Ольга Постникова
Малышка*
Елене Васютинской
Каждый день, когда в сумерках Татьяна возвращалась с работы, топая по асфальтовой дорожке к дому, и видя издалека свои окна во втором этаже, ей мерещилось, что угловое окно как-то необычно выделяется иссиня-белым сиянием изнутри.
Однажды, когда она вбежала с мороза и сразу же, от дверей, прошлепала, прямо в сапогах, не переобуваясь, в комнату, то обнаружила, что телевизор работает, правда, без звука, и она не могла взять в толк, когда же это она включила ящик - сегодня утром до работы или еще вчера забыла его выключить перед сном.
Она вдруг догадалась, что то голубоватое свечение, которое так удивляло, когда она видела его с улицы в своем окошке, дает экран телевизора, отблескивающийся в оконном стекле.
День спустя свечение это опять было ею замечено снаружи. И когда она попала в дом и проверила, телевизор оказался выключенным, но была теплой верхняя его деревянная крышка, на которой стояли скульптурка из раковин, память о крымском санатории, и термометр, запаянный в глыбу из плексигласа. Таня была не из трусливых, но ей стало как-то не по себе от этих фактов. Тут уж грозила опасность возгорания и пожара.
Подошла к зеркалу и погляделась в него. Нечасто она на себя смотрела, вечером - никогда, но знала, что идя на работу надо проверить, не видна ли из-под юбки комбинация. Скользнув глазами, вдруг увидела в зеркале свое отражение, какое-то необычное: она - в позе мадонны, держащей на руках ребенка. Младенец был девчушкой с круглыми глазами и личиком, как у человечков, которых она помнила по иллюстрациям к "Незнайке" Носова.
Странно, но девочка видна была только в зеркале. Когда Татьяна глядела на свои всамделишные, а не отраженные руки - ничего они не держали. Малышка как будто приросла к отражению, словно зеркало показывало то, о чем героиня моя мечтала.
Ее осенило: вот кто в ее отсутствие включает телевизор, ведь девочка наверняка хочет сказок и смотрит "Спокойной ночи, малыши!"
На работе Татьяну уважали за трудоспособность, но не очень любили, ведь отношения на службе, где люди убивают большую часть своей жизни, складываются в поверении друг другу бытовых тайн, да и просто в обсуждении разных событий и производственных сплетен, а у нее не было времени на разговоры в рабочее время. Она не участвовала ни в попойках по пятницам, ни в пинг-понге в обеденный перерыв, ни в дискуссии о том, дала или не дала начальнику самая молодая специалистка лаборатории, недавно принятая на должность младшего научного сотрудника.
За глаза женщины зубоскалили, что Татьяна - девственница, никогда мужика у нее не было. Считалось почему-то, что стыдно оставаться девочкой в сорок лет.
После смерти родителей она оказалась совсем одна, да так и прожила в одиночестве, в трехкомнатной своей квартире двадцать лет, почти ничего в своем жилище не изменив с тех пор, как мама еще была жива.
В серванте так же стояли фарфоровые статуэтки "Фигуристка" и "Снегурочка" со слащавыми оптимистичными мордашками. На стенке у дивана висел ковер, добытый матерью, когда перед Московской Олимпиадой записывали ветеранов труда на получение промтоваров. Тогда семья целый год ждала открытки, уведомлявшей, что очередь подошла, и купили, наконец, этот ковер, в узор которого среди черных и красных среднеазиатских завитков вкраплены были символы спортивного празднества - силуэт кремлевской башни над пятью слепившимися олимпийскими кольцами. Была еще большая, с отростками, океанская раковина, унаследованная еще от бабушки, в оранжевом зеве которой лежали пятнадцатилетней давности квитанции об уплате за свет.
Теперь Татьяна по окончании рабочего дня скорее стремилась домой. Купив в магазине крошечный прямоугольный пакет "чудо-молока", на котором означено было, что можно им кормить детей с восьми месяцев, бежала на кухню и варила манную кашу.
Она приносила тарелку в спальню, садилась перед зеркалом и, зачерпнув белую теплую массу ложкой и громко дуя, чтобы остудить кашу, подносила ложку к зеркалу. И ребенок благодарно глотал еду, так аккуратно, что и стекло не пачкалось.
