| Виктор Калитин БЕЛЬМОНДО
В тот дождливый декабрьский вечер я направлялся в серьёзное районное учреждение от станции метро пешком, пренебрегая наземным транспортом, хотя моя экипировка совершенно не соответствовала круто изменившейся погоде.
Запаса времени было предостаточно и пройтись на свежем воздухе, пусть даже под назойливыми каплями холодного дождя, мне представлялось необходимым, чтобы собраться с мыслями. Попадая в лужи и натыкаясь на встречных прохожих, я всё ещё находился там, где после изнурительной моей трёхсменной вахты прошли первые, наконец-то! - тесты на новом комплексе (читателю, далёкому от вычислительной техники, достаточно знать, что у системного программиста не бывает проблем с освоением полноценного комплекса). Даже при взгляде на светящиеся окна домов я пытался прочесть их в восьмеричном коде и к своему удивлению обнаруживал довольно осмысленные кусочки программ, но и они не давали и не могли дать ответа на мучившие меня вопросы.
Дело в том, что заимствованная операционка (комплекс без операционной системы, как государство без кон-сти--ту-ции и законов) продолжала утаивать в своих бесчисленных лабиринтах секреты управления, транжиря десятки кило-байт памяти (один байт как раз размещается в окнах одного этажа смотрящей на меня кирпичной башни) на излишние повторения и копирования. Буржуазное расточительство основательно раздражало меня, - я не чувствовал стройности системы, наоборот, в ней проглядывал хаос свободного рынка с его безудержной погоней за лидерством в ущерб красоте и гармонии.
А что можно сказать по поводу дурацкого оверфлоу (термин имеет отношение к попытке перелить содержимое большего сосуда в меньший) магнитного диска (сосуд для оверфлоу)? Разве не ясно, что чистильщик мусора бла-го-при-обретенной операционки метёт, как дворник при абс-ти--нен-тном синдроме!
Нет и ещё раз нет, мистеры из Массачусетса, так дело не пойдёт! Вы подбросили отставшим, вернее, нагло подкинули им монстра, требующего в памяти столько бит (восьмая часть байта), сколько окон в Нью-Йорке, а объём нашей памяти находится на уровне Орехова-Зуева! При том же самом количестве терминалов (терминал - симбиоз пишущей машинки и телевизора, с помощью которой программист убеждается в своей некомпетентности) в нашем "орешке" не должно быть пустующих квартир и светиться должны все окна до последнего окошка!
С трудом переключив себя на погоду, я заметил, что моя и без того видавшая виды ондатровая шапка опустила свой тяжелый и мокрый козырёк мне на глаза. Встряхнув головной прибор и поставив козырёк на место, я обнаружил себя на скользком тротуаре, по которому среди озёр и потоков сновали озабоченные оттепелью пешеходы.
Вчера, отправляясь на завод, я оделся вполне по сезону, но вряд ли я казался белой вороной, видно было, хотя бы по отсутствию на улицах зонтов в руках москвичей, что и для тех, кто покинул свои квартиры сегодня утром, дождь явился полнейшей неожиданностью. "Как снег на голову", - подумал я, подкидывая себе задачку для поиска более удачного сравнения, но так и не сумел найти альтернативы известной поговорке. Очевидно, усталость и некоторая сонливость повлияли на работоспособность моего личного "компьютера" (как буквальное, это понятие проще, чем многие себе представляют, и сложнее, чем некоторые, опять же, о нём думают), не исключено также, что причина его низкой активности заключалась в лафитнике коктейля из гидролизного спирта и московской минеральной, выпитого мною в цехе по случаю первого успеха.
Так или иначе, но постепенно моё внимание сосредоточилось на лавировании между лужами и толпами людей, выбирающими пути форсирования водных преград. Как бы улавливая общее настроение, я подумал, что через день-другой вся эта сверкающая отражёнными огнями двоичная мозаика полузатопленных улиц превратится в сплошной молчаливый гололёд. Да, стужа возьмёт своё, но у меня есть прекрасный шанс удрать от неё, сбежать на целую неделю и встретиться там, где зимою не бывает снега, со своим единственным другом во всей, какая она ни есть, загранице. Ради такой перспективы к этому зданию со стеклянными дверьми и мраморным вестибюлем я бы добрался, не взирая на все капризы погоды вплоть до всеобщего потопа!
К тому времени, когда я достиг цели своей прогулки, я почти избавился от своей погруженности в мирские проблемы и поднимался на второй этаж в полной уверенности в очередной победе.
Просторный "предбанник" перед кабинетом с ничего не значащей вывеской "Комиссия" был заполнен монотонным жужжанием, напоминающим студенческую зубрёжку перед экзаменационной дверью. Оглядев присутствующих, я убе-дил-ся, что шептаться и выяснять обстановку мне было не с кем, и стал спокойно ждать своей участи, поглядывая с любопытством на счастливчиков, отправляющихся в раз-лич-ные уголки нашего голубого шарика.
Я бы не сказал, что предстоящее путешествие окрашивало радостным нетерпением лица присутствующих. Наоборот, в глазах большинства скрывались страх и ужас. У одной миловидной девушки дёргалась щека, которую она то и дело пыталась остановить правой рукой. Её бесплодные попытки борьбы с тиком привели к такому покраснению правой ланиты, что девушка напоминала свежую редиску.
Возле окна полнеющий мужчина пенсионного возраста периодически вытирал огромным, как полотенце, платком испарину на раскалённой лысине, не отрываясь ни на секунду от чтения передовицы в газете. Казалась, что взгляд его панически застыл на одной букве, которую он, по-видимому, не мог вспомнить, несмотря на явные потуги памяти.
Убедившись в том, что изучение присутствующих могло только испортить моё приподнятое сегодняшним успехом настроение и, желая проверить свою форму, я предложил своему "компьютеру" (профессиональный приём) решить статистическую задачку. Почти все необходимые сведения были налицо. Изучив расписание работы комиссии, оценив её пропускную способность, распространив полученные сведения на все города и веси нашей необъятной родины, введя коэффициенты поправки на периферию, учитывая ряд социальных, образовательных, возрастных и семейных характеристик претендентов на заграничное турне, наконец, учитывая КПД комиссии, я определил общее число загрантуристов за год.
Результат вычислений не представлялся мне неожиданным, но меня поразило распределение заграничников по числу их выездов. Оно явно не укладывалось ни в одно из классических распределений. Это было не распределение, а чёрт те что! На кривой зиял отчётливый провал в районе двух-трёх визитов за границу, а максимум приходился на один визит.
Девять десятых присутствующих в предбаннике, без всякого сомнения, были новичками, как и я сам. Можно было подумать, что, побывав однажды за границей, большинство счастливчиков проникалось к ней таким отвращением или, быть может, разорялось настолько, что в дальнейшем и не помышляло о подобных вояжах. Но данный след был бы ложным в моих предпосылках. Разумеется, не для того, чтобы их уговаривали на зарубежную поездку, явились сюда эти неуверенные в себе люди.
И в самом деле, разве предстоящая процедура сводилась лишь к тому, чтобы затем всю жизнь приговаривать:"Тьфу, тьфу, Париж!?" Нет! Конечно, нет! Парадокс был только кажущимся и даже не было никакого парадокса, если допустить обратное и предположить, что за границу гораздо чаще ездят недовольные ею! В подтверждение тому процент моих словоохотливых и откровенных знакомых совпал с процентом неуверенных в себе зубрил в предбаннике.
У меня оставалось время проверить полученную статистику, расписание международных авиарейсов и железнодорожного сообщения (рейс Москва-Вена я не учитывал), перечень круизов на комфортабельных судах и графики автобусных туристских маршрутов - всё это можно было узнать со стен, украшенных стендами, плакатами и афишами, что и помогло мне проконтролировать полученный результат.
Точность вычислений оказалась не хуже пяти процентов! Несмотря на усталость, мой компьютер функционировал превосходно.
Однако я понимал, что это была общая ста-тис-тика, нерушимая и обязательная, в то время как меня касалась частная, точнее говоря, первый горб кривой распределения. Не относящийся ко мне непосредственно провал в кривой мало волновал меня. Очевидность его я установил, а его расплывчатый и неопределённый минимум зависел от таких субъективных факторов, которые находятся вне компетенции математиков. Ясно было одно, что находящиеся по другую сторону седловины, всегда были готовы занять места неудачников, шансы которых находились за многими нулями после запятой.
В самый последний момент подведения итогов моих вычислений дверь чистилища отворилась, и на пороге его я увидел ошеломлённого и неподвижного электрика нашего института Ваню Гентальева, двумя руками прижимающего к своей груди всем известную книжку в синей обложке.
Всегда улыбающийся, безобидный и добрый, Ваня был неузнаваем. Лицо его обычно ровного калачного цвета, на сей раз играло двумя цветами радуги - красным и фиолетовым. Кого-кого, а Ваню, казалось, невозможно было вывести из перманентно равновесного состояния. Достаточно упомянуть, что настоящее его имя не было столь уникальным для нашего времени. Ваней назвали его не родители, а жена и это имя подходило к нему настолько точно и плотно, что Ваня ему не противился, а нёс его спокойно и с достоинством, как и свою фамилию, не задумываясь над советами институтских остряков добавить в неё гениально недостающую букву. Скорее всего, он даже не догадывался, о чём идёт речь.
