Эдуард Шульман Динь-динь-динь
Работа писалась весной далёкого года
как рецензия на "малую прозу" ,
помещённую в толстом журнале.
Попробуем не отвлекаться и говорить по возможности кратко.
"Колокольчик" Крупина - это рассказ о том, что все мы живём не по своей воле. Приведём несколько цитат с чисто служебным пояснением.
Значит, писатели приехали на встречу с читателями. Последних будем условно именовать - "народ". Дело происходит в деревне, в Кировской области. Хотя автору милее - в Вятской. Так или иначе, "письменников" приводят к председателю колхоза.
Селекторная связь на его столе не умолкала, и он перевёл её на секретаршу, сказав ей при этом: "Собирайте".
Таким образом, народ собирается.
- Начнём в 18.20, - говорил председатель. - Бригадирам приказано.
Если выделить слово приказано, получится "разрядка моя (Э.Ш.)"... Однако пойдём дальше:
В гримёрную входили бригадиры, докладывая о прибытии людей... Председатель разрешил не присутствовать дояркам и трактористам.
Пойдём ещё дальше:
Снаружи в клуб рвались двое выпивших мужиков, но их не пускали... По радио как раз передавали о писательском выступлении.
- Наряд читают? - спросил один мужик.
- Да вроде рано. - Другой ещё подумал. - Нет, не наряд.
Наряд - по Далю - есть приказание о посылке людей на работу. По Ожегову - ещё и военный термин: наряд милиции... суточный наряд в армии... Аккурат этим словом рассказ и кончается: читали наряд.
Или как писал некий мальчик перед Большою войной:
Весь народ у нас в наряде,
И своей земли ни пяди
Мы врагу не отдадим...
Тут оставим на время читателей, то бишь народ, и займёмся писателями. Разговор идёт об отсутствии дорог и сселении деревень:
Кто был за, - сообщает нам автор, - кто против, спорили азартно, будто кто у нас спрашивал совета.
Ну, а коль скоро не спрашивают, -
разговор, как все писательские разговоры, съехал на материальный вопрос.
Ещё о писателе:
Договорились, что я по своему выбору прочту два небольших рассказа.
Прочёл. Редактор пришёл в комнату, полистал книгу и ткнул пальцем в две так называемые "лирические миниатюры".
- Это плохо, - сказал я, - проба пера... вставлены, когда выбросили другие, посерьёзнее. Нагонял объём.
- Прочти, прочти, - велел редактор и снова закрыл дверь.
Я выпил воды и прочёл. Меня отпустили.
Мало?
...я услышал, что читаю не те рассказы, которые хотел, а те самые "лирические миниатюры", которые меня заставили прочесть.
Перехожу к председателю.
Но сначала - пропущенный прежде отрывок о читателях, в данном случае - рыбаках:
Они разложили маленький огонь от комаров, вывалили на газету разваренную рыбу. По кругу гулял родимый гранёный... Я вернулся под брезент, взял с белой скатерти бутылку, объяснив зачем.
- Сегодня им можно, - разрешил председатель.
Так вот, сей разрешающий председатель себе может что-нибудь разрешить?
- Пока у нас не Дворец, вы увидите, но проводим по смете как Дворец: тут хитрость, чтоб заву и кружковцам платить побольше. Но это опять-таки общая хитрость, - засмеялся председатель.
По мелочи, обратите внимание, что кружковцам платят. По более крупному, что хитрость общая. Но что совсем хорошо - засмеялся председатель.
Здесь, как ни грустно, будет отступление. И не уверен, что маленькое.
Все рассказы, помещённые в подборке журнала, - все шесть или семь рассказов касаются темы начальства. Даже Токарева в "Ничего особенного", где начальство присутствует незримо, в виде порядка, при котором:
каталки были почему-то заняты; не почему-то, а именно потому, что были нужны.
А дальше идёт разъяснение:
В больнице всегда не находилось того, что нужно, а было то, что не нужно. Например, чернила для авторучек... Иван Петрович половину дня тратил на операции, а другую половину - на описание операций... Кому нужна эта писарская деятельность? Во всяком случае не врачу и не больному.
Вероятно, записывать операции всё-таки стоит. Но дело не в том.
Просто в обществе господствует принцип отчётности. И если при таком положении два человека хотят жить и любить безотчётно, отсюда проистекает, наверно, коллизия Токаревой.
У Юрия Нагибина тема начальства выступает взаимоотношением: высокое-вечное - преходящее-низкое. Не отвергай, девушка, Пожилого Гения - останешься, блин, Старой Девой...