Татьяна никому не говорила о внезапном своем счастье. Подивила, правда, сослуживиц рассказом, как искала в продаже нормальную куклу и не нашла. Но никто не спросил, зачем ей кукла, а в лаборатории каждый сходил с ума по-своему.
Тетки предпенсионного возраста были помешаны на том, чтобы побольше заработать к пенсии, числились на двух-трех службах, и надрывались, совмещая работу зав. проектной группой с должностью ночного сторожа или уборщицы. Некоторые женщины, несмотря на то, что раньше не причисляли себя к идейным, увлеклись политикой и под предводительством Зюганова с пустыми кастрюлями неистовствовали на митингах у памятника Ленину на "Октябрьской". Молодые ударились во все тяжкие, только и было разговоров, где кто проводит время со своими кавалерами - кто на даче, кто в кабинке банного павильона, кто в машине.
Девчушке по виду было уже года два, но она не издавала звуков, то ли не умела говорить, то ли из-за стекла не слышно было ее голоса. Новоявленной мамаше не хватало осязательных ощущений. Когда она целовала девочку, губы ее касались холодной поверхности зеркала, а нагревалось стекло, только если Таня долго сидела у шкафа, заботливой ладонью поддерживая трогательную малышкину попку и сюсюкая на разные голоса. Повторяла же она те потешки, которые когда-то усвоила в детстве:
- Как гуси?
И сама отвечала:
- Га-га-га! Как уточки? Кря-кря-кря. Как собачка? Гав-гав. Как кошечка? Мяу-мяу.
Девочка - маленькая, но уже мудрая - спокойно слушала Таню и едва растягивая губки улыбалась, когда, войдя в раж и изображая пальцами рога на голове, та голосила:
- Как коровка? Му-у. Как козочка? Ме-е. Как овечка? Бе-е.
Немалая доля жизни моей героини прошла в ее воображении. Так, в мечтах Татьяна представляла себе, какое платье сошьет на Новый год, и как будет танцевать с Николаем Ивановичем из соседнего отдела, который, было, заинтересовал ее, и даже репетировала этот танец. Или мечтала о поездке в Коктебель, который ведь уже принадлежит Украине - как она будет плавать и скакать в волнах при двух-трехбальном волнении моря и искать сердолики на берегу. Купила дорогой купальный костюм на ярмарке в Коньково. Она строила проекты помощи детскому дому, как будет приносить подарки несчастным сиротам и поздним вечером, когда те уже все уложены в казенные кроватки, точно добрая фея, приходить, давать каждому по яблоку и в полутьме читать сказки ласковым голосом.
И хотя ничего не сбывалось из придуманного - платье оставалось недошитым, на новогодний вечер она не попадала из-за внезапного флюса, купальник даже и не примерила, потому что на поездку в Крым не было денег, в детском доме забирали принесенные мандарины, но внутрь дальше конуры вахтера не пускали, - эти грезы радужно заполняли ее жизнь, и, случалось, она не могла даже сразу дать себе отчета в том, действительно ли произошло конкретное событие или все это выдумано и пережито только внутренне.
Впрочем, сама Таня считала, что этим своим свойством мечтать и придумывать она не отличается от других. Фантазировали, по ее наблюдениям, почти все люди, которые окружали ее.
Правда, большинство склонны были планировать какие-нибудь несчастья, подозревая начальство, сослуживцев и близких в разнообразных каверзах. При этом некоторые даже наживали себе панкреатит на нервной почве бессонным сочинением цветистых монологов, обращающихся или к неоценившему их руководству института, или к табельщице, засекающей прогулы, или к невестке, которая ленится кипятить детские пеленки. Монологи эти они пересказывали подругам, но до адресатов такие взывания никогда не доносили.