Года два назад, весною, я провёл с Ваней целую неделю в подшефном пионерском лагере института, помогая ему в ремонте электропроводки. Ваня поразил меня тем, что никогда не пользовался измерительными приборами, улавливая разницу между ста двадцатью и двумястами вольтами с помощью "пальцометра", как говорил Ваня, - указательным и средним пальцами правой руки. Это ли не лишнее свидетельство его невозмутимости! Там же мы выяснили, что, пусть в разное время, но мы служили в одной и той же знаменитой гвардейской дивизии. Его командир полка был когда-то моим ротным. Всё это расположило меня к Ване. Известен же Ваня был всему институту, особенно, после одной истории, связанной с экономией электрической энергии.
По поручению дирекции Ваня составил свод правил пользования электроприборами и освещением и торжественно обходил сотрудников института, собирая подписи под своим обширным документом. Как всегда, нашёлся один умник, который решил прочитать правила. Выяснилось, что по вине машинистки или по другой какой причине "плавкий предохранитель" превратился в ванином наставлении в несуразицу и в контексте читался приблизительно так: "При аварии сети сменить плавки и предохранитель". Дальнейший сбор подписей проводил уже не Ваня, а тот самый умник, причём обошёл он по второму разу и тех, кто ничтоже сумняшеся поставил свою подпись ранее. Странно устроен человек! если последние выходили из себя, то новые подписи, ещё не охваченные сотрудники, ставили с большим удовольствием.
В курилках института этот анекдот обсуждался на протяжении многих дней, получая всестороннее развитие. Кто-то даже внёс предложение измерять электроопасность единицами, производными от ваниной фамилии.
Подкинутая курильщиками идея оформилась постепенно в забавную теорию. Генталь стал единственной в своём роде единицей измерения, определяющей некоторую величину, зависящую от здравого смысла. Например, запоздалый вызов электрика для ремонта розетки соответствует двум десятым миллигенталя. Попробуйте вычислить, чему будет равна электроопасность при своевременном его вызове! Думаете, она уменьшится? Как бы не так! В этом случае электроопасность станет равной одной целой и трём десятым килогенталя, ибо субъект, склонный к подобной панике, ни черта не смыслит в электричестве, что приумножает степень риска при общении с неисправной розеткой.
Аналогичное происходит с применением галош. Для субъекта без галош электроопасность равна одиннадцати и семи десятым генталя - ни больше, ни меньше. Ни за что не отгадаете, чему она будет соответствовать для того же субъекта в галошах! Ровно один мегагенталь с хвостиком! Потому что в наше время ни один нормальный человек не наденет галош, если риск ниже одного и сорока семи сотых генталя. Кроме того, успокоенный галошами субъект теряет бдительность, в силу чего он может спокойно оные галоши откинуть. Спрашивается, когда же электроопасность для субъекта минимальна? Не ломайте зря голову, я открою вам тайну совершенно бескорыстно. Она будет минимальна для субъекта в одной галоше! "Почему?" - вы вправе удивиться. Да потому, что, стоя в одной галоше, никакой, опять же, дурак не полезет в электроопасные места, балансируя на одной ноге, будь она даже толчковая! И равна минимальная электроопасность не нулю, а точно ста пятидесяти трём микрогенталям лишь по той причине, что субъект в одной галоше может оказаться идиотом.
Столь же оригинальны были выводы по применению резиновых перчаток, но я считаю, что здравый смысл теоретиков (они называли себя гентльменами) был повержен в данном случае их дилетантством, поскольку они, судя по всему, никогда не видели настоящих монтёрских краг. Не могу, например, представить, как можно, надев пару резиновых покрышек на левую руку при привязанной правой, вызвать затем по телефону Скорую! Тот, кто хотя бы раз пытался вызвать Скорую, - поймёт меня.
Но, пожалуй самым поразительным результатом всеобщих исследований следует считать доказательство существования фоновой электроопасности, принятой за единицу и не зависящей ни от кого и ни от чего. Прекрасным было то, что естественный фон нельзя было ни увеличить, ни уменьшить. Сух и прозрачен ли воздух, посылают ли небеса громы и молнии, дымят или не дымят трубы заводов, случилось наводнение или землетрясение, - один генталь вам обеспечен, потому что все измерения электроопасности привязываются не к 1913 году, а к текущему моменту. Тем самым отпадает необходимость планирования мероприятий по снижению уровня фона или, тем более, по улучшению его качества, что было бы вообще непонятным. Приятно сознавать что для электрозащищённости достаточно иметь одну (и только одну!) галошу, а проблему фоновой электробезопасности остаётся доверить провидению.
В теории фоновой электробезопасности меня особенно привлекло совмещение ненавязчивости и безвредности с убедительностью и бесполезностью, поскольку её основополагающие выводы не только не призывали к каким-либо действиям, но прямо отрицали таковые в отличие от других напридуманных учений. За это ей можно простить сверхнормативные клубы табачного дыма, поднятые курильщиками института, которые так увлеклись поводом для свободных дискуссий, что в конечном итоге результат её оказался в пользу Вани.
Несмотря на то, что он приобрёл влиятельных недоброжелателей из числа тех, кому первым носят документ на подпись, Ваня получил приличную премию за экономию электроэнергии. Надо ли говорить, что он был единственным премированным в том месяце: план института по основным показателям был сорван, да и сама экономия киловатт-часов объяснялась, скорей всего, повышенной разговорчивостью сотрудников в рабочее время, и в следующем месяце, к началу которого история с ваниными правилами была исчерпана, перерасход энергии перекрыл все рекорды.
Мне кажется, что спохватившиеся насмешники не столько нагоняли план, сколько мстили Ване и, если это так, то в том и моя вина, - я слишком рьяно защищал Ваню, доказывая, что опечатка была допущена им вполне сознательно с тем, чтобы все прочитали документ и кто-нибудь другой обегал с ним весь институт.
Так или иначе, но, проникнув однажды симпатией к Ване, я всегда при случае становился на его сторону. Вот почему несчастный его вид меня изрядно расстроил.
- Ну, как? - спросил я участливо Ваню, хотя вопрос, безусловно, был излишним. Ваня ответил не сразу и, когда его глаза, наконец, сумели зафиксировать мою персону, голова его как-то странно дёрнулась вниз и в сторону, деля угол между да и нет на две равные части.
- Ме... ме... ме-е, - неожиданно заблеял Ваня шёпотом, потом перевёл дыхание и довольно члено-раз-дельно произнёс:
- Мебель я продал... всю как есть...
Отведя Ваню в сторону, в конце концов я выяснил, что Ваня здесь уже второй раз и что этот отказ окончательный, что собирался он в ГДР, а точнее в ГСВГ, как называется Группа советских войск в Германии, собирался на два года с женой и сыном, что жена уже уволилась с работы и всю мебель они продали, кроме какой-то вазы, которой жена пригрозила его убить в случае второй неудачи. Эта злосчастная ваза стала непосредственной виновницей происшедшего. По словам Вани, мало того, что он отвык от своего паспортного имени, так в добавок председательствующая назвала его, как послышалось Ване, Агентальевым, что страшно его перепугало и отчасти возмутило, он вспомнил шуточки сослуживцев и решил, что именно А они советовали добавить к его фамилии. Не успел Ваня пережить случившееся, как выяснилось, что председательствующая перепутала ударение, но тут же вслед за нею представитель института Людинов, как ни в чём не бывало, стал зачитывать ванину характеристику, также делая ударение на первом слоге его фамилии (и это - зная Ваню почти шесть лет!). В результате Ваня не сразу понял о ком идёт речь, был выбит из колеи и поплыл на первом же вопросе о "Малой земле". Почувствовав шаткость своего положения, он тут же вспомнил проданную мебель и предназначенную для него непроданную вазу, и так разволновался, что выронил из рук "Историю". Более того, пытаясь поймать этот, как он считал, талисман, он только судорожным движением откинул уважаемую всеми книгу, которая, раскрывшись, упала "маслом вниз" к ногам председательницы. Что было дальше, Ваня уже не помнил.
- Ну, а в первый-то раз, - поинтересовался я, тоже вазофобия погубила?
- Не, - убеждённо ответил Ваня, в первый раз законно, фильм рассказать не мог "Солдаты Освобождения", только одну серию тогда посмотрел.
- Выходит, зря ты посмотрел и вторую, - не удержался я от ехидства.
Странный и несвойственный ему, снисходительный и в то же время жалеющий взгляд Вани на секунду остановился на мне и я услышал:
- Не вторую, а все пять... и по два раза.
Это простодушное признание насторожило меня. До сих пор я слушал Ваню со скрытой улыбкой, объясняя его неудачу невысоким интеллектом претендента на тёплое местечко. Но, как может выручить меня мой, да будь он какой высоты и глубины интеллект (нематериальная субстанция - операционная система моего компьютера), если глаза мои не видели, а уши ровным счётом ничего не слышали об этом славном кинобоевике? Мало того, что по причине конца года и горящего плана я дневал и ночевал на заводе и был оторван от культурной жизни, но и последний виденный мною фильм был с участием Бельмондо и, следовательно, не по теме предстоящей беседы. Впрочем, если бы меня спросили об этом фильме, то по причине, о которой я умалчиваю, сказать что-либо о его содержании я не мог бы и под страхом смерти, вряд ли даже я бы припомнил его название. Помню только, что последнее моё посещение кинотеатра состоялось в Киеве, возле трамвайной остановки. Конечно, не в пример Ване, я могу потерять не два года, а всего лишь пять дней в Болгарии. Но быть в двух шагах от Пловдива и не побывать в гостях у моего друга, болгарского коллеги с замечательным именем - Ангела, и не получить так необходимые мне ключевые материалы к буржуйской операционной системе, имеющиеся у расторопных болгар! Да и не зря же направляют меня в командировку, дадут заграничные суточные, деньги на самолёт или поезд. И вдруг... Но самое неприятное заключалось в другом.
