| Светлана Максимова
Продолжение "Притчи о Ли Карнавальном"
Одним из таких больших людей, прижившихся на время в крысином Городе Солнца, был экстрасенс и интеллектуальный ниндзя по решению невозможных задач Морисыч.
Морисыч всегда ходил в оранжевой безрукавке дорожного рабочего. Летом он надевал ее на голое тело, а зимой на видавшую виды телогрейку. В этой оранжевой безрукавке Морисыча было видно издалека, как предупреждающий сигнал светофора. Она же служила ему и бронежилетом, и статусом неприкосновенности, и пропуском в любые заведения. Глядя на эту оранжевую безрукавку, ни одному милиционеру не приходило в голову спросить у Морисыча паспорт. А напрасно. Паспорта у Морисыча не было. Зато была оранжевая безрукавка. Она ему служила верой и правдой. Не только охраняя от милиции. К людям Морисыч был равнодушен. Он интересовался только духами. Именно с духами он и общался через свою оранжевую безрукавку. Он их приманивал ею.
Нужно ли объяснять, что Морисыч тоже числился лисом в моей собственной индивидуальной мифологии.
Морисыч утверждал, что он потомок Джима Мориссона, и действительно был похож на своего кумира, как дедушка на собственного внука. Общение с духами состарило экстрасенса раньше времени А желание втереться в тайный орден лилис привело в наш особняк на Лиговке.
Однажды, забредя в гости на мой чердак, он сразу же заговорил о нашем духовном родстве, назвал сестренкой и пообещал, что нас ждет большое будущее. Я не стала с ним спорить, а просто сняла с электроплитки закипевший чайник, и достала из-за оконных рам банку с топленым маслом, которое накануне как раз переслала мне мама с Украины.
Пока я накрывала на стол, Морисыч смачно рассказывал за спиной последние новости про общих знакомых, и я уже надеялась выведать что-нибудь новенькое про брата Ли, с которым как раз была в ссоре, как вдруг ниндзя умолк. Обернувшись, я была неприятно поражена: магистр оккультных наук ползал по паркету и самозабвенно изучал его, сверяя с каким-то пожелтевшим пергаментом.
- Вам ни о чем не говорит имя - Жюль Дютель. Величайший архитектор и мистик. Мало кто о нем знает.. Живописью, кстати, тоже баловался... А это ваши картины? - вдруг спросил Морисыч, хищно уставившись на холсты прямо с четверенек... На те самые холсты неизвестного художника, которые я так простодушно замазала собственными видениями.
Питерский экстрасенс смотрел на меня широко раскрытыми безумными глазами - и я видела в них свое отражение...
- У вас всегда такой учащенный пульс?
Стоя на четвереньках, он еще умудрялся слышать мой пульс.
- По вашему пульсу я могу определить, кем вы были, скажем, веке в тринадцатом в Испании.
- Не надо я сама знаю.
- Ну, тогда в 15, во Франции...- он уже стоял рядом и держал меня за руку.
- Нет-нет...
- Боже мой! - неожиданно воскликнул Морисыч.
Я уж решила, было, что он прозрел во мне как минимум реинкарнацию Людовика 14 Короля-Солнце, но оказалось, взгляд его упал на стол, накрытый к ужину - щедро нарезанный белый батон, и скромная баночка с топленым маслом...
При виде топленого масла интеллектуальный ниндзя потерял всякие признаки интеллекта, его хватило только на то, чтобы выдохнуть потрясенно:
- Ну, ты даешь! Богатенький Буратино!
В России был самый разгар "голодного карнавала", то есть зима 1992 года, и Морисыч имел полное право на подобный выпад.
Он долго и бурно пил чай, прихлебывая и причмокивая батоном с маслом. При этом пытался пророчествовать набитым ртом, толкуя о каком-то Армагеддоне, который идет через язык, и зарождается этот язык именно здесь - в Питере, потому что город имеет форму магического кристалла, каковым, собственно говоря, и является, и потому, не исключено, что в данный момент в шестом измерении, где происходят все века одновременно знаменитый алхимик Раймонд Луллий подносит магический кристалл к прищуренному левому глазу и направляет пурпурный луч на свою реторту, где бурлят и пенятся все состовляющие гомункула, и не хватает только прикосновения этого пурпурного луча, чтобы...