Другие ставили в мечтах более материалистические цели, обустройство дачи, например, где после некоторых трудов собирались полеживать под яблоней возле портативного телевизора, дыша свежим воздухом, но пока добивались садового участка, получив какое-нибудь неудобье, да возили чернозем и навоз, чтоб удобрить свою мертвую глину, да субсидировали прокладку дороги и газовых труб, да организовывали бурение артезианской скважины на фазенде, годами перетаскивая туда из городской квартиры всякий хлам, возраст подкатывал к шестидесяти, грозя инфарктом, и в садовом домике или двухэтажной дачке уже опасно было оставаться в одиночестве без телефона и возможности вызвать "скорую". Так что на фоне других представительниц женского ее коллектива Татьяна была прямо-таки святой из-за непритязательности желаний, чем очень раздражала народ.
Она понимала: чтобы родить ребенка, надо очень потрудиться: тратить время на посещение всяких малоинтересных сборищ, применять косметику, потому что иначе среди ярких, в боевой раскраске, женщин тебя не заметят, терпеть приставания - даже если они не грубы, а робко сентиментальны, все равно довольно противно. Потом надо пережить насильное вторжение в себя чужой плоти со всеми пошлыми атрибутами совращения и служить этому человеку для его низменных надобностей, жертвуя своим временем и талантом. У нее не было сил на все это, хотя детей она любила и готова даже была вынести весь набор неудобств и трудов - девятимесячное нездоровье и родовые страшные мучения - ради появления родного, похожего на себя существа.
Теперь она была счастлива. Но и проблемы появились неожиданные.
Татьяна прошла все палатки с игрушками, но ничего не выбрала, протопав дважды взад-вперед по подземному переходу у метро, изучая возбужденным взглядом рожицы разноцветных тряпичных зверушек и вглядываясь в личики разряженных кукол, которые отталкивали явным привкусом сексуальности в облике, той милотой продажных женщин, которая всегда внушала ей чувство опасности.
Одни игрушки выглядели совершенно невыразительными, другие пугали напряженными, страшными харями. Все эти изделия, доставленные из Кореи и Америки, несли отпечаток совсем чужой этнической культуры и были лишены той славянской мягкой одутловатости, той большеглазости, которые присущи были игрушечным персонажам советского таниного детства.
Восточные зайцы и медведи с намертво пристроченными квадратными лапками и крошечными бусинами глаз, с выражением азиатской невозмутимости на плоских мордочках, казалось, совершенно игнорировали тех людей-покупателей, которые, прицениваясь, вертели в руках этих тварей из синтетического, ядовитых цветов бархата.
А заокеанские звери, имеющие индейские черты, с большими меховыми ушами, когтями, натуралистически выделанными из пластмассы, и усищами, похожими на щетину мохнатых майских гусениц, показывали всем своим видом, что мир жесток, и скалили зубы в угрожающей улыбке, напоминая гримасы погребальных масок.
Где же круглолицые целлулоидные пупсы с ниточками-перевязочками на полных руках и крошечными ногтями, любовно нарисованными тонкой кистью? Где кукла Катя с закрывающимися глазами, в светлом платьице, скрывающем матерчатое, набитое пахучими опилками туловище без сосков и ягодиц, с фаянсовыми нежно-розовыми ножками и туфельками-лодочками? Где большие коричневые плюшевые медведи с вращающимися лапами и решеточкой на спине, из-за которой, если похлопать мишку по заду, слышится добродушное негромкое рычание?
Когда Татьяне предложили целый месяц работать во вторую смену, впервые в жизни она взбунтовалась. Она не объясняла причину своего недовольства, но внутренне говорила себе, что хватит отдуваться за всех, оставаясь на службе до ночи, потому что у нее, как и у других матерей, появилось моральное право приходить домой пораньше, в те часы, когда ребенок еще не спит. Она считала, что девочка, являвшаяся только по вечерам, без кормежки погибнет. От каши та на глазах росла и даже уже выделывала всякие благодарные пассы после ужина.
Каждый раз, проходя в темноте по территории между метро и Рязанским проспектом, среди поломанных деревьев, которые принадлежали некогда частным садам, Татьяна говорила себе, что в один прекрасный день, вернее, вечер, схлопочет тут по голове и будет ограблена. Случаи такие на этом месте бывали, причем у одной старухи отобрали не только сумку, но и зонт.