Да, мебель моя не распродана, жена не уволилась с работы и у неё еще не закончилось розовое масло - московский подарок Ангела, которого рано или поздно я снова встречу в Москве, новые материалы осмыслит и пустит в дело кто-нибудь другой, например те же самые болгары или чехи, но, я повторяю и подчёркиваю: НО... прослыть неудачником в одной компании с Ваней!, - это уже слишком. Даже такая, казалось бы, успокаивающая пословица как "Курица не птица, Болгария не заграница", которая так и лезла мне в голову, и навязчивые слова всем известной песни "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!" не приносили утешения. Но, чтобы настроиться на борьбу, я чувствовал, мне не доставало логической завершённости ситуации.
В самом деле, моя кандидатура не где-нибудь, а в министерстве казалась наиболее подходящей для выполнения возложенного на институт задания. Следовательно, государственные интересы требовали командировать меня в Болгарию. С другой стороны, я бы не был здесь, если, опять же государственные интересы не могли бы перечеркнуть те первые государственные интересы. Какие же из указанных государственных интересов я должен защищать? Оберегая вторые интересы (вот я весь перед вами: фильмов не смотрел, "Малой земли" не читал!), я могу повредить первым. Спасая первые, то есть, обманывая, я автоматически наношу вред вторым. Итак, борьба за государственные интересы приводит к парадоксу, грозящему обескуражить меня.
И за свою гордыню, пожалуй, не следует сражаться. Я не думаю, что здесь любят горделивых, и для меня этот путь не продуктивен. Я могу вспылить, плюнуть и уйти, но участи недотёпы со всеми вытекающими последствиями для моего самолюбия мне всё равно не избежать. Налицо парадокс номер два - отстаивая своё реноме, наверняка заставишь страдать своё самолюбие.
И тут меня осенило, - я решил создать овеществлённую цель в виде моей давней мечты - дублёнки. Правда, мои друзья не носят дублёнок, но нет у них и ондатровых шапок, я же ношу на голове подарок тестя ("холод не дядька!", - или как там?..) и друзья от меня не отвернулись. Ведь не только спекулянтам ездить в машинах и щеголять в мехах и кожах! Подзайму деньжат, обменяю на левы на всю разрешённую катушку (чёрт с ним, с рублём!). Где же быть дублёнкам, как не в Болгарии? Я понял, что выход найден.
Завершив тем самым свою моральную подготовку, я внёс поправку в частную статистику (статистика - вещь упрямая, такие, как Ваня, найдутся где угодно). Итоговое число, выданное моим "компьютером", естественно, приуменьшилось, но меня более расстроила его некрасивость. Я свято верю, что правильные вычисления должны приводить к красивым, легко запоминающимся результатам. Поэтому некоторое искривление итоговой величины я воспринял, как нежелательный синдром дальнейших коррекций.
Снова отворилась дверь кабинета, и к нам с Ваней направился представитель института Людинов, начальник одного из отделов, бойкий мужчина лет пятидесяти со странным взглядом. Их у него было по числу глаз. Причём один глаз всегда смотрел на собеседника, а взгляд другого, описывая дугу, шарил по спине визави. На собеседника смотрел прямо поставленный глаз, а зрачок второго сдвигался кнаружи и вверх. Эти строго распределённые функции часто менялись глазами. Только что правый глаз смотрел прямо на вас, а через секунду он уже уставился в ваш затылок.
В институте Людинов был известен тем, что, несмотря на частые неудачи с внедрением своих разработок, он неизменно выходил сухим из воды и цепко держал свою тематику. Говорил он также как и смотрел, пересыпая свою речь двусмысленными афоризмами и сохраняя при этом безразличное выражение лица. На сей раз лица на нём не было!
- Гвардия умирает, а не сдаётся! - успел подбодрить я Ваню при появлении Людинова, ожидая, что тот набросится на и без того несчастного малого.
- Правильно, как бы соглашаясь подтвердил Людинов, услышавший мои слова, - если враг не сдаётся, его уничтожают! И вот что, ребята, шутки в сторону, - продолжал он, - ещё один такой провал и нам придётся готовить стол комиссии по проверке воспитательной работы. Мы с вами не на фронте и вызывать огонь на себя неуместно...
Произнося всё это, Людинов несколько раз поменял свои взгляды местами и обращался к нам обоим, хотя один из нас был уже более чем уничтожен.
Только теперь до меня дошло, что здесь никто не оценит мою верой и правдой службу на протяжении семилетки и двух пятилеток, что никого здесь не волнует наша вычислительная техника, ставшая делом моей жизни, и что у меня нет ни одной козырной карты для предстоящей игры.
Я вдруг ощутил силу и материальность неумолимой встречной статистики, в которой я не только объект учёта, но и средство исправления статистики в запрограммированном направлении. Дублёнка, стоявшая перед моими глазами, вспорхнула пустыми рукавами и улетела прочь, место дублёнки оказалось занятым неким абстрактным видением, грозящим в случае моего провала страшными карами и позором. Видение это не поддавалось определению, оно не имело ни места, ни времени, поскольку заполняло и то и другое, - оно было везде и всегда, оно было ни для чего и для всего. Ради этой абстракции надо было не пустить Ваню в ГДР, накачать нашего сопровождающего и пригрозить ему комиссиями и выговором, ради этой неопределённой, неуловимой, но вездесущей абстракции я должен сейчас стать участником театральной импровизации, в которой играю роль испытателя прокрустова ложа.
Размещусь в рамках - и абстракция обернётся дублёнкой, окажусь короче или длиннее - абстракция материализуется в неприятности при неизменной общей статистике. Никто ведь не допустит ослабления ГСВГ и найдётся достойная замена Ване, вместо меня поедет в Болгарию другой, привезет на магнитной ленте новую операционную систему, может быть, даже разберётся в ней, и кроме того он привезёт ту же самую дублёнку! И, если жизнь борьба, то бороться мне предстоит за дублёнку с тем, кто заменит меня и кто определённо располагается по другую сторону седловины. Признаться, подобная борьба не вдохновляла меня, но соседство с ваниной фамилией было бы ещё неприятней. И всё же я готов был послать дублёнку ко всем чертям, как вдруг увидел Бельмондо с дублёнкой, перекинутой через руку. В одно мгновение он открыл дверь кабинета и исчез за нею. Бельмондо, так Бельмондо! - пронеслось у меня в голове и не успел я сообразить, - к чему бы это? - как снова возник пропавший было Людинов и потащил меня к той же самой двери.
- Ни пушинки вам, ни пёрышка! - напутствовал меня добродушный Ваня и у меня не хватило духа послать его к традиционному чёрту.
Не знаю от усталости или от недавних переживаний, но в комнату, где заседала комиссия, я вошёл на подкашивающихся ногах и неуклюже сел на краешек обособленного стула. Председательствующая, с очень идеологическим и ничего не обещающим лицом, попросила меня передвинуться к длинному покрытому сукном столу. Я подчинился и почувствовал, как множество глаз членов комиссии настороженно и проникающе сканируют меня с головы до ног и с ног до головы. Краснея, я спрятал ботинки под стул, но голова моя осталась под перекрестными спаренными рентгеновскими пулемётами. Мне ужасно захотелось вернуться на завод, где в эту минуту все разработчики и изготовители отмечают только что одержанную победу гидролизным спиртом и незатейливыми бутербродами, но спасительная дублёнка, обнаруженная мною на вешалке у правой стены, удержала меня на месте.
- ...старший научный сотрудник... кандидат физико-математических наук... член редколлегии стенной газеты "Под корнем"..., - доносился до моих ушей голос Людинова, голос робкий и приглушённый и, как бы, сомневающийся, снимающий с себя всю ответственность за содержимое характеристики.
Тем временем память, казалось бы о навсегда утерянном, вновь стала непроизвольно оживать во мне и стал мне припоминаться фильм. Удивительно, что прежде всего вспомнилось - рядом с тем кинотеатром была не только трамвайная остановка, но и магазин, с которого всё началось. Именно возле магазина я неожиданно встретился с почти не изменившимся внешне и внутренне Димой Кронбергом, встретился впервые со студенческих лет. Дважды студент, исключённый из одного института за недозволенную любовь к физике, а из другого - за опасную страсть к гимнастике, Дима к тому времени стал дважды отказником и решил "замести" свои московские следы, как он сказал, в местах поближе к Вене, а конкретно в борщаговских скверах столицы Украины, где мы и отметили нашу встречу. Нам было весело и грустно одновременно, но в целом так хорошо, что мы откололи даже парочку номеров на ржавом дворовом турничке и, если бы не дождь, загнавший нас в кинотеатр, я мог бы надолго задержаться в Киеве, поскольку соревнования на дальность приземления после сальто в группировке подошли уже к критической черте.