Ревматическими пальцами, сложенными в цветок расцветающего лотоса он указал на меня, на баночку с топленым маслом, - и кусок драгоценного белого батона застрял у меня в горле вместе со словом "гомункул".
Я закашлялась, и кашляла довольно долго, пока Морисыч выбивал из меня кусок батона, истошно крича при этом:
- Хватайся за большой палец! За большой!
- За чей? - наконец-то выдохнула я. - За чей большой? Раймонда Луллия?
Он подозрительно посмотрел на меня, как бы проверяя не содержится ли в реплике моей какой-нибудь двусмысленности, оскорбительной для Раймонда Луллия, потом успокоился и сказал
- За свой. Это йоговское упражнение. Вот так простая крошка белого хлеба может нарушить ход мироздания. Очевидно, Раймонд Луллий нечаянно уронил эту крошку в реторту, когда завтракал и рассматривал гомункула при этом.
- Лично я себя гомункулом не чувствую, - поспешила откреститься я от столь сомнительной роли. - А уж вы там, как знаете...
Я заведомо оценивающе смерила Морисыча взглядом - маленький, скрюченный, он вполне мог сойти за гомункула, за семь веков подросшего до уровня подростка-перестарка.
- Так вы меня узнали, мастер? - неожиданно дрогнувшим голосом прошептал Морисыч.
Только питерские сумасшедшие способны на такую пронзительность! -
Это я подумала минуту спустя, когда Морисыч опять причмокивал батоном с маслом. Но до этой минутной перестановки в реальности, я всей своей кожей изумилась, какое количество холодного пота способен выделить человеческий организм, и какой ледяной змеей эта субстранция может, извиваясь, стекать вдоль позвоночника, пока ты пытаешься перевести все в шутку:
- Ну, такого комплимента мне еще никто не делал
- Простите мастер, я не должен был...
- Вообще-то на эту реинкарнацию претендует Сальвадор Дали.
- Сальвадор Дали много на что предендует, но это его проблемы, - неожиданно будничным тоном сказал Морисыч.
Минута истекла. Часы пробили полночь. И экстрасенс как ни в чем не бывало принялся опять за батон с маслом. Я облегченно вздохнула.
- Только питерские сумасшедшие способны на такую пронзительность, - отчетливо произнес во мне чей-то голос. И мне показалось, я уже слышала где-то эту фразу.
"С этими мистификаторами нужен глаз да глаз".
Мне было почти обидно, что все это оказалось шуткой. Я опять вздохнула. И не успела я допустить подобную вольность, как Морисыч встрепенулся, и как ни в чем не бывало, продолжил:
- Ну, так вот, язык, который зарождается в этом магическом кристалле с легкой руки Раймонда Луллия, - он подмигнул мне, но я и бровью не повела, - да, в магическом кристалле, который пять столетий спустя превратится в лучший город мира - Санкт-Петербург, - я слушала, стараясь не дрогнуть ни единой мышцей лица, - и при этом в шестом измерении останется тем же магическим кристаллом в лаборатории знаменитого алхимика...- постепенно мне удалось абстрагироваться и отдалить от себя безумца.
Я просто действительно представила его гомункулом в реторте Раймонда Луллия. И это помогло. Я почувствовала себя в безопасности. А малеький мориссыч по ту сторону стекла размахивал руками, жевал свой батон и пророчествовал, пророчествовал... не то чтобы на языках ангельских и человеческих, но постепенно его речь утратила привычные звуки, она словно вообще утратила звуки - осталось одно понимание... И в понимании этом таилась страшная опасность... она угрожала всем - и мне, и Мориссычу, и Раймонду Луллию в своем тринадцатом веке, и лучшему городу мира Санкт-Петербургу. Это была опасность, о которой веками и тысячелетиями мечтало человечество - ученые, поэты, алхимики всех времен и народов - язык для несказанного, непостижимого... Полное понимание тайного... Полное понимание - и небеса рушатся!
- Вы же не хотите, чтобы небеса обрушились! - мычал сквозь батон Морисыч.