Октябрьским ветреным вечером она возвращалась домой в двенадцатом часу. Фонари на проспекте уже притушили, пустырь, который надо было ей пересечь, вообще не освещался, было тревожно от безлюдности. Далекие корпуса на проспекте слепили яркими окнами, но здесь, в зарослях сорного кустарника, было темно, она плохо видела под ногами и даже как-то неловко вступила в лужу.
Почувствовав недружественное движение у себя за спиной, она побежала по тропинке между кустами, с тревогой озираясь и проклиная свои новые туфли на каблуках, которые не давали возможности двигаться с достаточной скоростью. Мужское сиплое дыхание слышала она сзади, совсем близко.
Она выбежала из придорожной зеленой полосы к жилому кварталу и понеслась мимо булочной. Хотела сбросить туфли, но успела отшвырнуть только одну, когда мужик нагнал ее, одной рукой сдавил ей шею, обхватив огромной лапищей так, что пальцы вжимали молнию ее свитера в горловую железу. Другой рукой он рвал на ней платье, забирая в ладонь ткань подола. Кругом стояли высокие жилые дома, она знала, рядом, за каждым стеклом - люди, но на ее крики "Помогите!" не открылась ни одна фортка.
Пригибая ее голову все ниже, он повалил Татьяну на землю и, казалось, не слышал ни слов о пощаде, ни ее стонов, сосредоточенно сопя и не размыкая жестоких мясистых клешней, перехвативших теперь ее руки. Коленом он прижимал ее к земле, а потом всей массой кинулся сверху, отпустив на миг ей запястья.
И тут, инстинктивно, оттолкнувшись пяткой и в позе лежа скакнув назад, Таня выскользнула и, из последних сил пытаясь сопротивляться, ударила его ногой, каблуком прямо в пах, когда тяжелое тело его уже висело над ней снова и, казалось, должно было ее расплющить.
Она откатилась назад, отползла по песчаному краю дороги, вскочила на ноги и хотя мерзавец с ревом снова двинулся на нее, преодолела рывком пришоссейную грунтовую полосу, внезапно обретя силу, потому что каким-то боковым или даже затылочным зрением, не сводя глаз с преследователя, вдруг увидела, что к булочной подъехала машина "Хлеб" и шофер вышел и нажимает звонок служебного входа. Без обуви, задыхаясь, Таня побежала на другую сторону проспекта, по которому равнодушно следовали редкие автомобили, и понеслась к своему дому.
Она взлетела на второй этаж, мгновенно отперла дверь и ей слышалось, насильник дышит в спину, хотя в подъезд за ней он не пошел. Ворвалась в квартиру, захлопнула дверь и тут же повалилась на пол, прямо у порога, потому что ноги не держали ее, а туловище дрожало, и дергалось, точно от гальванических импульсов. И тут она завыла.
Она плакала, почему-то сразу забыв о том, что произошло только что, но разом вспомнив все обиды, которые пришлось ей перенести в жизни: и порку, которую учинил папа, когда она, четырехлетняя, описалась, сидя на коленях у отцовского гарнизонного командира (они еще жили тогда под Чимкентом), и школьный бойкот после того, как наябедничала учительнице на девчонок, которые вымазали ей сзади шею чернилами, и матерные ругательства, которыми одолевала ее по телефону жена начальника, по глупому навету подозревавшая, что Татьяна состоит у него в любовницах и все деньги, которые тот не доносит в семью, вместе они прогуливают.
И ненависть жертвы, для которой разрешением может быть только убийство обидчика, сотрясала ее так, что она хотела разбить себе голову и, сидя на старом линолеуме прихожей, время от времени с размаху ударялась черепом в дверь, не чувствуя боли.
И когда она зашлась в таком исступленном, таком горьком вопле, что он проник и в подъезд, и отдавался низкогудящим эхом над лестничными всходами, детские руки в темноте вдруг обвили ей шею и гладили залитое плачем лицо, и крик "Мамочка!", звонко пронзая пространство во всю высоту восьмиэтажного дома, заполнил разъяренное Татьянино сердце, чтоб утишить, сдержать истерическое биение оскверненного ее тела.
2002
* Опубликовано в журн. "Грани", №203, 2002
|