Затем я вспомнил, что фильм был цветным, и что Бельмондо в этом фильме вроде бы играл роль… люстры. Однако тут же пришлось отделить люстру от знаменитого актёра, она мешала ему общаться с жуликоватой, но, конечно же, ослепительно красивой партнёршей и, мало-помалу Бельмондо предстал предо мною во всём своём великолепии, неуязвимости и свободным до умопомрачения! Но самое главное, я уже понял смысл неожиданной ретроспективы, вылившийся в простой и естественный вопрос: "А что бы делал Бельмондо на моём месте?" Провались всё пропадом! - тут же подумал я, имея в виду не то дублёнку, не то командировку и под слова ... награждён знаком "Победителя..." (Людинов всё ещё бубнил мою характеристику) положил ногу на ногу и, сняв портфель с колен, поставил его на пол рядом со своим стулом. После таких действий мне ничего не оставалось, как скрестить руки, причём пальцами правой я стал небрежно постукивать по бывшему бицепсу левой руки. Надо сказать, что всё это было сделано вовремя. Во-первых, я почувствовал себя легко и свободно, во-вторых, Бельмондо одобрительно подмигнул мне и перестал отвлекать моё внимание.
Вообще кроме меня его присутствие замечал, по-моему, только мой сопровождающий. Мне показалось, что взгляд Людинова, как всегда, оставаясь в среднем равнодушным, следил за Бельмондо внимательным обратным лучом.
Я исследовал обстановку и с удовольствием обнаружил, что пулемётная атака была отбита. Используя благоприятный момент, я с интересом стал изучать уполномоченную комиссию.
Как я уже отметил, лицо председательствующей, которую Людинов называл Диной Захариевной, было непроницаемым, жёстким и не предвещало ничего путного. Было очевидно, что все эти заграничные поездки она считала блажью, ради которой ей не следовало бы отрываться от важного дела, и что разоблачать морально несостоявшихся отщепенцев, стремящихся хоть на несколько дней или пару недель покинуть нашу прекрасную страну, было для неё занятием простым, но вызывающим брезгливость. Восседая во главе стола, она просматривала с карандашом в руках какие-то бумаги, делая на них отметки. Забегая вперёд скажу, что членов своей комиссии она, вероятно, презирала не менее, чем свою клиентуру. Во всяком случае, она ни разу не апеллировала к дюжине своих помощников, не проронившим ни единого слова. Похоже, что она не только конфисковывала на данной таможне контрабандные иллюзии, но и преподносила урок бдительности ученикам.
Любопытно, какие бы ключи подобрал к ней Бельмондо, и не успел я так подумать, как французский артист уже отскакивал от Дины Захариевны: "Пардон, мадам!", и начал кружиться у противоположного края стола, где сидела хорошенькая молодая женщина с пышным бюстом. "Ах, мадемуазель! О, мадемуазель!" - делал он вид, что интересуется значком на её левой груди. Но женщина не обращала никакого внимания на смелые движения его рук и лишь слегка краснела от распиравшей её гордости. Такие же гордые и розовощёкие сидели двое-трое других, сравнительно молодых людей обоего пола, очевидно, мучаясь от оказанного им высокого доверия, которому они явно не находили применения. Непривычность их собственного положения наблюдалась прежде всего по их рукам, не находившим себе места и совершающим бессмысленные и скованные движения со стола на колени и даже за спину.
Совсем по-другому вели себя две старые женщины, седые, с высохшими и перепаханными морщинами лицами. Похожие, как сёстры, они сидели рядом, в одинаковых позах, вытянув на столе руки со сжатыми насмерть кулаками. Если бы меня спросили, кого из присяжных заседателей я хочу отвести, то я бы отвёл всех кроме этих двух.
У других, уже немолодых заседательниц, вид был явно недоумевающий, о чём свидетельствовали поджатые губы и обидное выражение глаз: "Вот мы какие хорошие, вот мы какие проверенные-перепроверенные, так почему же не мы, а другие, сомнительные и подозрительные удостаиваются такого счастья - побывать за границей?"
Из мужчин выделялся огромного роста детина, сидевший посреди стола с таким видом, будто он вобрал в себя весь ум, всю честь и всю совесть нашей эпохи, не оставив остальным ни того, ни другого, ни третьего. Если при взгляде на упомянутых выше старушек тянуло на субботник, то при виде этого плакатного затянувшегося пубертата, как я его окрестил, так и подмывало бежать на демонстрацию.
Конечно, не интеллигентно давать людям прозвища и, тем более, незнакомым, но правила приличия уже были нарушены и не мною: всем представили меня и не просто, а со всей подноготною, и никого из присутствующих не назвали мне. Я даже не знаю, что это за комиссия, на основании каких законов и кто её назначил, из кого она составляется. Поэтому я оставил за собой право идентифицировать своих экзаменаторов по своему усмотрению.
Между тем Людинов уже заканчивал чтение моей характеристики, как ни с того, ни с сего, что называется, на ровном месте, он споткнулся (глаза что ли поменял не к месту?) и, исказив трафаретную фразу, обозвал меня "морально застенчивым". Не меняя тона, он извинился, но получилось так, будто извинение было записано заранее, и он его зачитал. При этой осечке пубертат скорчил подобие улыбки, как бы говоря: "Всё там враньё, уж я-то знаю!"
Небрежность со стороны Людинова не ускользнула от Бельмондо, которого возвращающийся на своё место Людинов, внешне ничуть не удивляясь, обнаружил сидящим на своём стуле.
- Бельмондо, - представилась знаменитость, вставая с протянутой рукой.
- Бондарчук, - столь же лаконично ответствовал Людинов и ровным безразличным голосом спросил артиста:
- В камеру хочешь?
Бельмондо тотчас убрал свою руку и решил, наверное, поддразнить Людинова копированием его взгляда, но ни одним, ни другим глазом у него, ровным счётом, ничего не вышло и, стушевавшись, незаметно ретировался.
- Постой-ка, брат мусью! - без всякого пафоса процитировал поэта Людинов, заканчивая короткую баталию и не спеша, поудобней, располагаясь на стуле. Можно считать, что общение двух гигантов кино ограничилось этой стычкой, поскольку в дальнейшем Бельмондо полностью игнорировал присутствие Людинова, что абсолютно не задевало последнего.
Что хотел Бельмондо от Людинова, я так и не понял.
Надо сказать, что к этому моменту я уже освоился настолько, что даже слегка болтал правой ногой, которую после людиновской нелепицы пришлось оставить в покое. Пойдя на непроизвольное отступление, я оценил оговорку своего сопровождающего, как злонамеренную.
Дина Захариевна, по-видимому, не обратила никакого внимания на происшедшую заминку и, как только Людинов поставил точку на моём досье, приступила к делу, проявив незаурядный интерес к моей деятельности в стенной печати.
При первом же её вопросе возник Бельмондо с пятым томом Большой Советской энциклопедии - на букву Б. Явно осуждая моё отступление, он болтал ногой, сидя в кресле.
- Выходит, месье - заметил он мне, листая без энтузиазма темносинюю книгу, - зря Вы два раза читали о Болгарии!
Это была настоящая ложь! Никогда и ничего я не читаю дважды! Усилием воли я прогнал провокатора.
Итак, наперекор моим ожиданиям Дина Захариевна заинтересовалась моей работой в славной редколлегии и после двух-трёх вопросов она без труда выяснила, что наша стенная печать ни словом не упомянула последнюю сессию. Увы! Как ни заманчиво красовалась дублёнка, мой компьютер не пропускал лжи и увёрток, отдавая предпочтение вторым государственным интересам и пренебрегая будущим отечественной вычислительной техники.
Реакция Дины Захариевны на моё признание была очень бурной:
- Такой орган следует закрыть, изорвать, сжечь и уничтожить, - гремела она под молчаливой согласие присутствующих, - где это видано, чтобы такое важное событие прошло мимо стенной печати, призванной воспитывать и организовывать трудовые коллективы! Разве можно плестись в хвосте событий, два раза в месяц, а не только к праздникам, должна выходить газета!
- А когда же работать? - совершенно искренне оторопел я и понял, что подлил масла в огонь.
- Как же вы можете работать, немедленно последовал ответ, не зная, что происходит вокруг? Кстати, какие решения были приняты на декабрьской сессии?
Я тотчас включил свой компьютер, который моментально подсказал мне, что в конце года происходит отчёт по бюджету и утверждение нового бюджета. Процент прироста валового продукта тоже был вычислен и с большой точностью.
- И всё же, - поучительным тоном заявила Дина Захариевна, - Вам следует изменить своё отношение к стенной печати и, прежде всего, изменить название газеты. Очень хорошо, например, назвать газету "Вперёд".
Следует признаться, что к этому моменту я чувствовал себя изрядно уставшим, мне стоило неимоверных усилий вернуть исчезнувший было приз - дублёнку и, чтобы не забыть про неё, я расположил её совсем рядом, так, что можно было дотянуться до мягкого, плотного и тёплого рукава. Это было сделано вопреки вновь материализованному Бельмондо, который поначалу, держа дублёнку за лацканы, как швейцар, услужливо предложил мне надеть её. Вообще, я заподозрил что-то неладное в поведении знаменитости: помощи от него не видно и как бы не приключилось вреда. Дублёнка дублёнкой, но здесь надо не побеждать, а переигрывать, и мне для игры явно не хватало спортивного задора. Вот Дима Кронберг, заразительный своим весельем и изобретательством, мне был бы в данный момент полезней этого кривляки Бельмондо.