Но я по-прежнему чувствовала себя в безопасности. Я давно уже не слышала Морисыча, это просто были мои собственные мысли в полудреме вечерней полусытости и вечной жажде несказанного, непостижимого... и полного понимания... Везет же этим безумцам - мычит себе с набитым ртом, а все понятно... и небеса не рушатся...
- ...поэтому - показывал он руками - нужно объединиться и погрузиться в тотальное молчание - в иссихию... в тишину... чтобы ни одной мысли!
Он мычал, жевал, размахивал руками, показывал на уши, подносил палец к устам, но я его прекрасно понимала. Когда же он наконец-то прожевал и посмотрел на меня осоловевшими глазами, кроме тяжелого вздоха я не услышала ничего. Но тоже все поняла... Он был уже полностью безопасен...
Я выпустила его из реторты Раймонда Луллия и налила еще одну чашку чая.
Голод был обычным состоянием Морисыча, как медитация у йога, и утратив этот божественный наркотик, ниндзя оказался уже не способен ни на какие интеллектуальные откровения. Он еще долго косился на паркет, на картины, потом так же бурно и шумно, пил чай - чашка за чашкой, и наконец-то, откланялся.
- Картины не продавайте. - пригрозил он мне пальцем. - Прочитав это, поймете почему.
И уходя, оставил для изучения труд всей своей жизни.
На толстой красной папке было написано:
"Содержание, цели и задачи психотехнологического проекта: "Стратегическая экстрасенсорная инициатива "Легион XXI века", или "война иероглифов".
Я помню этот проект не просто меня потряс, мой брат-экстрасенс как-то умудрился сделать так, что сочинение это проникло в мои сны и чуть ли не треть этого потрясающего труда, я запомнила наизусть. Причем запомнились самые неожиданные фрагменты, никак не связанные с общим содержанием. В проекте что-то говорилось про явление метапраязыка, про возмездие - кому и за что, я так и не поняла, - написано все это было таким мудреным крученым языком, который мог разобрать разве что Жорик с его репутацией полиглота. Но на общем наукообразном фоне, меня прямо таки поразила одна цитата:
"Если кто-то думает, что экстрасенсорная психология - что-то отвлеченно-научное, как личная жизнь нильских крокодилов, то он глубоко ошибается!"
Вот здесь мой названный брат Морисыч попал в самую точку - ничто на свете не интересовало меня так горячо и пронзительно, как личная жизнь нильских крокодилов. Этому я посвятила всю свою жизнь, на этом я и погорела, что называется. Однако об этом позже.
Пока я еще изучала жизнь нильских крокодилов на своем питерском чердаке и, углубившись в проект экстрасенсорной инициативы, не могла не согласиться с тем, что в мировом разделении труда Россия должна стать мировой кладовой интеллектуально-экстрасенсорной расы. Также меня заинтересовала система психотренинга "аутокайфа" - сокращение потребности во сне и еде, но более всего - "разработка международной программы безопасной эйфории" и "воссоздание подлинной (оккультной) всемирной истории посредством массированной гипно-реинкарнации и на основе этого создание телесериала "История Вселенной".
Массированная гипно-реинкарнация поразила меня в самое сердце. Я спешно пролистала весь талмуд, но никаких практических указаний по этому поводу не нашла. Опять что-то упоминалось про метапраязык и первые признаки его явления - странные ощущения в солнечном сплетении, восхождение тройного огня через легкие и позвоночник. Прилагались дыхательные упражнения, но в примечании указывалось, что ни одно из живых существ выполнить их не в состоянии.
Примечание меня несколько охладило, и я уже без особого энтузиазма продолжила изучение оккультного проекта. Окончательно я увязла в сценарии "История Вселенной", который предполагалось создать на основе все той же массированной гипно-реинкарнации, и хотя ни одно живое существо вынести ее не могло, зато потом этот телесериал заменил бы каждому живому существу вечность.
Я еще долго блуждала по этой ленте Мебиус, и на фразе "группа Перепелицы работает над материализацией Христа" отключилась. Всю ночь мне снилась личная жизнь нильских крокодилов, возрождающих древнеславянскую секс-магию с элементами "кама-сутры" и "Дао любви", а также все та же массированная гипно-реинкарнация всего человечества.
