Тимофей Вольский На окраине
"Утверждаю с этого святого места, негодяи, что
Бог есть бытие… которое стесняться не будет,
а задаст вам такого перцу, что вы очумеете!"
(Из проповеди фельдкурата Отто Каца
перед арестантами)
Старый кабак на окраине Мюнхена. Где-то на горизонте блестящими волнами перекатывается война, залетая в эти стены ветерком бахвальства и стуком деревянных ног.
Кабатчик, человек не злой, но зорко блюдущий свою выгоду, подзывает Яна, недавно сбежавшего из Польши с русской стрелой в заднице, и вполголоса велит вышвырнуть старьевщика Петера, превысившего свой кредит еще вчера. Однако, Петер не помнит этого самого "вчера" и громко кричит, вися над полом в руке двухметрового Яна. Два-три посетителя, с удовольствием наблюдают его полет из дверей и благодарно поднимают кружки в сторону кабатчика, избавившего их от столь ненадежного должника.
Старый ландскнехт, с косым шрамом через всю морду, вот уже час вешает лапшу на уши молоденькой Гретхен. Та слушает его с возрастающим удовольствием, стараясь не думать об отце, который строго-настрого запретил… И когда рассказ подходит к кульминационной точке, удача изменяет старому забияке и дезертиру, и глиняная кружка со всей дури попадает точно по мизинцу уже окончательно разомлевшей девушки. Минут на пять ее визг развлекает публику, но кабатчик, за спину которого скрылась незадачливая слушательница, не спешит идти за разъяснениями, потому что хорошо видит прислоненный к стене меч и щит с красной полосой наискосок. У него и так немало забот. Например, вот этот неясный, сушеный как урюк госпитальер, неизвестно как появившийся здесь. Минут пять он пытается объяснить кабатчику, что такое арака и, в конечном счете, соглашается на "рейнское". Достает из сумки кубок с какой-то арабской анаграммой и тихо исчезает в самом темном углу.
Свет болезненными всполохами гуляет по немытым лицам, и по холщовым мешкам, раскиданным по углам, когда вечернее бормотание, тяжко и с синеватым отливом, переползает в ночное. Здесь, за длинным колченогим столом слепилась, как комок чего-то непристойного, компания, в которой неприятно выделяется тощий, бледный и на редкость раздраженный мельник Удо. Его помощник, Диркшнайдер, ставший уже почти членом семьи, будучи застигнутым с Мартой в сарае, подтверждающе стучит головой в стол, а мельник, утерев пену с носа, продолжает: "…да, нет же, я говорю, что еще в прошлом году… ну, когда Ганс спьяну разворотил овчарню у Гюнтера. Да, да, тогда! Это уж потом, когда у меня через месяц "Мерседес" угнали… Куда-куда, в Польшу, куда ж еще… Да, так о чем я? Ну, вот я и говорю - если бы этот идиот (он злобно пихает в бок помощника) не раззявился по сторонам, то и нога бы у него цела была, и мне бы в городскую управу выплачивать каждый месяц не пришлось…". Диркшнайдер с такой силой бьет лбом в стол, что, с изумлением в очах, откидывается назад и с непониманием рассматривает черного и какого-то косого колесника напротив. Тот поднимает кружку.
Гретхен возвращается на кухню и гремит посудой, когда толчком ноги и семиэтажной бранью распахивается дверь, а старуха Эльза с ревом пытается вытащить из-под стола Шпанкмайера, вскрывшего сегодня утром чулок с пятью золотыми, отложенными на похороны. Кабатчик отрицательно качает головой - нет, здесь он Шпанкмайера хоронить не собирается. Опять на помощь призывается Ян, и тележка с мирно храпящим телом старика-горшечника удаляется, сопровождаясь скорбными завываниями. Вообще-то старика здесь любят, не в последнюю очередь за то, что на алтарь он готов положить всё.
Ночь вступает в свои права окончательно. За окошком мелькает какой-то фонарь, а через мгновение в дверях появляется развеселая, сверкающая новенькими кирасами стража. От них за версту несет "можжевеловой" и кабатчик безошибочно определяет: "Из "Хромого гуся" притащились". Там это фирменное пойло. Старшой из троицы держится получше и первый обращает внимание на спокойный взгляд кабатчика. Тот скашивает глаза чуть вправо, и Отто (даром, что пятнадцать лет в охране), благодарно кивает уже на ходу, направляясь к сладко спящему ландскнехту. Двое других быстро забирают меч со щитом, а Отто хватает незадачливого ухажера и умело скручивает ему руки. Наблюдать за этим событием почти некому, кроме госпитальера, который уже давно внушает кабатчику темное беспокойство. Но красный восьмиугольник не дает ему подойти и спросить прямо. Да это и не в стиле Хозяина. Старые, ржавые поножи скрежетнули по полу и, положив золотой на стойку, капитан с подручными выволакивает ландскнехта вон.
Госпитальер некоторое время барабанит пальцами по столу, потом мягко поднимается и направляется к выходу. Хозяин замирает за стойкой на манер той гипсовой статуи, перед которой он, сам не зная почему, застыл на эту Пасху, чувствуя что-то невыносимо горькое, горше самого хмеля. Вот и сейчас эта горечь пробежалась по его жилам, только много сильнее и каким-то привкусом неотвратимости, когда за госпитальером неслышно закрылась дверь… а через мгновения в кромешно темном переулке, где затаился кабак, быстро, беспощадно и профессионально лязгнул металл. Секунда - и глухой грохот трех закованных в доспехи тел. Тихо, смутно, как из другой вселенной, голоса: "Господин Краус… господин Краус, Вы… о Господи… благодарю… как же это я…", "…молчи… уходи из города… сейчас же. Виллендорф знаешь?", "Как же, как же…", "Заляжешь у Гертруды, через неделю я буду там…", "Спасибо, спасибо господин…", "Пошел… и помни - если бы не Газа…", "Да, да, господин… понимаю… ухожу, ухожу…".
В кабаке тишина. Только сиплый храп съехавшего под стол мельника. Хозяин, в первый раз за вечер, делает глоток из кружки и не чувствует вкуса. И понимает, что это простая вода.
01.06.02.
|