Кстати, если бы не встреча с Димой, не магазин и не дождь, я бы знать не знал, кто такой Бельмондо. К тому же Дима мог откалывать такие головоломные финты, что они не снились даже дублёрам наглой кинозвезды, при всех их страховках и физических данных, хотя именно с последними у Димы были некоторые проблемы.
В детском возрасте во время эвакуации сторож морковной грядки ударом палки сломал Диме правую руку в предплечье. Трусливый изувер отговорил бабушку отвести внука в больницу и сам привёл неизвестно какого врача. Когда бабушка спохватилась, было уже поздно: кость срослась с изломом. Можете себе представить, каких трудов стоили Диме многократные попытки проникнуть в гимнастическую секцию!
Но, когда это произошло, Дима стремительно обгонял своих пряморуких сверстников. Когда перед снарядом или на вольных упражнениях Дима разводил руки в стороны, он был похож на орла, готового ко взлёту. Смотреть же, как он крутится и вертится на снарядах, было не под силу слабонервным, но манера его работы была удивительно мягкой и судьи ставили ему высокие оценки. При всём при этом Дима находился в постоянном спортивном творчестве и мучил нашего тренера Колумбыча (его звали Христофором и, по его словам, он открыл легендарного довоенного аса на перекладине - самого Бормоткина) бесконечными выдумками.
Перехват на итальянских оборотах чуть не угробил Диму и страховавшего его Колумбыча, Разучивание на кольцах переворота из стойки в стойку махом вперёд в упоре, короче, несостоявшегося элемента под названием "кронбер"(долой тщеславие ради краткости!), привело к затяжной травме кисти левой руки Димы (заметьте, левой, а не правой), а Колумбыч после этого слёг на две недели. Стоило Диме оседлать спортивный снаряд, и Колумбыч весь трясся. Он ловил Диму у земли, а точнее у матов, и тогда, когда было совершенно очевидно, что Дима приземляется на ноги, как и положено при соскоках. Однажды на брусья при перемахе ногами Дима нокаутировал своего стража ударом пятки в подбородок. Виноват был Дима, но и Колумбычу нечего было околачиваться возле брусьев в момент выполнения простейшего элемента. Мы не стали отсчитывать до девяти, подняли тренера и, когда поставили на ноги, не могли оторвать его руки от жерди брусьев. Очнувшись, Колумбыч заявил, что страдает исключительно по причине боязни общения с диминой мамой, но, узнав, что опасность с этой стороны для окружающих Диму отсутствует уже много лет, стал ловить его ещё крепче и чаще.
Не было таких соревнований, чтобы главный судья, увидав Диму на разминке, не снимал его, и каждый раз расписку о своей ответственности за Диму Колумбыч подписывал, как свой смертный приговор.
Пожалуй, имя замечательного нашего тренера надо назвать полностью, хотя меня и сдерживали поначалу возможные обвинения читателей в заведомой фальсификации и вычурности. Я не отрицаю, что могу выдумывать фамилии, в чём читатель может убедиться, если одолеет моё повествование до конца. Но в данном случае мне фантазировать нечего. Фамилия Христофора Ксенофонтовича была Мухин и, как говорили в старые времена, вот вам крест! Правда и та, что по его просьбе, обращаясь к нему, мы называли его Сашей...
Все эти спортивные реминисценции, пронёсшиеся в моей голове сжатыми в один миг, немного встряхнули меня и я продолжал диспут, пусть без определённого плана, но более активно и, в какой-то мере, наперекор выработанной ранее стратегии, подсказывающей, что для обладания дублёнкой следует проглатывать любые пилюли.
- Я всегда полагал, - ответил я, следуя некоторым чертам своего пробуждённого характера, - что всякой газете прежде всего нужен редактор.
Произнося последние слова, я уже вырисовывал смутный и неясный пока в далёком историческом тумане план и в нём я увидел неунывающего Бельмондо в котелке и с тросточкой в руках, с интересом читающего нашу газету с названием "Вперёд". В конце названия стоял твёрдый знак!
- Если Вам не нравится ваш редактор, - донёсся голос Дины Захариевны, - в таком случае вместе с названием смените и редактора.
Дина Захариевна, как мне показалось, попалась в небольшую ловушку.
- Видите ли, - внешне спокойно, но внутренне победно парировал я, - газету "Вперёд" в своё время редактировал Лавров, а позже - Ленин.
От меня не ускользнуло, что у обеих старушек ожили глаза и даже кулаки их рук разжались и на стол дружно легли все четыре морщинистые ладони. Торжество моей эрудиции было недолгим. Через секунду лёгкого замешательства Дина Захариевна резко выпалила:
- В пропаганде ленинских идей скромность неуместна!
Каюсь, до сих пор не могу найти альтернативы этой крылатой фразе, а тогда я был просто обезоружен ею, столь же мгновенно, как вооружила она двух старушек, снова, как по команде, сжавших свои кулаки и не разжимающих их до конца судилища. Я понял что моя ловушка обернулась шахом для нашего ничего не подозревающего редактора и, зная его и Людинова, догадывался в каких терминах мне будет дана достойная отповедь за самодеятельность. Как ни горько и ни досадно, мне пришлось ретироваться и смолчать, более того, я твёрдо решил не расширять круга вопросов, задаваемых председательствующей, которую я стал опасаться, и сбавить обороты. В то же время, чтобы мой компьютер не простаивал, я подкинул ему задачку на моделирование нашего комплекса с целью выяснения предельного числа подключаемых терминалов. Дело в том, что в рекламе обещано шестнадцать, но на этот счёт меня терзали сомнения, вряд ли мы вытянем желательное количество одновременных пользователей при неполном объёме оперативной памяти и хилых дисках. Поскольку сомнения мои имели перманентный характер, было бы лучше как-то разрешить их и, тем самым, освободиться от них. Я знал, что необычность ситуации может способствовать поиску и зарождению оригинальных идей. Не надо ходить далеко, Дима Кронберг объяснил красное смещение старением материи в бессонную ночь перед вузовскими соревнованиями и, таким образом, ценой своего неудачного выступления остановил расширение Вселенной и спас нас от необъяснимо надвигающегося на нашу галактику Магелланова облака, а свою знаменитую среди сокурсников теорию двухмерного времени, с помощью которой он обосновал волновую теорию материи, гравитацию и пришёл к идее существования "кронов" и "бергов" ("кроны" больше, "берги" выше), он зародил на картофельных полях подшефного колхоза. Конечно, моя проблема не была, не являлась такой масштабной, но ситуация показалась мне уникальной для работы моего компьютера в двухпрограммном режиме. Кто знает, может, необычность состыковки двух абсолютно непохожих задач, решаемых в данном окружении, натолкнёт на простой способ моделирования! И я пустился на поиски, не теряя связи с происходящим.
По ходу диалога с Диной Захариевной я внимательно следил за поведением пубертата: при её очередном вопросе он наклонял голову влево, в сторону председательствующей, при этом, если ответ попадал в точку, он отбрасывал голову в другую сторону и затем медленно возвращал её в исходное положение. В случае неверного ответа голова его сразу принимала естественное местонахождение, но с небольшой прецессией, где и оставалась до следующего вопроса. Таким образом, я мог подсчитывать очки и констатировал ничейный исход первого раунда.
Второй раунд Дина Захариевна посвятила международной обстановке и, когда она попросила рассказать о последнем решении Ассамблеи ООН, вторая программа моего "компьютера" уже обрисовала в общих чертах модель комплекса, а первая назойливо стучала в моей голове: "Намибия, Намибия..". И тут, пожалуй, впервые я не поверил своему "компьютеру" и засомневался. Причина сомнения заключалась в том, что газета, которую я иногда читаю - "Юманите", последний раз была у меня в руках давно, дней десять назад, затем, были приняты, очевидно, какие-то плохие решения в ООН и орган французских коммунистов не поступал в киоски. Последнее же решение ООН было явно хорошим и не связано с исчезновением газеты, поэтому информацию о решении ООН мне следует извлечь из анализа предшествующих международных коллизий. В таком случае, зачеркнув на карте всевозможные места для плохих решений, прежде всего Чехословакию, Венгрию и, на всякий случай, Польшу, я решил не спешить и приказал "компьютеру" выиграть время, тем более, что по второй программе разворачивались, прямо-таки, грандиозные действия. Ну, что ж... Сегодня 25 декабря, следовательно, там (у них) празднуют... Следовательно...
- Последним своим решением, - ответил я через сто пятьдесят миллисекунд после получения вопроса, - в связи с Рождеством (Дина Захариевна вздрогнула) Ассамблея ООН прервала свою работу.
Голова пубертата качнулась с левой стороны на правую, но тут же, перехватив взгляд председательствующей вернулась на место.
С этого момента вторая программа начала творить чудеса! Мой компьютер нашёл воистину гениальное решение. И это в двухпрограммном режиме!
- Я имела в виду политическое решение, - недовольно поморщилась Дина Захариевна, - и, если Вы меня внимательно слушали, - она посмотрела в сторону затянувшегося, - то должны были обратить внимание на то, что я спрашивала о последнем важном, - она подчеркнула, - решении.