Рано утром Морисыч ворвался ко мне на чердак с горящими глазами и прямо с порога спросил:
- Ну, как?!
Еще не вполне придя в себя после ночных кошмаров, я вяло промямлила что-то типа того, ну, что ж сценарий неплох, особенно из личной жизни нильских крокодилов... Мог бы получиться недурной фантастический фильм.
- Сценарий! - он задохнулся от возмущения. - Из личной жизни нильских крокодилов! Каких крокодилов! При чем тут крокодилы! При чем тут фильм! Да, ты знаешь, что в начале XXI века на земле будет больше миллиарда экстрасенсов, то есть людей шестой, оранжевой расы. И у них не будет потребности в вождях, начальниках и т. д., потому что это будут сверхлюди для сверхобщества. И мы обязаны построить это сверхобщество - Соединенные штаты земли XXI века с новым антиязыком, потому что только он может противостоять метапраязыку, который идет на нас войной!
Я поежилась и как-то сразу почувствовала себя неуютно на своем чердаке с маленьким щелеобразным окошечком - просветом под дверью Господа Бога. Я попыталась как-то успокоить своего гостя, напомнить ему о нашем родстве, о хлебе с маслом, но он, потрясая всклокоченными волосами, дико вращая горящими глазами, брызжа слюной изо рта, кричал, показывая на мои картины:
- Ты не понимаешь, с чем ты играешь! Нельзя соваться на поле битвы! Этот язык заглотит и переварит тебя, как кашалот.
Я примиряюще подняла руки, пытаясь успокоить его. И сделала это совершенно напрасно. Вдруг он увидел шрам на запястье, и закричал, переходя на "вы":
- Вы думаете, я ничего про вас не знаю! Я все про вас знаю! Вы не достойны сами себя! Мастер, ах мастер!- он завсхлипывал, а потом схватил меня за руку и поднес шрам к глазам. - Вены режете, а потом сказки придумываете. А если это не сказки! Вы не знаете, во что ввязались!
След от браслета как будто ослеплял его. Он впивался в него глазами, и я никак не могла вырвать руку.
- Послушайте, я не знаю, о чем вы говорите. - Лепетала я, тоже переходя на "вы" в целях самозащиты.
Ни в какую реторту засунуть его уже было невозможно.
- Ах вы не знаете! Вы не знаете! А должны бы знать, если это проступает сквозь вашу кожу!
Он прижал мое запястье к губам и вдруг заплакал:
- Я так ждал этого! Так искал! Я надеялся, что это буду я...
Наконец-то мне удалось вырвать руку у этого маньяка, и отскочить к противоположной стене, где висел моя любимая картина, а точнее - объект с живописными клоками холста..
- Но я не оставлю это так просто! - завопил Морисыч, уже не решаясь подходить ко мне. - Вы про меня еще услышите!
Я не знала, как его успокоить. Я опять подняла руку.
- Это просто след от браслета.
Это было глупо, потому что только добавило масла в огонь.
- Я знаю! Знаю что это! Я знаю, каким силам я бросаю вызов! Я знаю, что нужно делать! Мы должны изъять сотни миллиардов у международной ком-нарко-мафии и возвернуть их России, чтобы она могла достойно продолжить войну иероглифов. И, вообще...
Тут он - я даже вздрогнула - тоже поднял указательный палец вверх и громко отчетливо произнес:
- При условии прямых свободных выборов Верховного психо-техно-монарха России, я выставляю свою кандидатуру, дабы изложенное выше не погибло втуне... Да, я! - он опять вскрикнул и подпрыгнул на месте. - Я - бездомный, безработный, биопрограмист-медиум, экс-инструктор по прикладной психотехнологии и интеллектуальный ниндзя по решению невозможных задач, рожденный на восходе солнца, и ведущий свой род от самого Джима Мориссона, выполню возложенную на меня миссию!
На этих словах он исчез, громко хлопнув моей чердачной дверью. И этот хлопок дверью не прошел мне даром, потому что именно вечером того дня и случилось одно малозначащее на первый взгляд событие, которое превратило мое пребывания на этом чердаке для меня самой в некую насмешливую притчу или, напротив, в несмешной анекдот.
