на нерест ненадолго, ещё по половодью, сразу после сплава леса. Какими она шла косяками! Приглядишься к мутной воде и видно, как идет она сплошной тёмной стаей. Прёт вверх по течению тёмными узкими косяками, гонит инстинкт продолжения жизни. Тут и лови её. Ловили сачком, похожим на тех, с какими за бабочками гоняются, только покрепче. А если сачка нет, то можно и прутиком обойтись. Сорвешь из лозы прутик, согнёшь его кольцом, встанешь в резиновых сапогах на край воды и ставишь прутик прямо в косяк. И только дёргай резко, и рыбка: шмяк, шмяк и вылетает на берег. Так здорово! И такой азарт появляется, что сердце подпрыгивает от радости вместе с корюшкой. Корюшка жареная, корюшка сушёная, до чего же вкусно!
А за Ясенками самый главный, самый трудный, самый большой перевал! Если его прошли, то значит, главную часть пути одолели. О нём, об этом перевале всегда говорили с уважением, как о чём-то солидном, значительном: “Встретили на перевале, дошли до перевала...” - это была веха. Со стороны моря длинный пологий подъем с разворотом направо, а со стороны их родной глубинки – крутой, и для спуска - дорога, петляющая траверсами, для людей и для верховых лошадей.
А после перевала немного пройти по ровной тропе, сначала заболоченной, потом посуше, а дальше предстоит с крутого берега по самой настоящей лестнице к реке спуститься. Это тоже не для слабонервных, особенно, если тяжелая сумка за плечами. Но зато, какая экзотика! И если бы не лестница, то идти надо было бы в обход по хребту, как ходили ранней весной, когда разливалась высокая вода.
После лестницы внизу вдоль берега реки пройдёшь до холодного ключа. В этом ключе, вытекающем из небольшого распадка, напиться вкусной и чистой, холодной водицы из ковшика, сделанного из лопуха, и снова вверх, и дальше - по ровному плато. А там - густая и высокая травища, огромные лопухи, которые во время дождя можно надеть на голову вместо зонта. А из травы то там, то тут выглядывают головки саранок. Оранжевые, пестрые с черными точками, или поменьше с завитыми лепестками по несколько бутонов на стебле сразу, те самые, что растут здесь в садах и называются лилиями, а там они дикие, растут в траве, как хотят и приветствуют путников своими красивыми головками.
Почему-то поляна эта предстает в памяти именно жарким летним, солнечным днем. Поселок на широте Харькова, солнце летом жаркое, но недолгое, течения омывают остров холодные, нет здесь Гольфстрима, как на Западе. И вот идешь по поляне, над головой в зените палящее солнце, над травой летающие бабочки и стрекозы, трескотня кузнечиков, прячущихся в траве, головки цветов, разбросанных по поляне, и ощущение какой-то легкости и счастья!
А на сыпучих скалистых откосах в начале лета синеют колокольчики и манят к себе: а ну, попробуй, доберись! И ох как трудно до них добраться! Здесь, в Подмосковье они тоже прирученные, смирненько растут в дачных цветниках и не ведают, что дикие их сородичи - лихие наскальные смельчаки.
Пересечешь поляну, огибая спускающуюся к ней гряду сопок (а там, в глубине леса и на склонах летом полно черники!), и перед тобой небольшая, голая, с сыпучими камнями сопка, словно запирающая проход в большую долину, где и находится родная Владимировка.
Сопка звалась Зеркалом. Сторона, видимая из поселка, была гладкой, словно обтесанной, сама сопка имела треугольную форму и при наличии небольшой дозы воображения вполне могла сойти за любимый красотками предмет, к которому можно обратиться со словами: ну-ка зеркальце, скажи… Но больше всего она славилась змеями, они любили понежиться на солнышке, на ее камнях.
Между Зеркалом и хребтом узкий проход, за которым открывается вид на глубокую, протяженную долину и синие лесистые сопки вдали.
Вот она – моя долина, я впитываю её глазами, кожей, всеми клеточками. Вот мы и встретились через много лет, через тысячи километров!
Макушка самой высокой сопки в начале лета еще может быть украшена белой короной из снега. А пока, еще одна поляна и дальше - висячий мост через реку. За мостом начинаются огороды, а значит почти дома!
Мост висит высоко над водой на тросах, потому что весной после таяния снегов в сопках речка вздувается и вода поднимается высоко, и тогда по ней идет сплав леса. Очень смешно смотреть, как теряются на этом мосту какие-нибудь приехавшие с материка новички. Они с опаской ступают на мост, дрожащий и переваливающийся под их ногами, пугаются, утыкаются глазами вниз на воду, а этого-то как раз делать нельзя, потому что мост словно бежит вверх по течению (речки здесь быстрые), и кружится голова, и тогда эти новички совсем растерянные стоят на мосту и не могут двинуться дальше. Они-то, местные жители, знают, что на воду смотреть нельзя, разве что мельком и лучше вдаль.
Стёрлась из памяти осенне-весенняя распутица, грязь, когда ходить можно только в резиновых сапогах, вспоминается больше то, что сердцу мило. Душа всё рвётся туда, где она родилась и выросла, где прошло её детство, откуда она давно уехала семнадцатилетней девушкой, и больше, видимо, не попадет никогда. Что-то проросло в неё из той земли и не отпускает, и снится ночами, и окрашивается грустью оттого, что встреча эта никогда не состоится.
Как у Сент-Экзюпери: “Откуда я? Я родом из моего детства”. Вот и детство Люды, теперь уже Людмилы Семеновны - это целая страна. Страна, куда нет возврата и не только во времени, но и в пространстве. И порой она расплывается как мираж, а порой встает в снах в четких и ясных очертаниях. Саднит еще и потому, что уехала она, как оборвала, лишь раз приезжала в гости, не исчерпала постепенным отдалением и разочарованием, а оборвала разрывом с ноющей тоской. И не может она поехать, как другие куда-нибудь на тамбовщину или новгородчину, и пройтись по родным местам, утишить свое сердце. Уж очень далеко уехала. И дорого, и ехать не к кому...
Для отца, попавшего туда после войны, он не является землей обетованной, как для неё. Его родина, его детство прошло не там. И хотя он тоже вспоминает, успел прикипеть душой за тридцать лет, проведенных там, много теплых воспоминаний осталось и у него, но нет у него той рвущейся тоски, как у неё. Она там родилась, она сроднилась с той природой, сопками, лесом, они вошли в нее, напитали, там она оставила кусочек сердца…
Многоликая природа была ей наперсницей, спутницей жизни, у неё было столько друзей: и речка, и сопки, и цветы, и ягоды, и белые снега, и морозный хруст…
|