Но словно во сне, когда в считанные мгновенья сжимаются и прессуются события огромной протяжённости, так и в эти выигранные секунды события второй программы были потрясающи! Мой компьютер, ни много ни мало, составил модель действующего комплекса из действующих и бездействующих членов комиссии, отведя каждому свою конкретную роль. И забегали, замелькали потоки информации на листках в руках курьеров, и выстраивались в очередь, и обрабатывались в процессоре (исполнитель программы, чаще всего ошибочной), и загонялись в стек (очередь наизнанку - последний выходит из магазина первым), и спешили попасть в оперативную память (держатель программы и поставщик сведений), и...
- но где оперативная память? - ба, да это сама дина захариевна изображает динамическое озу, аккуратно зачёркивает и что-то вписывает в тоненькую (побольше бы) тетрадь, принимает заявки и выдаёт курьерам, молодым людям, листки с информацией для внешней памяти, смотрите, она контролирует данные по паритету и иногда исправляет одиночные ошибки, особенно тщательно она проверяет младшие байты, побыстрей бы ей работать, побыстрее, терминал пока один - молодая женщина в зелёной, как экран кофточке, ничего, режим диалога у неё получается, хотя иногда она путается в правильных ответах, для модели это неважно, пубертат взял на себя роль контроллера прямого доступа (завскладом), арбитраж тоже в его руках, шина общая, но не лезьте, не лезьте, как попало, кивок головы налево и курьер с информацией направляется в динамическое озу, кивок направо - в магнитные диски, где же они? - вот-те раз! - это две старушки, одна - сменный диск, другая жёсткий, слабенькие, по 256 килобайт, но как проворно бегают их магнитные головки в форме сжатых кулачков, как они листают файлы (досье) и роются в директориях (групповые досье), да разожмите вы их, разожмите! и снова позиционируют кулачки и протягивают два кулачка листок с найденными килобайтами курьерам и бегут они по общей шине и становятся в очередь - кто крайний? - к пубертату, а этот почему без очереди? - а, его уровень приоритета выше! - покажите пубертату и спрячьте его до следующего раза, и вот уже очередная информация прорвалась к дине захариевне, она вносит её в свою память, а за свежей ин-фор-мацией уже тянется процессор, просто рвёт её из рук, кто же это такой наглый? - ну и ну! - это же бельмондо в роли центрального процессора, что-то не упомню такого фильма, но ловок, ловок, ничего не скажешь, вот он обслуживает очередную под-про-грам-му, - мадам, вы восхитительны, специально для вас с округлением! а вот и сборщик мусора, единственный мужчина с усами с программой, хранящейся у дины захариевны (и без того там ядро операционной системы или, как хотите, множество предписанных непреложных инструкций, а тут ещё сборщик), под управлением бельмондо он очищает диски старушек от давно неиспользуемых файлов, но постойте, я до-бав-ляю ещё один терминал и, странное дело, очередь к пубертату возросла, дина захариевна работает с неизменной интенсивностью, бельмондо уже не спеша (мерзавец!) на счётах обслуживает очередную заявку - мадемуазель, какая великолепная у вас мантисса! и при такой положительной характеристике! я готов хоть сейчас извлечь корень...
- Негодяй! Какое ему дело до нашей стенной газеты?.. - это крик первой программы, заглянувшей во вторую...
... но бегут, бегут по общей шине по кивку затянувшегося бумажки с блоками данных, с программами, с утилитами (руководящие материалы), с файлами, вот уже застучала печать - ожила стоявшая в углу канцелярская орбита, несут подносят к ней бумажки, а лента! как старается магнитная лента - немолодая женщина с манерами портнихи, страшно довольная своей работой, тщательно склеивает листок к листку - вот уже бумажная лента не умещается на столе и сползает на пол - другая женщина, что у стены, скатывает её в рулон, как прежде старается дина захариевна, но вот задержечка, ах, да! динамической памяти требуется регенерация, треплются листки тетради, стираются байтики, обновить, обновить, пока не поздно, вот так, можно продолжать, и уже вовсю работает графопостроитель (несвободный художник, рисует, разумеется, восходящую кривую), а как там центральный процессор? - о, мадам, у меня переполнение, специально для вас перехожу на двойное слово!..
- Подожди ты у меня!
... и вот уже ещё из одного бездельника готов третий терминал...
- Сейчас ты у меня повертишься!
...но что это? при той же загруженности дины захариевны, несчастных старушек, молотивших отчаянными кулачками, как сдвоенными магнитными головками по поверхности листков своих списков, нагрузка у бельмондо стала гораздо меньше, он, словно поплёвывая, изредка кидал одну из костяшек, а на мой молчаливый вопрос изрекает - это вам не намибия! - и потряс счётами, некогда думать, на что он намекает, на зубы крокодила или на проникновение фирмы ай-би-эм в отсталую страну, понятно другое, дурацкая операционка отводила каждому пользователю одно и то же время и дробила это время с увеличением числа терминалов, бедные старушки со своим большим временем дос-ту-па-поиска, еле успевали найти запрашиваемую информацию, но не успевала она обосноваться в тетрадке дины захариевны, как место в тетради необходимо было освобождать для нового запроса, побольше, побольше бы объёмы однократных пересылок, но где там! - инструкции в памяти дины захариевны занимали такое огромное место, что текущая информация рассовывалась по разным закоулочкам, а это опять требовало новых инструкций для данной сложной ситуации, бельмондо, как знал выбрал себе самую лёгкую работу, данные в памяти затормаживались и на каждый запрос он пару раз щёлкал костяшками, затем простаивал, ожидая новых данных и новой программы и, наконец, в одну из таких пауз он взял счёты, как балалайку, и пропел -
намибия, намибия,
ты вся горишь в огне!
...в ответ на этот выпад я поставил новую операционку и заменил бельмондо молоденькой девушкой, результат не замедлил сказаться, новая операционка доводила вычисления до некоторой промежуточной логической завершённости, не лимитируя время, старушкам стало легче, но молодая процессорша стала явно отставать, не успевая ведать делами пересылок и обработки программ, не успел я что-либо предпринять, как возле девушки вновь возник бельмондо, - мадемуазель, вы великолепны! буду счастлив стать вашим сопроцессором! (рекламное приложение к слабому процессору), этот бельмондо всё-таки не дурак, как заспорилось сразу дело! и я ввёл ещё один терминал, как всё закружилось, завертелось, спешите, спешите, милые, я знаю, вы халтурите, но мне нет дела то точности, важен фактор времени! только в пределах правил пересылки и обработки! - и напрасно бельмондо думает, что обманывает меня, я всё вижу, всё понимаю, и тут же бельмондо, как бы демонстрируя свою внимательность обращается к текущему запросу - месье, я не советую вам делить на ноль, пожалейте мой компьютер! - и указывает на счёты...
- Забулдыга! Я чувствую, что в моих отношениях с Бельмондо назревает кризис...
...но модель продолжает работать, я ввожу ещё один терминал и замечаю, что все кроме одного терминала буквально засыпают на своих местах, новое правило распределения времени превратило комплекс, по сути дела, в однопользовательский, ах! как всё зависит от характера задач! я вновь задаю некоторый плавающий лимит времени, опять заспешили старушки, электронный бы диск сюда (рам-диск), но нет рам-диска и нечего о нём говорить, и вот уже ошибается дина захариевна, пропустив ошибочную заявку во внешнюю память, голова пубертата стала путать левую и правую стороны, графопостроитель продолжил кривую за пределами ватмана на сукне стола, орбита непрерывно печатает вопросительный знак, замученные старушки всё ещё честно крутят меж кулачками прямоугольные листки с файлами, да так быстро, что они превращаются в белые кру-тя-щи-еся диски, их темпы нарастают, но система уже работает сама на себя, сопроцессор кокетничает с процессором, игнорируя редкие запросы, дина за-ха-ри-евна столь же методично роется в своей тетради, но часть информации в ней бесследно исчезла и она не замечает, что давно зациклилась, наконец, не вы-дер-жав бешенного темпа, обе старушки с криками - прекратите! прекратите! вскочили с мест, подняв вверх руки с сжатыми кулачками и в обмороке рухнули на стол с вытянутыми руками, не разжимая кулачков...
- Привет, - подумал я, - оверфлоу! Моделирование завершилось!
Но не тут-то было! Под аккомпанемент костяшек счёт Бельмондо вдруг огласил куплет:
Простите кибернетика,
Ведь он не виноват,
Что под его беретиком
Пытливый автомат!
Последним аккордом был такой резет (возврат на исходные позиции) на счётах, что повторный намёк был более чем прозрачен, не говоря уже о том, что понятие "автомат" я ставлю на несколько ступеней ниже компьютера, хотя по сути дела это одно и то же. Чтобы прекратить безобразия Бельмондо, я дал программный джамп (незнакомые с этим термином могут начать чтение с начала, понимающие его с последнего абзаца, для остальных - продолжаю), вследствие чего всё стало на свои места и я подготовился отвечать. Намибия, Намибия, ты вся... Тьфу! Да чтоб этого Бельмондо! Да чтобы я поддался на провокацию? Ливан и только Ливан!
Увы! Моё решение применить санкции против Израиля оказалось преждевременным!
- Да, санкции, - подтвердила Дина Захариевна, но только против ЮАР в связи с её нападением на Намибию...
Наверно я погиб... - услышал я знакомый хриплый баритон и в соответствии с последующими словами песни закрыл глаза, но увидел Бельмондо с "Фигаро" подмышкой.