Нужно сказать, что особняк, о котором идет речь, отличался одной особенностью: почти совершенно разрушенный изнутри, снаружи он представлял из себя неприступную крепость. Окна, как я говорила уже, были забраны решетками и внутри заколочены досками, наружные двери поражали своей монументальностью - металлические с какими-то литыми завитушками по углам. Ключ в замок вставлялся только с одной стороны - снаружи, а изнутри дверь запиралась на засов. Но если дверь закрывалась на ключ с улицы, открыть ее изнутри не было никакой возможности для того, кто оставался в доме. Обычно оставался "дежурный" Леха, который от кого-то скрывался, и на улицу не выходил вообще. Его обязанностью было отпирать и запирать засов, он, так сказать, был привратником. В тот день Леха поднялся ко мне на чердак какой-то рассеянный и взволнованный одновременно. Он спросил, не знаю ли я, куда подевался Морисыч.
- Понятия не имею, - oтветила я.
О нашей беседе я решила умолчать.
- Понимаешь, - слегка запинаясь и комкая сигарету в пальцах, сказал Леха, - он забежал ко мне в комнату, сунул под матрас какую-то красную папку и велел хранить, как зеницу ока. Сказал, что ему грозит опасность от враждебных оккультных сил, что массовая гипно-реинкарнация уже началась, что человечество меня не забудет и... исчез... А я... Я, конечно, материалист... Но не могу же я спать на этой красной папке... Тем более, что я в нее уже заглянул... - тут он, наконец-то, прикурил сигарету, из которой уже высыпалось все содержимое, - папиросная бумага вспыхнула у самых губ возбужденного материалиста, и он с оранжевым отблеском на лице и мгновенным пламенем изо рта живо явил передо мной представителя той самой оранжевой расы, о которой кричал Морисыч. - Ты понимаешь, а тут еще хозяева объявились...
- А ля кампанеллы?!
- Записочку прислали, - доверительно склонившись ко мне, шептал Леха. Изо рта его пахло пеплом. - мол, если появится Морисыч, никуда не выпускать.
- Все ясно! Конкурирующая фирма по спасению человечества.
Леха затянулся новой сигаретой, всем своим видом показывая, что ирония моя неуместна.
- Вообще-то он сбежал из психушки... Но.. Записка пришла слишком поздно... Да и не верю я в психушку... Что-то они не поделили... - туманно пояснял он.
Я никак не могла понять, к чему он клонит.
- К тому же проект самих хозяев...
- А что разве он тоже здесь? - удивилась я. - О, да. ты у нас хранитель проектов по спасению человечества.
Я сказала это просто так, чтобы как-то отвлечь его от грустных мыслей. Но он странно посмотрел на меня, молча повернулся и вышел.
Неосторожно я не придала этому значения. И совершенно напрасно.
Вечером того же дня, я обнаружила под дверьми записку. Мой друг музыкант, да-да, тот самый брат Ли, с которым я давно уже была в ссоре, назначал встречу в аэропорту, и просил захватить сумку с самыми необходимыми вещами.
Записка эта взорвалась во мне, как бомба террориста. Все насмешки, все розыгрыши были забыты в мгновение ока. Времени оставалось в обрез. Я металась по чердаку, швыряя вещи в чемодан, мыла голову в тазике, предварительно согрев воду кипятильником, правой рукой писала прощальное письмо Жорику, а левой подсчитывала мелочь на метро. Я ни секунды не сомневалась, что брат Ли с его связями в криминальном мире способен изваять любой паспорт, с любой визой, а уж билеты и прочие пустяки... О чем тут говорить! Моя вера в возможности Капитана была беспредельна.
Наконец-то все было готово! С чемоданом в руках скатилась я вниз по лестнице, преодолела бумажные тюки, лежащие на пути и оказалась перед дверью. Я даже не обратила внимания на то, что засов не задвинут. Вернее обратила, но как-то смутно - краем сознания. Фик с ним! Тем лучше! Оставайтесь здесь сами со своими проектами по спасению человечества и спасайтесь, как знаете! Изо всей силы я рванула дверь.