В рассказе Наровчатова "Диспут" перед нами уже не начальство, а прямо-таки лично Иван IV, известный под уличной кличкой Грозный. Специалисты уверяют, что фамилии у него нет, и в новейшей истории значится он как Иван Эйзенштейнов.
Тут тема начальства становится темой Мирового Зла, которое доводит Добро - светлого, чистого, прямодушного подчинённого - до умопомрачительства. И вся тоска автора - по жизни, любви, свободе - сказалась в трёх строчках, где голос ясный и близкий, будто из магнитолы:
Начиналась оттепель. Влажный февральский ветер напомнил о весне и заставил вздохнуть полной счастливой грудью. Откуда счастье в таком неустройстве...
Говорят, незадолго до смерти Наровчатов пригласил Фазиля Искандера и предложил объединить их совместные усилия:
- Дорогой Искандер! - сказал будто бы Наровчатов. - В своём рассказе "Бригадир Кязым" Вы, по всем правилам Гомера и Маркеса, создали мифологический, прямо-таки былинный характер. - И принялся загибать пальцы. - Сладкого не ест. Один корову заваливает. Учится плохо, но считает в уме, как на калькуляторе... И кто же ему противостоит? Какой-то чинуша, отставной председатель колхоза. Нет, дорогой Искандер! Если уж Вы, с такой высокой степенью литературной грамотности, представили нам Героя, так дайте ж ему Подвиг! Дайте ему Достойного Противника!
И Наровчатов выдвинул дерзкое предложение заплести историко-фантастическое повествование, в котором чегемский бригадир Кязым схлестнётся с Иваном Бесфамильным.
К сожалению, близкая смерть Наровчатова...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
После Большой войны бытовало присловье: ты кто, человек или милиционер?
Собственно, под таким титулом можно собрать всю милицейскую прозу Израиля Моисеевича Меттера, главная тема которого - человеческое достоинство на пример собаки.
По обыкновению подкрепимся цитатами... или, допустим, одною сплошною цитатой под общим заглавием:
ПОРТРЕТ НАЧАЛЬНИКА В СТАРОСТИ
Да и вряд ли в этом хозяйстве охоту на зверя можно было с полным правом называть охотой. Недаром слово "отстрел" так похоже на "расстрел". Правила здесь соблюдались.
Сиречь, правила расстрела.
Был план. Его утверждали в Москве... всё было законно. Оголодавшие за зиму звери выходили по глубокому снегу к кормушкам. Гость, затаившись, сидел на вышке, загодя поставленной шагах в сорока. Стрелять с вышки по лосю или кабану было удобно, как в тире с неподвижными мишенями.
Толстой говорил, что счастье есть удовольствие без раскаяния, то есть такое, за которое после не стыдно. Но стыдно, как известно, бывает тому, у кого видно.
Сановитый охотник, уложивший зверя, получал "трофейное удостоверение" - роскошный документ в пухлых корочках из настоящего сафьяна. Листки меловой бумаги сохраняли обстоятельства охоты: с какого расстояния, какой дробью, картечью или пулей убит зверь, сколько он весил и в какую точку тела угодил заряд. Картина героической охоты была как на ладони.
Пропустим абзац.
Что касается гостей позначительнее, они были преклонны возрастом и непреклонны в страстном желании добыть трофей, не слишком утомляясь при этом. Удачная лёгкая охота была для них терапией, снижающей стресс повседневной ответственности.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Извещённый заранее о предстоящем приезде, директор вызывал егеря и наказывал ему:
- В субботу будешь сопровождать... - И даже не всегда говорил, кого именно. - Имей в виду, гость должен взять секача. Есть у тебя на примете секач?
- Есть, Фёдор Корнеевич, специально подкармливаю.
- И чтоб недалёко ходить. Возьмёшь в гараже "козла", довезёшь до места. Подъезд не тряский?
- Не тряский, Фёдор Корнеевич. Прошлый год мы там, в лесу, асфальт настелили до самых берлог.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Постоянно сопровождая начальство и руководя его добычливой охотой, егерь бурел. Близость к высокой звезде вызывала определённые симптомы, некую эманацию значительности. Егерь проникался чувством огромного самоуважения и безнаказанности.
Егерь Сергей,
находясь в постоянном подпитии, точнее соответствовал лёгкому праздничному настроению, в котором пребывал гость... забавно врал, знал много грубых солдатских анекдотов, да и довольство жизнью нравилось начальникам - это позволяло им делать широкие обобщения.
Итак, наше отступление заканчивается.
Мы установили, что все семь рассказов - от "Колокольчика" до дикой юмористики Наваляева (фамилия вымышлена с переменой приставки) - семь рассказов затрагивают тему начальства и трактуют её, в общем-то, однозначно.