- Я советую вам, месье, ежедневно просматривать прессу, - с лёгкой издёвкой програссировал он мне на чистом французском языке, как бы упрекая меня за проявленное недоверие и одновременно мстя за недавнюю режиссуру. Почему я должен сносить его насмешки? Подумаешь, в течении полутора тысяч миллисекунд вместе со всей комиссией он работал на науку. Допустим, это был субботник. И кому он повредил? Даже две старушки, которые искусно сыграли сцену обморока, порозовели и словно помолодели. Теперь здесь нет бездельников, каждый внёс свою лепту и определённое мною максимальное число терминалов, всего-навсего четыре, - наша общая заслуга, ибо без такого наглядного моделирования решение поставленной задачи было бы неубедительным. Поверить Бельмондо означало бы то же самое, что поверить в берет на моей голове! Почему-то правая моя рука сама собой потянулась к голове и... я поспешно спрятал невесть откуда взявшийся головной убор (какое неуважение к комиссии!) к себе в портфель. Мои переживания по случаю допущенного промаха в ответе всё же были сильнее удивления, вызванного фокусом с беретом, который я надевал в холодном цеху. Там вполне можно было надеть и ондатровую шапку!
Но как ни обидна была ошибка, винить я себя не мог, вместо чувства вины во мне вдруг поднялась волна ненависти к этим смокингам, к этим фракам, фордам и кадиллакам, оставившим перед Новым Годом на произвол судьбы население целого региона! Если даже предположить невероятное и я читал газету о бедствиях ливанцев не спустя неделю после её выхода, а на следующий день, то и без очевидной задержки сколько же было дано дней и ночей для оказания хотя бы моральной поддержки уничижаемым? Подумать страшно, сколько всего я успел за последние дни!
И я вспомнил, какая нервозная обстановка была на заводе и какие номера выкидывали технари, в особенности двое очкариков, один молодой, другой постарше, из отдела ЗУ. Они вели себя так, будто понимают в операционке больше меня и это продолжалось до тех пор, пока один из них не затёр монитор на моём диске, а другой не сжёг память. Я отправился в бега и, когда вернулся с восстановленным диском, они всё ещё во главе с прибывшим лысым начальником чинили своё ОЗУ. Был там ещё один кандидат по технике, вобравший в себя недостающую полноту тех трёх, и занимался он только тем, что перетаскивал память с места на место, с таким видом, будто без его помощи память не очнётся до конца Света. Затем дисковики юстировали сменный диск, затем полезли помехи по линиям связи, затем сдох процессор, превратив левый сдвиг в замену байтов, затем, в какой уже не помню день, приказал долго жить видеотон, по той причине, что его включили не в ту розетку, затем... и т.д. и т.п. вплоть до сегодняшнего дня, когда, наконец, прошли все тесты, ожила операционка, когда все поздравляли друг друга, забыв недавние склоки и претензии и, когда я не мог остаться со всеми, чтобы, как подобает, отметить радостное событие.
Я не обижаюсь на комиссию, она в силу верности вторым государственным интересам не интересуется моими трудовыми достижениями, но разве можно сохранять спокойствие, когда в эти дни ассамблея тунеядцев и трутней вела бесплодные диспуты и разбежалась на каникулы, так и не решив наболевшего вопроса! Да, если бы я работал в их стенной газете "Под корнем"... нет, в газете с названием "Вперед", да я бы в сатирическом разделе "Под корень!"... тьфу, да нет же, в сатирическом разделе "Под зад!", да я бы, я бы...
Дипломатов выручила Дина Захариевна, которая без всякого перерыва приступила к третьему, заключительному раунду. На сей раз предметом дискуссии стала новая Конституция. Вопросы сыпались один за другим и все, как один, с математическим уклоном.
- Можете ли сказать, - спросила Дина Захариевна, - какой процент статей проекта Конституции был изменён по предложениям трудящихся?
Возможно, от гибридизации государственного строя и математики, а, может, и по другой причине, но на меня неожиданно напала апатия, я потерял всякий интерес к происходящему. Взглянув для вдохновения на дублёнку, я попытался представить, как трудно купить её у нас и вспомнил очередь у "Берёзки" на своей улице. Как-то утром я увидел необычайное столпотворение у валютного магазина. До его открытия было далеко, но активность очереди превосходила все децибелы.
"До семи запись недействительна, - гремел бас, - я законы знаю, если у кого машина, так можно и к пяти приехать". "А вам не положена дублёнка, - надрывался женский голос, вы уже в дублёнке!" "А вы зачем на две записались? Давать будут по одной в одни руки, я законы знаю!" "Ишь, законник какой, а кто здесь полсотни давал за десять чеков? Если у вас не хватает, то и нечего людей баламутить!" " А вот мы проверим, откуда у тебя чеки!" " А я и не боюсь, я курьёз в Европе делала!.."
Шум и гам поднялся такой, что я сразу пришёл в себя и, вернувшись к действительности, удостоверился, что мой "компьютер" потерял двести миллисекунд. Тут же включившийся в работу, он отбросил крайние значения сто и ноль процентов, без всякого колебания была отброшена и середина - фифти-фифти, следующее приближение, следующее и вот он - результат. По отклонению головы пубертата я определил, что недооценил активности масс на два и три десятых процента и соответственно переоценил составителей проекта. Никогда прежде мой "компьютер" не делал подобных ошибок! Вычисления могли быть грубыми и точными вплоть до четвёртого знака, но погрешность вычислений я всегда знал достоверно, и на сей раз она должна была быть, обязана была быть в пределах плюс минус ноль пять десятых процента. Случившееся казалось проявлением такой бездарности, что даже Бельмондо не прокомментировал мой просчёт.
Следующий вопрос был ещё беспощаднее. Видно, почувствовав мою неуверенность, Дина Захариевна нанесла меткий удар:
- Вам известно, сколько статей в Конституции?
Настоящий КВН! - вспомнил я запрещенную игру молодёжи, а включившийся компьютер требовал и требовал исходную информацию. Увы, информации не было! Бельмондо подавал мне какие-то сигналы, но я старался не смотреть на него. Чтобы как-то выиграть время, я решил поменять местами затёкшие ноги, но сняв правую ногу с левой, я обнаружил, что у меня не было сил положить ногу на ногу и подтянул их обе под стул на "круги своя".
Моё состоянии было сродни давно забытому ощущению, которое, случалось, охватывало меня в студенческую спортивную пору. Я будто бы застыл в верхней точке над перекладиной, находясь в обратном хвате на этих чёртовых итальянских оборотах. Вывернутые, как на дыбе руки, могут работать при таком положении исключительно на растяжение, но не на изгиб. И, если в считанные доли секунды не удаётся пройти мёртвую точку вперёд, то... У нас в секции говорили, что теменем о перекладину допустимо стукнутся трижды, не больше. Дима Кронберг, проявив самодеятельность в отсутствии Колумбыча, стукнулся один раз, после чего безответно влюбился и стал делать стойки на подоконниках открытых окон. Его исключили с третьего курса за пятый этаж.
В данный момент я исчерпал лимит зависания, расслабился и...
- В нашей газете, - неожиданно для самого себя брякнул я, - мы тоже помещаем ребусы и кроссворды.
По-моему это была стойка на подоконнике третьего этажа.
- Мне кажется, - парировала Дина Захариевна, - вы не испытываете большого желания ехать в Болгарию. Не так ли?
- Нет, не нахожу, - ответил я, держась обеими руками за сиденье стула, - у меня там друг - Ангел.
От этого тихо произнесённого имени Дину Захариевну перекорёжило слева направо и перекосило сверху вниз, я же по-прежнему чувствовал себя ногами вверх в окне четвёртого этажа, где меня застал новый вопрос:
- Это что? Должность?
- Это не должность, это призвание... - Я снова стал на ноги.
- Мне бы интересно было узнать фамилию, если она имеется, вашего друга, - послышались настойчивые нотки в голосе Дины Захариевны. При последних её словах из-за дублёнки высунулась голова Бельмондо, приложившего палец к губам:
- Тс!
Я понял, что по каким-то причинам произнести фамилию Ангела было равносильно предательству по отношению к моему другу и, прежде чем вопрос повторился, я успел приказать своему уставшему компьютеру придумать любую, но болгароподобную фамилию. И пока мой, как оказалось, пунктуальный слуга слог за слогом строил заказанную фамилию, с той же скоростью, слог за слогом, я произнёс её:
- Фамилия моего друга...