Нет, в первое мгновение я даже не поняла, что это значит. Я рванула еще и еще раз, пока, холодея, не поняла, что дверь закрыта на ключ снаружи. Отодвинутый засов именно это и означал: Леха покинул свой пост, дверь закрыта снаружи и мой второй ключ от особняка здесь, внутри, бесполезен. Мне его просто некуда вставить, замочная скважина одна - снаружи! А внутри - только засов.
Все это я повторяла себе миллион раз, пока в безумии пыталась найти хоть какое-то отверстие, куда можно было бы вставить этот совершенно бесполезный ключ. Потом я ломала дверь, которая, тяжелая железная, даже не содрогнулась под моими ударами, потом кинулась к окнам, - сквозь плотно заколоченные доски виднелись решетки такой толщины, что мне понадобилось бы года три заключения, чтобы перепилить их. Но самое страшное заключалось в том, что времени уже совсем не оставалось, ведь, как всякая влюбленная женщина я потратила драгоценные минуты, чтобы вымыть голову, наложить макияж, выбрать подобающий наряд.
Я опять принялась биться в дверь - совершенно бессмысленно, всем телом, с разбегу вместе с чемоданом. Я бросалась на своего врага, пока не вспомнила про чердачное окошечко. Отбросив чемодан, я взлетела обратно на чердак. В окошечко я пролезть не смогла, и спускаясь вниз, наконец-то осознала ясно, что уже опоздала к назначенному времени, которое, скорее всего, означало время отлета самолета. Но осознав это, я тут же убедила себя в обратном, - не мог же он не прибавить час с запасом.
С безнадежным чувством я опять подергала дверь, она не шевельнулась.
Время шло. На улице клонился к закату солнечный апрельский день, в щелочку между досок были видны проходящие мимо люди, среди которых немало было влюбленных парочек. Постепенно во мне закипала ярость. Выламывая доски я на чем свет костерила этого придурка Леху, которому взбрело в голову выползти на свет Божий и запереть меня в развалинах, именно в тот день, когда решалась моя судьба. Конечно, не мог же он оставить без присмотра все эти проекты по спасению человечества. Я же человеком была ненадежным, проще было запереть особняк снаружи и меня в нем вместе со проектами.
Наконец-то совсем обессилев биться в железную дверь, я села на пол и затихла. И тогда гениальная по своей простоте мысль осенила меня. Я подумала:
- Господи! Да что ж это я! На улице Божий день! Солнце светит! Рядом проходят люди. У меня ключ в руках. А я колочусь головой о дверь. Нужно просто окликнуть кого-нибудь, передать ключ и попросить, чтобы открыли дверь снаружи.
Отчаяние мое представилось смешным и нелепым, а проблема просто несуществующей. Я нашла окно, где между досками светилась достаточно широкая щель, и могла проникнуть моя рука с ключом. Забравшись на подоконник, стала ждать. Рядом проходил тротуар и ожидание мое не было долгим. Вскоре показалась влюбленная парочка. Парень с девушкой о чем-то оживленно беседовали. Я подумала: это как раз то, что надо. Старики, пожалуй, меня бы не поняли. А эти...
Просунув руку с ключом между досок, я жалобным голосом попросила открыть дверь, попытавшись тут же скороговоркой объяснить свою ситуацию. Каково же было мое удивление, когда парень с девушкой, не сговариваясь, и даже не взглянув в мою сторону, резко повернулись и перешли на другую сторону улицы. Это было настолько странно, что я решила, будто они меня не услышали, а перешли на другую сторону просто по своей надобности. Но и вторая, и третья попытка закончились тем же. Люди или переходили на другую сторону улицы, или ускоряли шаг и быстро проходили мимо. Постепенно, мало-помалу, я начинала что-то понимать. И все же не хотела в это верить. Я пыталась услышать свой голос со стороны, чтобы исключить из него всякие пугающие или вызывающие недоверие нотки, я пыталась тщательно продумать свой монолог, чтобы сделать его максимально внятным и доступным, я пыталась... изо всех сил я пыталась быть услышанной и понятой со своим ключом в руках. Бесполезно. Я сидела, как в китайской шкатулке, в этом доме, в этом городе, в этой стране, мимо проходили мои соотечественники, и никто из них не хотел взять из моих рук ключ, чтобы открыть эту железную дверь.