Но есть существенные различия.
Шесть рассказов - без "Колокольчика" - оптимистичны. Добро побеждает Зло. У Наваляева (с переменой приставки) - прямо и грубо, у Искандера - прямо и хитро, у Меттера - прямо и, как хотелось бы автору, мудро, у Токаревой - с робкой надеждой, у Наровчатова - со вздохом, многозначительно: такова уж, мол, местная история...
И только в "Колокольчике" слышатся отголоски нашей реальной действительности - нашей рязанской беспросветности.
Ведь вспомните, с чего начинается:
Было это на праздновании шестисотлетия города Кирова-Вятки-Хлынова. Но вот тоже сразу вопрос: почему шестисот, а не восьмисот?.. Ту, может, сработала политичная мысль, что, вроде бы, не по чину областному городу быть ровнею со столицей... Но уж ладно, шестьсот так шестьсот, что для нас два века!
Вот почему председатель засмеялся. Он многое себе позволяет (даже для общего блага обойти инструкцию), но поступать разом по совести и закону - дело ему неподвластное.
И смеётся он из того анекдота, который, как говорят, очень любила Анна Андреевна Ахматова.
Привожу его в изложении Александра Моисеевича Володина:
Тамерлан осадил один город. Послал гонцов, потребовал мешок золота. Дали. Ещё раз послал. Гонцы возвратились ни с чем: жители плачут, ничего больше нет. Ну, если плачут - найдут... И правда, собрали мешок. Тогда Тамерлан спрашивает:
- Какое там настроение?
- Пляшут, песни поют.
- А-а, раз так - значит, ничего не осталось.
Вот это и есть любимый анекдот Анны Андреевны Ахматовой.
Где-то, ещё до Большой войны, она рассказала его Михаилу Михайловичу Зощенко. По обычаю, он даже не улыбнулся.
- Что вы хотите, Анна Андреевна? - сказал будто бы Зощенко. - Бывают такие обстоятельства, что только смеёшься.
- Да, - кивнула Ахматова. - Знаете, кто самые весёлые люди на свете? Врачи "скорой помощи"...
То, что в двадцатых годах понимали Булгаков с Замятиным, что в тридцатые годы не желал понимать Ильф (умереть оказалось легче), а хитрый Бабель до самой смерти публично клялся в непонимании, что обрекло Платонова на молчание и безвестность, отчего пили горькую Твардовский с Олешею, что после Большой войны ясно открылось Гроссману, а Анне Андреевне Ахматовой было известно всегда, почему Маяковский и Есенин самовольно ушли из жизни, а Фадеев - в порядке дисциплинарного взыскания, что на наших уже глазах погубило Урбанского, Шукшина, Казакова, Вампилова, Шпаликова, Рубцова, Даля, Высоцкого, Тарковского - - - это самое дошло теперь до народа.
Даже до чукчей. Через одного.
А про чукчанок и говорить нечего!
Где наверх идёт дорожка,
Там, растерянный на вид,
Будто вырос по оплоке
Вместо церкви
клуб стоит
Будто занял незаконно
Этот меченый бугор,
Прячет он свои колонны,
В землю
опускает взор.
И ночью, сквозь грохот и треск, под завыванье и свист, несётся ко мне свободный голос Юлика П., что учился в 67-й школе, ходил в галифе и кителе, по-военному. О нём восхищённо шептались: был в партизанах, имеет боевую медаль... А он загадочно тряс густыми кудрями, смеялся, был секретарём школьного комсомола, а когда меня избрали на какую-то пионерскую должность, подбадривал, улыбаясь, младшего товарища:
- А-а, новоиспечённый...
А теперь кричит с далекого берега, через космическую глушь и помехи:
Что ж это такое, говорили мы, до нашествия не ругались, вроде за ругань не виноваты, до Петра I не курили, не пили, тоже вроде не наша вина, но сами-то мы чего, чего мы сами-то думаем своей головой? Этак завтра что-нибудь с нами вытворят, и опять будем не виноваты? Что ж это такое за жизнь, мать-перемать, говорили мы, не давая отдыха стакану и прикуривая от костра, это значит, на нас черти отыгрались, а мы терпим, нет, ребята, это не ремесло, предел кончен, этак жить - только врагам на радость...
Предел кончен, дорогие сопляжники!
Когда-то классик сказал о себе, что голос его "звучал как колокол на башне вечевой". Тем же словом, как бы с оглядкой на классика, Герцен назвал свой журнал.
А тут не колокол - колокольчик... и звенит, звенит, звенит...
|