Здесь я должен сделать паузу и пояснить происхождение странной синтетической фамилии, выданной моим компьютером. Увы! Его фантазия была на исходе. Вместо того, чтобы сразу остановится на той или иной традиционной болгарской фамилии, мой компьютер погрузился в дебри созидания и шифрования. Как-то Ангел прислал мне открытку с Кириллом и Мефодием, я обратил внимание, что последний читается по-болгарски как Методий, в силу чего компьютер сделал чересчур смелый вывод об отсутствии в болгарском языке "Ф" и для конспирации именно с этой буквы и начал своё конструирование. Затем совершенно правильно он начал просматривать алфавит вниз от "Ф" - естественный и простой алгоритм, не прыгать же как попало сверху вниз. Итак, минуя согласные, "Ы" - противно, "Э" - недостойно, "Ю" - легкомысленно, "Я" - от этой мерзости компьютер циклически переместил свои поиски в начало алфавита и, конечно же, "А" оказалось спасением после предыдущих мытарств. Также естественно дальше начался спуск по алфавиту - "Б" - фабрично, "В" - намечается что-то козлиное, "Г" - долой микробиологию, "Д" - что-то писательское, "Ж" и "З" не выдерживают критики, от "К" меня спасли познания в английском языке, в данном случае излишние для программиста, и напуганный "К" мой компьютер просто вцепился в "Л"! Да так вцепился, что, избавляясь от фала, он для благозвучности пристегнул ещё одну "Л", одновременно решив не делать ударение на первом слоге, чтобы и по звучанию быть подальше от морской верёвки. После того, как скользя вниз по алфавиту, компьютер опять же естественно пристегнул к четырём найденным буквам "О", я понял, что он издевается надо мной, а, главное, измывается над умным, милым и душевным человеком с безукоризненными манерами европейского интеллигента и с открытой, чуть-чуть азиатской обворожительной улыбкой. Я знал, что по отношению ко мне Ангел никогда бы не допустил ничего подобного! Но моё падение приостановить было уже невозможно, замереть на полдороге было бы нелепо, я произносил фамилию синхронно с её воссозданием! Единственным выходом был отказ от компьютера, после чего я взял вторую половину известной мне фамилии с одним отклонением, - ударение с предпоследнего слога я перенёс на последний, с одной стороны избавляясь от чего-то оскорбительного, а с другой от безысходности, - все остальные слоги произносились, как безударные.
Итак, после небольшой паузы я произнёс:
- Фамилия моего друга - Фаллосланов... - Это был мой пятый этаж!
И тут я увидел страшного Бельмондо! В мундире и гриме старого вояки, с седеющими усами и бородкой, со следами пороховых ожогов на лице, с высоко поднятой саблей он гневно прокричал мне:
- Мерде! Гвардия умирает, а не сдаётся!
- Назови хоть горшком…, - глупо вырвалось у меня и я осёкся, потому что Бельмондо сразу достроил пословицу и на чистом русском языке продолжил:
- ...но только не садись!
Неожиданная реприза произнесена была с нарочито подчёркнутым ударением на последнем слоге, со всей очевидностью намекая на фантастическую фамилию, концовка которой всё ещё отдавалась в моих ушах бесконечным эхом:
- ... -слонов!.. -слонов!...
Наверное и Бельмондо услышал тот рефрен. Он с издевательской улыбкой в экзотическом халате, с огромной чалмой на голове, усевшись, свернув ноги, на огромном, пренеприличного вида слоне и держа в руках пиалу, величественно покачиваясь, проплыл мимо.
- Сам ты... - огрызнулся я сквозь зубы, однозначно трактуя возникшую передо мной мизансцену и не находя подходящего слова в своём французском лексиконе. И в то же время я падал, проваливался с очередного этажа навстречу приближающемуся позорному финалу...
Дима к тому же был поэтом:
Я Пушкин! Ура! -
Проба пера... - объявлял он компании друзей и вскидывал кудрявую бесшабашную голову. Когда в спортивном лагере мы услышали, как футбольная секция горланит песню о форварде, травмированным лучшим беком Наркомздрава, Дима быстро сочинил нашу о загипсованном гимнасте.
Крутил я солнышко
В обратном хвате
И лёг, как пёрышко,
На дальнем мате...
Это "пёрышко" в спортзале "Крыльев Советов" вырвало с корнем перекладину и, если бы не Колумбыч, оказавшийся между Димой и выстрелившей железкой... не было бы никакой надуманности в этой песенке с налётом лиричности:
Слетели тапочки
И майка лопнула.
Наверно, лапочка
Меня припомнила...
Не знаю, кто припомнил меня в эту минуту, но я стремительно удалялся от болгаро-советской границы и лопнула, разлетелась по швам моя вожделённая дублёнка, как та самая майка! Но слон проплывал на втором плане, спортивные воспоминания возникли на третьем, а на переднем, как всегда, тишину нарушила Дина Захариевна:
- Подумать только, ещё один небожитель с необыкновенной фамилией. Ваш друг, скорее всего, не болгарин, а француз...
От меня не ускользнуло, что при последних словах председательствующей Бельмондо поморщился и тут мой компьютер стал разрабатывать план мести.
- Французом был дедушка его папы, - отозвался я, следуя плану, - и он же был прадедушкой его мамы.
Дину Захариевну это просто развеселило и, как я надеялся, она не удержалась от острот.
- Я нисколько не удивлюсь, - вовсю улыбалась она, что фамилия этого двойного дедушки была Наполеон.
Я заметил, что пубертат впервые не отработал вопроса и с укоризной взглянул на свою начальницу так, что Дина Захариевна также впервые растерялась.
- Нет, - поправил я её, - не Наполеон и, ей-богу, (Дина Захариевна побелела, как мел) не Бонапарт. Этого полупрадедушку звали Бельмондо!
Я слышал, как прыснули и тут же подавились коротким смешком молодые женщины, я видел, как металась из стороны в сторону голова пубертата, не находя себе места и рискуя отвертеться напрочь, как стукнули по столу кулаком сначала одна старушка, а за ней другая. Но это было не самое главное!
Боже мой! Что случилось с Бельмондо! Куда делись его лоск и непобедимая самоуверенность, куда улетела его ироническая улыбочка, где точность и неуловимая быстрота его движений, где его с иголочки костюм? Всё это ушло, исчезло, как сон, как розовый туман. Фигура его внезапно сморщилась, скукожилась и сщуплилась и передо мной оказался маленький, грязный и неопрятный сморчок с выкатившимися из орбит бессмысленными до дебильности глазами. Его прежде выразительные морщинки на лице превратились в глубокие каньоны, обсаженные редким лесом седой щетины. Голова, на которой оказался какой-то дурацкий головной убор (вот тебе за беретик!), напоминающий тюбетейку, дёргалась из стороны в сторону при полной неподвижности идиотского взгляда омерзительно голубых глаз. Рот его был раскрыт и с высунувшегося языка капала слюна...
В жизни я не видел подобной рожи! Впечатление, произведённое на меня его неожиданной и мгновенной трансформацией, было таким сильным, что удовлетворённость местью и ощущение победы быстро сменились чувством жалости к Жан-Полю, но тут же произошла ещё одна неожиданность!
Я бы погрешил против правды, если бы скрыл тот факт, что Бельмондо - это всегда Бельмондо! И нечестно умалчивать о том, как, сбросив также внезапно свою дурацкую маску, под которой открылось несвойственное артисту выражение злого пренебрежения, он подошёл ко всё ещё маячившей на вешалке дублёнке, снял её и небрежно перекинул через правую руку. Затем, как-то сразу обмякнув, он неловкими, но страшно знакомыми движениями левой руки повязал шею невзрачным помятым шарфом, прижимая его подбородком, после чего надел дублёнку, встряхнув её за отвороты, нацепил на голову мокрую ондатровую шапку с оттопыренным козырьком, подошёл ко мне так близко, что я увидел нитки, болтающиеся на месте оторванной пуговицы, взял за полуистлевшую ручку мой портфель и несуразной походкой на стоптанных и лёгких не по сезону ботинках, задники которых прикрывались нелепо точащими из-под дублёнки жёваными джинсами, не оборачиваясь, ставший никчемным и незначительным, вышел из кабинета...
Что было дальше, подобно Ване, я уже не помнил...
К моему удивлению Людинов на обратном пути был спокоен и даже выразил удовлетворение моим поведением. От него я выяснил, что мне предложили повторно явиться через две недели, но я отказался, сославшись на занятость. Через три дня с оказией мне вернули портфель и я постепенно стал забывать случившееся. И, в самом деле, что вспоминать и о чём жалеть, если ничего плохого не приключилось? Я как бы проснулся и обнаружил, что помимо миллисекунд существуют дни и недели, которые сложились уже в три месяца спокойного запрограммированного существования, при котором жизнь идёт своим чередом, не зависящим ни от кого-нибудь, ни от чего-нибудь. Моя работа стала попроще и мне не придётся встречаться с Ангелом, да и нет желания такой встречи. Наш славный комплекс, говорят, поставлен на серию, но тянет он в отсутствии Бельмондо... извините... без сопроцессора всего два-три терминала. Как ни странно, завод доволен подобным обстоятельством, повышающим заказ на комплексы.
Я стал неизвестно зачем и почему отращивать бороду, приобрёл новые ботинки и мохеровый шарф. Когда я с работы иду теперь мимо Березки, стяжатели заграничных тряпок иногда принимают меня за знатока конституции и просят продать им чеки. В такие минуты я чувствую себя человеком и с достоинством отвечаю:
- Excusez-moi, j a seulement des francs...
Почему-то после этих слов многие смотрят на меня с сочувствием.
Ничего страшного не случилось и с Ваней, можно даже сказать, что ему повезло. Вазу, которую ему пришлось всё-таки продать, оценили в комиссионке почти в три тысячи, несмотря на заметную вмятину в её боку. По случаю удачной сделки Ваня отказался от покупки мебели и встал в очередь на машину.
Воспитательную работу в институте никто проверять не стал. В Болгарию тогда поехал наш неизменный загран-командировщик Людинов, но привёз он документацию или нет, никого, в том числе и меня, это не интересовало. Зато все заметили на нём новую болгарскую дублёнку.
Общая статистика торжествовала!
1978-1981
|