Мне стало страшно. Кто я? Где я? Что я здесь делаю?!
Я стояла на подоконнике и смотрела на проходящих мимо людей. Моя рука с ключом по прежнему торчала между досок, но голос уже не повиновался мне, я не могла произнести ни слова. Темнело. Прохожих становилось все меньше. В этих сумерках, словно со стороны, я увидела жуткую картину - старый трехэтажный особняк, заколоченные окна и в одном между досок - рука торчащая с ключом. Мне стало страшно, как было страшно всем этим людям, проходившим мимо. Тихо, стараясь даже не дышать, я сползла с подоконника и забилась в угол.
Шло время, которого у меня вдруг опять оказалось предостаточно. Но это было уже другое время... Другой город... Другая страна... Другой мир... За окнами зажигались фонари, в углах шуршали крысы. Мой друг музыкант наверняка уже летел в авиалайнере, и, быть может, подлетал к Парижу. А я сидела под железной дверью на цементном полу и плакала. И плакала я не потому, что он улетал так и не помирившись со мной и не сказав что-то самое главное, и не потому, что боялась остаться в этом особняке навеки. Я прекрасно знала, что ночью обязательно придет кто-нибудь из ночной тусовки и с радостью откроет дверь моим ключом, чтобы самому обрести убежище. Я знала, что рано или поздно вернется Леха, и расплющив алюминиевый чайник об его голову, я впишу ему на подкорку еще несколько строк о том, как спасать человечество и спасаться от него самому. Нет, не поэтому я плакала среди снующих в темноте крыс, пока не уснула, наглотавшись транквилизаторов, которых к счастью оказалось в упаковке немного.
Проснулась я уже в кромешной тьме. Под ногами что-то чавкало, и поскользнувшись, я погрузилась в какую-то жижу, источавшую страшное зловоние. Кое-как выбравшись, я стала шарить руками по стенам, пытаясь нащупать выключатель единственной жалкой лампочки, освещавшей подъезд. Стены на ощупь тоже были влажные, скользкие и с тем же запахом. Я ужаснулась. Что случилось, пока я спала? Наводнение? Нева вышла из берегов? Внезапно в том направлении, где была дверь, забрезжил свет. Оскальзываясь я бросилась навстречу неизвестному спасителю, но прямо в лицо мне ударила стая мелкой фосфоресцирующей рыбешки. Световой проем сомкнулся и я ощутила себя... - во чреве кита...
Если бы не этот кошмар, я бы возможно не проснулась вообще, но ужас вытолкнул меня из зловонной тьмы в прежний убогий полусумрак заколоченного особняка. За окнами уже светили фонари. Сквозь щели в окнах едва проникал свет. Но картины, висящие на стенах были вполне различимы. Надписи на них мерцали и как будто даже щевелились. Внезапно дверь опять распахнулась. Фосфорисцирующая мелочь ударила по глазам... И теперь я смогла рассмотреть, что приняла за стаю рыбешек? И поняла, что я... - не в чреве кита...
В ушах опять зазвучали крики Морисыча: "Мы все заглочены этим языком! И он переварит нас, как стаю рыбешек. Мы все превратимся в иероглифы, которые не разгадает никто никогда. Ты что думаешь? Весь этот авангард! Это же оно и есть! И ты туда же!"
От этих криков я проснулась окончательно. С содроганием осмотрелась вокруг. "Весь этот авангард" по-прежнему шевелился на стенах - огромной системой пищеварения перекатывая что-то из одной абстракции в другую. И это что-то имело прямое отношение ко мне. Это что-то и было мной!
- Господи! Да когда же я проснусь! - закричала я.
И проснулась от собственного крика... В том же доме... В том же полусумраке...
Я не стала смотреть на стены. Я опять бросилась к окнам и просунула ключ в щель. На ощупь он мне показался необычной формы - и тоже как будто напоминающий иероглиф. Но я постаралась не думать об этом. Я собрала все силы, напрягла голосовые связки:
- Выпустите меня отсюда! - хотела закричать я.
Но вместо этого из горла моего вырвались глубокие горловые звуки. Идущий мимо прохожий обернулся в изумлении. Я повторила свой призыв - сильнее, дольше, мелодичнее. Изумление прохожего переросло в очарованность, - он стоял, не спуская глаз с окна, откуда доносились звуки.
"Сейчас он возьмет ключ! Сейчас!" - думала я.
Но он стоял, не шевелясь, и мелко-мелко дрожал. Звуки неизвестного языка, вырывались из моего горла, солнечное сплетение разрывали три солнца, и я уже не могла остановиться. Прохожий вибрировал все сильнее, пока силуэт его не размылся и стал перетекать в другое существо
- Нет! - хотела закричать я.
Но те же звуки, только еще более мелодичные заставили это существо обернуться ко мне острой лисьей мордочкой.
Я заплакала от отчаянья. Но и плач мой был не тот, что прежде, - от него, нечеловеческого, шерсть на загривке лиса стала дыбом, собралась в колючки, которые тут же слились в острый гребень на хребте, тело лиса вытянулось, как у рептилии... И тогда я рассмеялась, - настолько нелепым было это существо. Огромная оранжевая ящерица с острым гребнем на спине - словно недогрызанный кем-то экзотический плод... Словно я сама, стоящая на подоконнике с иероглифом ключа в руке... Говорящая на языке, который не понимаю сама, очарованная этим языком, звучащим все громче и громче, пока грохот сотрясаемой двери не пересилил его звучание...Кто-то бил в дверь ногами, кулаками, и еще чем-то железным... Не вполне проснувшись, бормоча что-то несуразное, я просунула ключ под дверью.
Это был бедный Жорик. "Бедный Йорик!" - подумалось мне. Он что-то кричал, объяснял. Просил прощение за записку. Плакал, увидев пустой пузырек на полу. Говорил, что уже сутки бьется в дверь.
Оттолкнув его, я вырвалась на улицу - на волю.
Я шла по городу, а на всех перекрестках стояли Жорики с гитарами и скрывали лица за темными очками, а я знала одно: я опоздала на встречу с братом Ли.
Я шла по городу и во всем сомневалась... Реальность превратилась в грамматическую частицу "ли", и это новое имя жизни было сверкающе карнавальным, оно начиналось с большой буквы, и кончалось большой буквой, но все же это было "ЛИ" - ли карнавальное. И я подумала: если бы того ученика из дзенской притчи, падающего в пропасть и вкушающего всю радость жизни в одной маленькой землянике, которую он успел ухватить губами на выступе скалы, охватило вдруг сомнение в реальности этой земляники, в какую бы пропасть он сорвался тогда?
Все эти хроники, мемуары, исторические исследования... Это все иллюзия. А правда, этот последний вкус жизни, вкус земляники на краю пропасти, остается только в притче, только в сказке о нас самих...
Я поняла это тогда, когда шла вдоль ночной Невы, отражаясь вместе с фонарями набережной и словно срываясь в пропасть. И в этом безнадежном падении я сомневалась во всем: в себе, в мире, в добре и зле, и только в своей любви к своему музыканту я не сомневалась. И вкус земляники этой был так сладок...
...особенно когда Жорик вытащил мокрую зареванную дуру из Невы на скользкий парапет, как раз напротив Академии художеств, где возвышались большие египетские сфинксы.
А утром я закрыла особняк своим ключом снаружи, закрыв в нем два проекта по спасению человечества, свои картины и рукописи, а также обкуренных рок-н-рольщиков, несовершеннолетних бизнесменов со всем их подпольным товаром, и вернулась в Москву, чтобы уже через несколько лет совершенно фантастическим образом оказаться здесь, в Южной Америке на полуострове Парагвана, в этом Богом забытом венесуэльском городке Пунто-Фихо и понять, что ничего не изменилось: дверь по-прежнему закрыта снаружи, ключ у меня в руках, но некому взять его и мой голос не повинуется мне. Джони только делает вид, что смешивает "Кубэ Либрэ", а на самом деле предательски наливает чистый Гавайский Ром. И я, не в силах пошевелить одеревеневшим языком, поднимаю руку с ключом и одним жестом прошу его наполнить бокал до краев льдом и не подмешивать больше ничего, потому что над головой моей стоят три солнца полуострова Парагвана и зовут меня Умберто Асукеро Суэньо.
|
